Текст книги "Каирская трилогия (ЛП)"

Автор книги: Нагиб Махфуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 99 страниц)

30

После ухода отца Хадиджа и Аиша прибежали в комнату и встали напротив матери, вытаращив на неё круглые от удивления глаза, говорившие об их волнении. Заметив, что глаза матери покраснели от плача, они молча посмотрели на неё, пока наконец Хадиджа, сердце которой чуяло дурное, не спросила:

– Всё в порядке, Иншалла?…

Мать лишь лаконично ответила, в замешательстве моргая:

– Я призналась ему во всём…

– Во всём!..

Она покорно сказала:

– Я не могла не признаться, ведь скрыть от него навсегда то, что произошло, было невозможно. Вот и хорошо…

Хадиджа ударила себя в грудь и воскликнула:

– О злосчастный день!..

Аиша же была ошеломлена и хлопала глазами, уставившись в лицо матери, не говоря ни слова. Но мать смущённо улыбнулась, впрочем, вкупе с некоторой гордостью, и её бледное лицо порозовело при воспоминании о той нежности, что коснулась её, когда она ожидала лишь приступа его гнева, сметающего всё на своём пути, вместе с ней и её будущим… Да, она и впрямь почувствовала гордость и стыд одновременно, приготовившись рассказать им о сострадании их отца, которое он проявил к её горю, и о том, как он забыл о гневе из-за переживания. Еле слышно она произнесла:

– Он был милосерден ко мне, да продлит Аллах его жизнь. Он молча слушал мою историю, а потом спросил о мнении врача – насколько серьёзен мой перелом, и оставил меня, лишь посоветовав соблюдать постельный режим, пока Аллах не дарует мне исцеления.

Девушки обменялись удивлёнными и недоверчивыми взглядами, хотя страх тут же покинул их, и они испустили глубокий вздох облегчения, а на лицах их засияла радость. Хадиджа даже закричала:

– Ну что, теперь ты видели благословение Хусейна?

Аиша кичливо сказала:

– Всему есть пределы, даже гневу отца, и он просто не мог злиться, видя маму в таком состоянии. Теперь мы знаем, насколько она дорога ему… – затем шутливо обращаясь к матери, – Какая же ты, мамочка, счастливая, пусть будут тебе на благо эти нежность и уважение!

Лицо матери снова порозовело. Запинаясь от смущения, она произнесла:

– Да продлит Аллах его жизнь… – затем вздохнула. – И хвала Аллаху за спасение!

Тут она что-то вспомнила и повернулась к Хадидже:

– Ты должна быть рядом с ним, потому что ему непременно потребуется твоя помощь…

Девушка ощущала в присутствии отца смущение и тревогу, словно попала в ловушку, и запальчивым тоном спросила:

– А почему не пойдёт Аиша?!

Однако мать настойчиво ответила:

– Ты лучше можешь прислуживать. Не медли же, девочка моя. Ему, наверное, прямо сейчас требуется помощь…

Хадиджа знала, что её отговорки не помогут ей, как и не помогали всякий раз, когда звал долг. Интересно, значит, мать считает её более способной, чем её сестру. Однако она настояла на том, чтобы мать сказала это, как делала и в других подобных случаях, когда она быстро выходила из себя. С помощью агрессивности – характерной её особенности – она брала себе на вооружение свой язык – самый послушный инструмент, а затем заставляла мать повторять, что «она – во много раз способнее Аиши» в виде признания той и одновременно предупреждения сестре, а также утешения для себя самой. На самом же деле, если бы Амина поручила одно из этих «серьёзных обязательств» Аише, а не ей, Хадидже, то вспыхнула бы ещё большая волна негодования, и разъединила бы их. А пока что в глубине сердца она понимала, что выполнение этих обязанностей – её право и привилегия как женщины, достойной занимать высокое место в доме подле матери. Да, то было её право, но вместе с тем и тяжкий долг, который она была вынуждена брать на себя, если её призывали его выполнить, хоть и было это нелегко, и потому она в гневе выдумывала отговорки, облегчая себе жизнь, но в то же время слышала любимый комплимент – именно она больше всего подходит для этого. И уже затем она начинала считать всё это прекрасным и достойным благодарности!.. Вот почему она вышла из комнаты, только и сказав напоследок:

– В любом трудном положении вы зовёте Хадиджу, как будто рядом с вами только одна Хадиджа и есть. А вот что бы вы стали делать, если бы меня не существовало?!

Однако высокомерие покинуло её, когда она вышла из комнаты, и сменилось страхом и тревогой. Она и сама удивилась, как так случилось, что именно она должна теперь предстать перед отцом, и как ей ему услужить, и какова будет его реакция, если она запнётся или сделает ошибку? Отец тем временем уже сам снял с себя одежду и надел джильбаб, а когда она остановилась у дверей, спрашивая, не нужно ли ему чего-нибудь, он попросил её приготовить ему чашку кофе, и она поспешила сварить кофе и лёгкими шажками поднести ему, опустив глаза от страха и стыда… Затем она вернулась в зал, где оставалась, ожидая его указаний в том случае, если он позовёт её. При этом её не покидал панический страх, так что она даже спросила себя, как она, интересно, сможет прислуживать ему несколько часов, находясь дома день за днём, пока не пролетят все три недели?!.. Это и впрямь показалось ей изнурительным трудом, и впервые она поняла, насколько значимым было свободное время, которое мать проводила дома, и взмолилась Богу о её скорейшем выздоровлении, любя мать, с одной стороны, и жалея себя, с другой…

Но к несчастью Хадиджи, отцу её захотелось отдохнуть после всех тягот поездки, и он не пошёл в тот день в лавку, на что она надеялась. Поэтому ей пришлось остаться в зале, словно арестантке.

А в это время Аиша поднялась на верхний этаж и незаметно проскользнула в зал, где сидела сестра, и не говоря ни слова, подмигнула ей, как бы в насмешку, а потом вернулась к матери, оставив Хадиджу в ярости, ибо больше всего ту злило, когда кто-то подшучивает над ней, ибо она сама любила смеяться над другими. Свободу она себе вернула, – правда на время – только когда отец заснул. Тогда она полетела на крыльях к матери и принялась рассказывать ей о той истинной и вымышленной помощи, что она оказала ему, и описывать нежность и благодарность за её помощь, что она прочла в его глазах!.. Не забыла она и про Аишу, и набросилась на неё с криками и порицанием за ребяческое поведение. После того, как отец проснулся, она вернулась к нему и подала ему обед. Пообедав, он принялся довольно долго проверять какие-то бумаги, и наконец позвал её к себе и попросил прислать к нему Ясина и Фахми, когда те вернутся домой…

Мать тревожилась из-за его просьбы и боялась, особенно сейчас, ведь он мог страдать от подавляемого гнева, а оба юноши только-только перевели дух. И кода Ясин и Фахми пришли и узнали о том, что отец вернулся и требует их к себе, им в голову пришло то же, что и матери незадолго до того, и они с опаской отправились к нему в спальню. Но их предположение не оправдалось – он встретил их с непривычным спокойствием и спросил о том, что произошло, и при каких обстоятельствах, а также о решении врача. Они долго говорили о том, что знали, а он молча и с интересом слушал их, а в конце спросил:

– Вы оба находились дома, когда она выходила?

И хотя с самого начала этот вопрос был ожидаемым, но после такого непривычного для их отца спокойствия он насторожил их и испугал – а вдруг это лишь прелюдия, и вслед за ней его тон изменится – они-то уже выдохнули с глубоким облегчением, радуясь своему спасению. Братья не могли вымолвить ни слова и хранили молчание… Отец, однако, не стал настойчиво добиваться ответа на свой вопрос – ему, вроде бы, был безразличен их ответ, или он заранее сделал вывод, или потому что хотел, вероятно, отметить их ошибку, не обращая внимания на их признание в ней… После этого он всего лишь указал им на дверь, призывая уйти, а когда они выходили, то услышали, как он говорит сам себе:

– Раз уж Аллах не подарил пока мне сына, пусть уж дарует терпение.

И хотя внешне всё указывало на то, что всё произошедшее потрясло хозяина настолько, что даже изменило его обычное поведение к всеобщему изумлению, он всё же не мог отказаться от традиционного ночного времяпрепровождения!.. И как только настал вечер, он оделся и покинул свою комнату, надушившись ароматным одеколоном. Выходя из дома, он прошёл через комнату жены и справился о её самочувствии. Она прочитала длинную молитву за него, благодарная и признательная Богу… Будучи прикованной к постели, она не видела в том, что он отправляется поразвлечься, никакого разночтения с его нежностью к ней. Скорее в том, что он прошёл мимо неё и задал вопрос, она видела почтение к себе даже больше, чем ожидала. Да и разве то, что он сдержался и не излил на неё свой гнев, не было той милостью, о которой она мечтала?…

Ясин и Фахми, прежде чем он вышел из своей комнаты, спросили:

– Интересно, а сегодня ночью он откажется развлекаться вне дома, как и полагается мужу, у которого дома больная жена?

Однако Амина лучше всех знала его нрав и придумала отговорку для него – даже если он и отправится на вечеринку, как того и ожидают, она может, прикрываясь своим состоянием, легко найти тому оправдание и притвориться безразличной. Но Хадиджа спросила:

– А как так он может себе позволить ночью развлекаться, видя тебя в таком состоянии?

На что Ясин ей ответил:

– А почему бы и нет, если он убедился, что с ней всё в порядке. Ведь мужчины переживают не так, как женщины. И между переживаниями и тем, что он отправляется на вечеринку в кофейню, нет никакого противоречия. И даже наоборот, приятное времяпрепровождение для него – обязанность, облегчающая ему тяготы жизни.

Ясин не столько защищал этим отца, сколько защищал своё желание выйти поразвлечься, что зашевелилось в глубине души. Но его хитрость не удовлетворила Хадиджу, которая возьми, да и спроси:

– А вот ты, к примеру, можешь себе позволить ночью проводить время в кофейне?

Но Ясин поспешил ответить, кляня её в тайне:

– Конечно же, нет. Но я – это одно, а папа – совсем другое дело!

Когда их отец покинул комнату, к ним вновь вернулось ощущение покоя, что шло вслед за спасением от неминуемой опасности. Лицо Амины осенила улыбка и она произнесла:

– Он, наверное, понял, что я получила наказание по заслугам за свой грех, и простил меня. Да простит и его Аллах, и нас всех заодно тоже…

Ясин ударил одной ладонью о другую, и в оправдание сказал:

– У него есть друзья – они такие же ревнивые мужчины, как и он, но они не видят ничего плохого в том, что их жёны выходят из дома всякий раз, как это необходимо, или просто в угоду им. Что, у него на уме – сделать из дома тюрьму навечно?!

Хадиджа насмешливо поглядела на него и сказала:

– А почему же тогда ты не стал защищаться перед ним?!

Ясин так расхохотался, что даже живот его затрясся, а потом ответил ей:

– Мне, во-первых, нужен такой нос, как у тебя, чтобы защищаться при необходимости…

Вот так дни покоя следовали один за другим, но муки, которые сломили Амину в первую же ночь, больше не возвращались, хотя и угрожали её плечу болью при малейшем движении. Быстрыми шагами стало приближаться её выздоровление благодаря сильному сложению и бьющей через край жизненной силе, ненавидящей покой и бездействие, а потому и подчинение приказам врача было для неё непосильной задачей, доставлявшей страдание, помимо перелома. Она бы и нарушила все советы врача, если бы дети так серьёзно не следили за ней, и поспешила бы к своим обязанностям… Но покой не мешал ей при всём прочем внимательно следить за домашними делами с постели и давать утомительные советы дочерям о том, что им надлежит делать, особенно о том, что, как она опасалась, они могут позабыть или упустить из виду. Она настойчиво спрашивала Хадиджу:

– А ты вытряхнула занавески?… А окна протёрла? А баню натопила для отца?… А жасмин и плющ полила?

Всё это однажды вывело Хадиджу из себя, так что она сказала матери:

– Да будет тебе известно, что если ты следишь за домом одним глазом, то я – четырьмя.

И вместе с тем, то, что Амина вынужденно покинула свою центральное место в доме, вызывало у неё сложное чувство, от чего она сильно страдала. Может, она и спрашивала себя – а не утратит ли дом или кто-то из членов семьи дисциплину или покой из-за того, что она забросила их?! И что же было для неё милее? Чтобы всё оставалось так как есть благодаря стараниям дочерей, – или чтобы что-то взяло, да и нарушило порядок, и все вспомнили бы тогда о том, сколько у неё остаётся свободного времени? И если бы сам хозяин дома заметил, что у неё столько времени, разве это не стало бы поводом, чтобы он оценил её значимость в доме, или наоборот, разгневался на то, что она совершила грех, повлёкший все эти последствия? Амина долгое время находилась в замешательстве между чувством стыда за себя и желанием быть искренней с дочерьми. Но по правде говоря, если бы хоть что-то нарушило заведённый распорядок в доме, это вызвало бы у неё глубокую печаль, как будто бы она заботилась о его совершенстве и он внезапно лишился его…

В реальности же её свободное время не мог заполнить никто. Сам дом доказал, что у неё гораздо больше дел, чем могли выполнить обе девушки… Мать не радовалась этому ни внешне, ни в душе. Свои чувства она прятала в себе, горячо защищая Хадиджу и Аишу. Затем ею овладели нетерпение и мука, и больше вынести своего уединения она не могла…

31

Утром до рассвета назначенного дня, которого Амина так долго ждала, с юношеской лёгкостью и задором она поднялась с постели, будто была изгнанной королевой, что возвращается на свой трон…, и спустилась в пекарню, спеша вернуться туда после трёх недель отсутствия. Она позвала Умм Ханафи – та проснулась и не поверила ушам своим. Затем поднялась к госпоже, обняла её и прочитала за неё молитву-благословение, а после обе с неописуемой радостью приступили к утренним делам. С появлением первого же солнечного луча Амина поднялась на первый этаж, где её с поцелуями и поздравлениями встретили дети. Затем она прошла в комнату Камаля и разбудила его. Едва открыв глаза, мальчик растерялся от изумления и радости и повис у неё на шее. Но мать опередила его и нежным движением высвободилась из его объятий со словами:

– Ты не боишься, что моё плечо снова заболит как прежде?

Камаль осыпал её поцелуями, а затем засмеялся и злорадно спросил:

– Дорогая мамочка, когда же мы вновь выйдем вместе?!

Улыбнувшись, она ответила тоном, в котором сквозило некоторое упрямство:

– Когда Аллах укажет тебе истинный путь, и ты не будешь против моей воли вести меня по дороге, на которой я чуть не погибла…!

Он понял, что она имеет в виду его упрямство, что послужило непосредственной причиной всего, что с ней случилось, и виновато рассмеялся. То было его спасение после всех этих недель, когда он ходил, опустив голову, словно грешник. Да уж, он очень опасался, что расследование этого происшествия, которое будут вести его братья, приведёт их к скрываемому им преступлению. Если бы не мать, непоколебимо встававшая на его защиту и бравшая всю ответственность за случившееся на себя, то сомнения, которые вот-вот готовы были озвучить то Хадиджа, то Ясин, разоблачили бы его, пока он прятался в каком-нибудь уединённом уголке дома. Когда же расследование того случая перешло к отцу, то страх мальчика достиг предела – он ждал с минуты на минуту, что тот позовёт его к себе – ещё одна мука в дополнение к тем трём неделям, что он видел свою любимую маму прикованной к постели и страдающую от боли, не имеющую даже возможности ни растянуться на спине, ни встать… Но сейчас тот случай уже миновал, а вместе с ним и последствия болезни. Выяснение причин закончилось, и утром мама сама пришла разбудить его, а вечером она уложит его в постель и убаюкает. Всё вернулось на свои места, и во всём доме воцарилось спокойствие. Вот почему он имел право рассмеяться во весь рот и без зазрений совести насладиться этим покоем…

Мать вышла из комнаты и поднялась на верхний этаж. Когда она подошла к самой двери комнаты мужа, до неё донёсся его голос, что повторял слова молитвы:

– Хвала Господу моему, Могущественному.

Сердце её затрепетало, и она остановилась в шаге от двери, словно в нерешительности. Затем спросила себя:

– Войти ли мне, чтобы пожелать ему доброго утра, или лучше будет сначала приготовить стол для завтрака?

Это и впрямь был не просто вопрос, а скорее побег от страха и смущения, что разливались у неё внутри, а может, и то и другое сразу, как иногда бывает с тем, кто создаёт себе мнимую проблему, которой прикрывается как стеной от другой, реальной проблемы, которую ему сложно разрешить… Она вернулась в столовую и с двойным усердием приступила к делу. Но тревога её лишь возросла. Она не воспользовалась ни минутой, чтобы поразмыслить, но покоя, на который надеялась, так и не нашла. Это испытание – ждать его – было ещё более тяжким для неё, чем когда она отступила, не решаясь предстать перед ним первой… Ей и самой было странно, как это она шарахнулась от страха, так и не решившись зайти в «его комнату», будто это был первый раз, когда ей предстояло зайти туда. Её муж не переставал навещать её день ото дня, пока она почивала. По правде говоря, её выздоровление отняло у неё защиту, которую сама болезнь расставила вокруг неё, и потому она ощутила, что ей придётся встретится с ним наедине впервые после того, как она призналась в своём грехе… Когда к завтраку один за другим пришли дети, её страх немного улёгся. И тут же в комнату вошёл её супруг в своём просторном джильбабе. Когда он увидел её, на лице его, однако, не показалось никаких эмоций. Направившись к своему месту за столом, он спокойно сказал:

– Ты пришла? – затем, садясь на своё место и обратившись к детям. – Садитесь…

Они приступили к завтраку. Амина была на своём привычном месте. Когда он вошёл, страх в ней достиг предела, но потом, когда состоялась эта первая их встреча после выздоровления, и всё прошло благополучно, она вновь смогла перевести дыхание. При этом она почувствовала, что больше нет никаких помех для того, чтобы она вновь могла остаться с ним наедине в комнате, разве что чуть-чуть… Трапеза закончилась, и Ахмад вернулся к себе, а через несколько минут она догнала его, неся поднос кофе в руках, который переставила на столик, а сама отошла в сторонку в ожидании, пока он выпьет по глоточку, чтобы потом помочь ему одеться. Господин неторопливо пил свой кофе, храня глубокое молчание. Его молчание не было прощением или отдыхом после напряжённого труда, оно было облачено умыслом, лишавшим её надежды – пусть и слабой – на то, что он приласкает её добрым словом, или хотя бы скажет что-то, что говорил обычно в такой утренний час. Его намеренное молчание поставило Амину в тупик, и она вновь задалась вопросом, что же стоит за всем этим. Иглы тревоги снова вонзились в её сердце, но напряжённая тишина длилась недолго…

Мужчина думал быстро и сосредоточенно, даже не распробовав вкуса своих мыслей. Его размышления не были похожи на те, что приходили к нему в виде вдохновения в такой час. Мысли эти упорно и давно лезли ему в голову и не покидали его на протяжении всех прошедших дней… И вот наконец, не отрываясь от чашки кофе, он задал вопрос:

– Твоё здоровье восстановилось?..

Тихим голосом Амина ответила:

– Хвала Аллаху Всевышнему, господин мой.

Ахмад с горечью продолжал:

– Я удивляюсь – и вряд ли этому удивлению будет конец – как это ты осмелилась на этот поступок!..

Сердце Амины отчаянно забилось. Она стояла, опустив голову в безмолвии… Она была не в состоянии вынести его гнев, и защищалась от греха, который не совершила, но теперь именно она была виновной!.. Страх сковал ей язык, но он ожидал от неё ответа, и порицающе спросил:

– Ты что же, все эти годы обманывала меня, а я так ничего и не знал?!..

Тут она с тревогой и болью раскрыла ладони и прошептала, сбивчиво глотая воздух:

– Упаси Господь, господин мой. Мой грех и впрямь велик, но я не заслужила таких слов.

Тем не менее, он продолжил говорить с тем же грозным спокойствием, которое было пустяком по сравнению с криком:

– Каким образом ты совершила этот огромный грех?!.. Благо, я на один день уехал из города?!..

Дрожащим голосом, нотки которого выдавали сотрясение во всём теле, она сказала:

– Я согрешила, господин мой, и только ты можешь простить меня. Душа моя страстно желала совершить паломничество к нашего господину Хусейну, и я посчитала, что этот благословенный визит послужит хотя бы один раз заступничеством мне за то, что я вышла из дома.

Он вспыльчиво тряхнул головой, будто говоря тем самым: «Все твои попытки избежать спора бесполезны». Нахмурившись, он поднял на неё глаза и в гневе, который она не в силах была стерпеть, произнёс:

– Я могу сказать только одно! Ты немедленно покинешь мой дом!

Его приказ обрушился на неё, словно смертельный удар по голове. Она была ошеломлена, и стояла, не в силах пошевелиться или проронить хоть слово, ожидая самого сурового испытания, пока ждала его возвращения из Порт Саида, испытывая целую гамму страхов, – начиная с того, что он изольёт на неё свой гнев или оглушит своим криком и руганью, даже побьёт – это тоже не исключалось. Но выгнать из дома – такое никогда не беспокоило её помыслы. Она спокойно прожила с ним пятнадцать лет и ни разу не представила себе, что они могут расстаться по какой-то причине, или он лишит её дома, который стал неотделимой частью её самой… Ахмад же своими последними словами избавился от бремени, давившем на его мозг в течение всех этих трёх недель…

В тот миг, когда женщина вся в слезах призналась в своём грехе, будучи прикованная к постели, на первый взгляд, всё это казалось ему невероятным, затем он начал приходить в себя и постигать всю ненавистную ему правду, поведанную ему, бросающую вызов его гордости и самомнению. При этом он задыхался от гнева, пока не увидел, какое несчастье с ней произошло, или вернее, просто не мог задумываться о том, что задело его гордость и самолюбие. Он признался себе в том, что испытывает глубокую тревогу, превосходящую даже его страх за жену, к которой он привык, чьими достоинствами он восхищался, и к которой питал чувства, заставлявшие его забыть совершённый ею грех и молить Аллаха о её благополучии. Все силы его сжались в минуту опасности, окружавшей её, и в нём проснулась скрытая где-то глубоко в душе неисчислимая нежность к ней.

И вот в тот день он вернулся к себе, грустный, удручённый, что явно было заметно по его лицу…, и попытался вернуть себе спокойствие, видя, как она выздоравливает семимильными шагами. Потом он снова задумался обо всём происшествии – о его причинах и последствиях, и взглянул на него уже по-другому, скорее тем взглядом, которым он привык смотреть на неё у себя дома. К несчастью – разумеется, к её несчастью, он пересматривал всё спокойно и пришёл к тому убеждению, что если одержит верх прощение, и он откликнется на зов нежности к ней – именно к этому и призывала его душа – тогда он утратит своё достоинство, честь, традиции – всё сразу, а значит, выпустит из рук бразды правления, и узы семьи, которой он хотел руководить лишь при помощи строгости и решительности, развалятся. Словом, в этой ситуации это уже будет не Ахмад Абд Аль-Джавад, а совсем иная личность, быть которой он никогда не желал… Да, к несчастью, он всё пересмотрел и обдумал спокойно, не торопясь. Если бы он позволил себе излить гнев в момент её признания, то просто выпустил бы пар, и всё происшествие закончилось бы тогда без опасных последствий. Но он не мог гневаться в то время, поскольку нечем было потешить свои самолюбие и гордость – на что было гневаться после того, как она выздоровела, после трёх недель спокойствия и затишья? – такой гнев был ближе всего не к намеренным угрозам и крику, а к истинной ярости, ведь его восприимчивость к гневу черпалась обычно из характера и намерений. Если та сторона, что отвечала за характер, не могла перевести дух, другая сторона – намеренная – должна была воспользоваться выпавшем ей шансом – покоем и размышлением о тяжести содеянного греха – и найти эффективное средство для самовоплощения наилучшим способом. Вот так опасность, что иногда грозила жизни Амины и служила ей гарантией от гнева супруга, превратилась из нежности в инструмент наказания на длительный срок, а ему позволяла подумать и принять меры… Он встал с угрюмым видом и повернулся к ней спиной, собирая свою одежду на диване, и сухо сказал:

– Я оденусь сам.

Она всё так же стояла на месте в растерянности, но от звука его голоса очнулась и вскоре поняла по тому, как он стоял и говорил с ней, что он приказывает ей уйти. Она развернулась и направилась бесшумными шагами к двери, но не успела переступить порог, как до ушей её донеслись слова:

– Я не хотел бы застать тебя здесь, когда вернусь в полдень.