Текст книги "Каирская трилогия (ЛП)"

Автор книги: Нагиб Махфуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 99 страниц)

64

Отношения у Камаля с британскими солдатами развивались, пока не превратились во взаимную дружбу. Семья пыталась воспользоваться происшествием с Ясином в мечети Хусейна, чтобы убедить мальчика порвать связи со своими новыми друзьями, но он только отвечал, что он ещё «маленький» и ему ещё рано интересоваться шпионажем, но чтобы избежать их запрета с помощь силы, ходил в лагерь сразу же после возвращения со школы, оставляя свой ранец с учебниками Умм Ханафи, и потому ничто, кроме применения силы, не могло помешать ему. Но в этом не было надобности, и потому мальчик разгуливал на свободе в лагере среди солдат на глазах у своей семьи: его принимали с почётом и распростёртыми объятьями. Даже Фахми – и тот закрывал на это глаза и не видел ничего плохого в том, чтобы отвлекаться, глядя на Камаля, который передвигался среди солдат, словно «обезьянка, что безумно всех развлекает».

– Скажите об этом господину хозяину.

Вот что предложила Умм Ханафи, которая жаловалась на излишнюю смелость солдат и эту проклятую дружбу, а также то, что некоторые из них подражали её походке.

– Следует прекратить эти их приятельские отношения!

Но никто не воспринял всерьёз её предложение, и не только из жалости к мальчику. Скорее, из жалости к самим себе – из страха, что отец станет разбираться, почему же они столь долго покрывали проделки Камаля и эту дружбу, и поэтому просто отстали от него. Может быть, у них даже имелась надежда на то, что между мальчиком и солдатами возникнет доброе взаимное чувство, которое не позволит им больше терпеть все эти страдания и унижения по дороге!

Самыми счастливыми часами были для Камаля те часы, когда он приходил в лагерь. Все солдаты, конечно, не были ему друзьями в обычном смысле этого слова, но каждый из них считал его личностью. Он пожимал руки своим друзьям и крепко тряс, когда достаточно было просто поднять руку в знак приветствия остальных. Приход Камаля, видимо, по какой-то случайности совпадал с заступлением на дежурство в карауле одного из его друзей. Мальчик подходил к нему, протягивая к нему руку, при этом его поражала странная неподвижность солдата, словно он намеренно не желал признавать его, или вдруг превратился в каменного истукана, и не понимал, что в такой ситуации нечего делать вид, что игнорируешь своего друга или сердишься на него, если над тобой никто не смеётся. Нередко случалось и так, что неожиданно тот солдат вместе со своими товарищами по сигналу тревоги бросался в палатки, откуда все они вскоре возвращались уже в своей форме, в касках, и с ружьями наперевес. Грузовик трогался с места – лагерь находился позади Байн аль-Касрайн, – и солдаты запрыгивали в него, пока он не заполнялся до отвалу. Судя по зрелищу, которое видел перед собой Камаль, ему становилось понятно, что где-то происходит демонстрация, и что солдаты едут туда, чтобы её разогнать, и что сейчас между ними и демонстрантами разгорится битва. Но в такие моменты ему хотелось только одного – не упускать своего друга из виду, и когда обнаруживал толпу, ехавшую в грузовике, смотрел так, словно прощался со всеми, махал им рукой по мере того, как грузовик удалялся в сторону Ан-Нахасин, и желал им благополучия и читал суру «Аль-Фатиха»!..

Хотя он проводил в лагере каждый вечер не более получаса, и это было самое большое, что имелось в его распоряжении, когда он возвращался домой после школы, но он ни на минуту не терял бдительности, и обходил палатки, бродил среди военных грузовиков, рассматривая одну деталь за другой, подолгу стоял перед пирамидами из сложенных ружей, приглядываясь ко всем их частям, особенно внимательно к дулам на стволах, из которых вылетала смерть… Он стоял на расстоянии, ближе которого ему нельзя было подходить к оружию, и его огорчало, что он не мог поиграть с ним или хотя бы потрогать. Когда его визит совпадал с сервировкой чая, он шёл вместе со своим другом в полевую кухню, что находилась у Красных ворот, и занимал своё место в самом конце шеренги, выстроившейся за чаем. Затем он возвращался вслед за ними, неся в руках кружку с чаем с молоком и плиткой шоколада, и они садились у забора на дороге, прихлёбывая чай, и напевая всем коллективом песни. Камаль внимательно слушал их, ожидая, когда придёт и его черёд спеть. Время, проводимое в лагере, воплотило в жизнь его мечтания и фантазии и наложило на него глубокий отпечаток, запечатлённый в его сердце, наряду со всеми теми мифами и легендами, что рассказывала ему мать о потустороннем мире, а также Ясин, которого тоже притягивали волшебные сказки о призраках и духах, видевшихся теперь Камалю повсюду: за ветками жасмина, плюща, стеблями роз на крыше, а также историями о жизни пчёл, певчих птиц и кур.

Он соорудил на заборе крыши, примыкающей к дому матери Мариам, настоящий лагерь: палатку из платков и ручек, оружие сделал из палок, грузовики – из деревянных башмаков, а солдатиков – из финиковых зёрен. Близ лагеря изобразил в виде камешков демонстрантов. Этот импровизированный спектакль обычно начинался с расстановки финиковых зёрен группами – одни в палатках и у входа в них, другие – рядом с ружьями, и между ними лежала галька (которой он изображал себя), третьи держались в стороне. Он начал имитировать пение англичан, а затем пришла очередь гальки с песнями либо «Навещайте меня раз в год», либо «О свет очей моих», затем он подходил к камешкам, строил их ровными рядами и кричал: «Да здравствует Родина…, смерть протекторату…, да здравствует Саад!», затем возвращался опять в лагерь, свистел и также выстраивал зёрнышки в шеренги, а в голове каждой шеренги был сухой финик. Следом он толкал деревянный башмак, пыхтел, подражая шуму грузовика, и клал в него зёрна, затем ещё раз подталкивал башмак в направлении камешков, и тут завязывалась драка, в которой были жертвы с обеих сторон… Он не позволял своим личным симпатиям оказывать влияние на ход этой драки, по крайней мере, в начале и в середине. Им владело одно единственное желание: сделать эту драку «истинной и увлекательной», и он вёл борьбу, то отталкивая их, то притягивая к себе с обеих сторон и выравнивая количество потерь. Исход битвы пока оставался неизвестен, и вероятность победы переходила то к одной стороне, то к другой, хотя битва продолжалась недолго, но ей нужно было положить конец. Тут он оказался в замешательстве: какая же сторона одержит победу?… На стороне его друзей было четверо, и во главе их был Джулиан, а на другой стороне были египтяне, и сердце его брата Фахми билось в унисон с ними!.. В последний момент он присудил победу демонстрантам, и грузовик уехал с немногими уцелевшими из тех четырёх его друзей, и хотя битва закончилась благородным миром, воюющие с обеих сторон праздновали её песнями вокруг стола с чашками чая и различными сладостями…

Джулиан был его лучшим другом: его отличала красота и кротость нрава, не говоря уже об относительном владении арабским языком. Именно он стал приглашать Камаля на чай, и казалось, больше других был увлечён его пением, так как почти каждый день просил его спеть «О свет очей моих», и внимательно слушал его, затем нежно, одобрительно бормотал:

– Я уеду в свой край… Я уеду в свой край!..

Камаль замечал у него такое настроение и всё больше привыкал и привязывался к нему, пока однажды не сказал на полном серьёзе, словно указывая на источник своей печали:

– Верните нам Саада-пашу, а сами возвращайтесь в свою страну!..

Джулиану не по нраву пришлось его предложение, которого он, конечно, ждал, но сам он, напротив, потребовал – как уже делал раньше при аналогичных обстоятельствах – не упоминать больше имени Саада-паши: «Саад-паша… ноу!» Таким образом, первого египетского переговорщика – по образному выражению Ясина – постигла неудача.

Однажды один из «друзей» Камаля принёс ему картинку-карикатуру, которую нарисовал сам. Камаль с удивлением и беспокойством посмотрел на неё и спросил: «Это мой портрет?… Нет, это не мой портрет!» Однако почувствовал в глубине души, что это всё-таки он, а не кто-либо ещё, пусть и в таком виде. Затем поднял глаза на солдат и увидел, что те смеются, и понял, что карикатура – это такая шутка, и воспринимать её нужно весело, и сам смущённо засмеялся в подражание им, а когда об этом проведал Фахми, то пристально посмотрел на него и с удивлением сказал:

– Боже мой… Этот рисунок не упустил ни одного из твоих недостатков, а только подчеркнул их!.. Маленькое щуплое тельце, тонкая длинная шея, большой нос, огромная голова, крохотные глазки…

Затем они оба рассмеялись:

– Единственное, чем «твой друг» вызывает восхищение – это тем, что выставил тебя в столь элегантном виде, да и в том заслуга не твоя, а мамы, которая только и занимается дома, что приводит всё в порядок!

И бросил на Камаля злорадный взгляд, а затем сказал:

– Секрет их любви к тебе в том, что они покатываются со смеха, глядя на тебя и твою чрезмерную элегантность. По-арабски это значит, что ты «всего лишь обезьянка с кокосом» в их глазах… Что ты получил за своё предательство?!

Но слова Фахми не произвели эффекта, так как мальчик понимал, насколько враждебно его брат относится к англичанам, и считал, что это только манёвр, с помощью которого он хочет разлучить его с друзьями!..

Однажды он, как и всегда, пришёл в лагерь и увидел Джулиана у дальнего ограждения на дороге: тот внимательно всматривался в переулок, куда выходили окна дома покойного Мухаммада Ридвана. Тогда он тоже стал смотреть в ту сторону, и заметил, что его друг махает рукой, делая кому-то непонятные знаки, и хотя не подошёл к нему, но испытал какое-то инстинктивное чувство, смысл которого ускользал от него, а затем им овладело любопытство и желание поболтаться вокруг палаток, что стояли напротив въезда в переулок, незаметно пойти за Джулианом и проследить взглядом за тем, на что он так внимательно смотрит. Там он увидел небольшое окошко во флигеле дома семейства Ридван, которое выходило на коротенький переулок, а в нём мелькнуло улыбающееся лицо Мариам!.. Камаль остановился, переводя взгляд с солдата на девушку в замешательстве, будто отказываясь верить собственным глазам. Как могла Мариам совершить такое – высунуться из окошка на всеобщее обозрение?!.. Как она могла так бесстыдно показывать себя Джулиану?! Он махал ей рукой, а она улыбалась ему в ответ!.. Удивительно! Её улыбка всё так же играла на её губах!.. И её глаза пристально глядели в глаза Джулиана, пока она не заметила присутствие Камаля! Он шевельнулся, и Джулиан обернулся к нему, и едва заметив мальчика, засмеялся и что-то заговорил на своём языке, тогда как Мариам в ужасе быстро вернулась в дом. Камаль в замешательстве посмотрел на солдата; бегство Мариам лишь усилило его подозрения, и всё это дело теперь казалось ему смутным и непонятным.

Джулиан дружеским тоном спросил его:

– Ты её знаешь?…

Камаль кивнул головой в знак согласия и не проронил ни слова. Джулиан скрылся куда-то на несколько минут, затем вернулся, неся в руках большой свёрток, вручил его Камалю, и указав на дом Мариам, сказал:

– Отнеси это ей…

Но Камаль лишь вздрогнул и отступил назад, упрямо крутя головой вправо-влево. Произошедшее не выходило у него из головы, и хотя он с самого начала чувствовал серьёзность ситуации, но пока ещё не понимал, насколько же она серьёзна и опасна на самом деле. Придя домой, он рассказал обо всём на очередной семейной посиделке за кофе. Амина выпрямилась и немного отодвинулась на своём месте, держа в руках чашку с кофе, не поднося её к губам и не ставя на поднос. Фахми и Ясин переместились с противоположного дивана на тот диван, где сидели мать и Камаль, и пристально, с непередаваемым изумлением посмотрели на него.

Проглотив слюну, Амина сказала:

– Ты на самом деле это видел?!.. Тебя не обмануло зрение?!

Фахми же с отвращением переспросил:

– Мариам?!.. Мариам?!.. Ты уверен в том, что говоришь, это была Мариам?!

Ясин тоже спросил:

– Он делал ей знаки, а она улыбалась ему?!.. Ты на самом деле видел, как она улыбалась?!

Амина возвратила свою чашку на поднос, и подперев рукой голову, тоном угрозы сказала:

– Камаль! Такая ложь – это непростительный грех перед Аллахом… Приди в себя, сынок… Может быть, ты ошибся?!

Камаль поклялся всем, во что верил, что это правда, и Фахми с горечью и разочарованием произнёс:

– Нет, он не лжёт. Ни один здравомыслящий человек не станет обвинять его во лжи, разве вы не понимаете, что придумать подобную историю в его возрасте просто невозможно?!..

Мать грустно спросила:

– И как мне поверить в это?!

Фахми, будто разговаривая сам с собой, сказал:

– Да, как можно ему верить?!.. – затем резким тоном. – Но это случилось… случилось..!

Последнее его слово ранило, словно кинжал, настолько оно огорчило мать. Фахми словно намеренно повторно нанёс этот удар. И правда, всякие житейские дела отвлекли его от Мариам, и он вспоминал её лишь где-то на обочине своих мечтаний. Но удар, поразивший мать, проник в неё из сердца сына. Он и сам был сбит с ног…, растерян…, ошеломлён… Не знал, забыть ли о ней или нет, любить её или ненавидеть, приходить в бешенство из-за поруганной чести или из-за ревности?… Она была для него как засохший листок дерева, сорванный ветром и упавший на землю…

– Как мне поверить в это?! Когда-то давно я был уверен в Мариам также, как и в Хадидже или в Аише. Её мать достойная женщина, отец её – да смилостивится над ним Аллах – был одним из благороднейших людей… Старинные соседи…, отличные люди…

Ясин, который всё это время, казалось, был погружён в собственные мысли, не без иронии сказал:

– Чему вы удивляетесь?… С давних пор Аллах создаёт и праведников, и подлецов.

Амина в знак протеста, словно отказываясь до сих пор верить, что её все эти годы вводили в заблуждение, сказала:

– Аллах свидетель, что я никогда не замечала ничего плохого в ней…

Ясин предостерегающе заметил:

– Да и никто из нас тоже, даже Хадиджа, великая придира, и та поддалась на её обман. Она сумела обмануть даже более понятливых, чем мы с вами!

Фахми, страдая от боли, закричал:

– Откуда мне знать сокровенное?! Такое трудно себе представить.

Он был вне себя от гнева на Ясина и ненавидел всё человечество: и англичан, и египтян в равной степени… мужчин и женщин, особенно женщин, задыхался… и спешил скрыться из виду, чтобы в одиночестве испустить вздох облегчения, хотя не покинул своего места, словно был к нему намертво привязан…

Ясин обратился к Камалю с вопросом:

– Когда она заметила тебя?

– Когда Джулиан обернулся ко мне…

– А затем убежала от окна?

– Да…

– А видела ли она, что ты её заметил?

– Наши взгляды на миг встретились…

Ясин язвительно заметил:

– Бедняжка!.. Она, несомненно, сейчас представляет себе это наше собрание и наш разговор!

– Англичанин!

Это Фахми вдруг вскрикнул и стукнул рукой об руку:

– И дочь господина Мухаммада Ридвана!..

Амина, испустив глубокий вздох, удивлённо встряхнула головой…

Ясин же задумчиво сказал:

– Ухаживание англичанина для такой девушки, как она, это уже серьёзно, и подобную распущенность нельзя демонстрировать вот так сразу…

Фахми спросил:

– Что ты имеешь в виду?

– А то, что до этого должны быть и другие пороки!

Амина умоляюще попросила:

– Заклинаю вас, перестаньте говорить об этом…

Но Ясин продолжал говорить, словно и не слышал её просьбы:

– Мариам – дочь дамы, которая хорошо владеет искусством выставлять напоказ свою красоту, и вы все: вы, Хадиджа и Аиша тому свидетельницы..!

Амина с упрёком в голосе закричала:

– Ясин!..

Ясин, как будто хотел взять обратно свои слова, сказал:

– Я хочу сказать, что мы – семья, которая живёт взаперти, и не знает ничего о том, что творится вокруг, и самое большее, что мы можем сделать – это представить, что все люди – такие же, как мы. Мариам долгие годы общалась с нами, но мы так и не узнали её по сути, пока кто-то, стремящийся узнавать правду, не раскрыл нам на неё глаза!..

И с этими словами он весело похлопал Камаля по голове, но Амина с жаром снова принялась упрашивать его:

– Заклинаю вас Аллахом, поменяйте тему разговора…

Ясин улыбнулся и не сказал ни слова. Установилось молчание. Фахми не смог больше оставаться рядом с ними, и поддался внутреннему голосу, который призывал его найти повод, чтобы сбежать оттуда подальше от их глаз и ушей, туда, где он сможет остаться наедине с собой, и повторить всё, что услышал от «а» до «я», слово за словом, фразу за фразой, предложение за предложением, чтобы понять и разобраться, а затем посмотреть, где же его место во всём этом…

65

Уже было за полночь, когда господин Ахмад Абд аль-Джавад покинул дом матери Мариам, покрытый темнотой заблокированного солдатами переулка. Весь квартал в первую четверть ночи выглядел таким же, как и вчера, с тех пор, как там обосновался английский военный лагерь, был погружён в сон и укутан мраком. Ни кофейни, где бы тлился огонёк, ни торговца, оглядывающего взором улицу, ни лавки, что не закрывается на ночь, ни медленно бредущего прохожего. Не было в нём ни одного признака жизни или света, разве что в английском лагере. И хотя никто из солдат не преграждал ему путь, всякий раз, когда он по дороге к дому приближался к лагерю, его пронзало ощущение тревоги и какого-то недоброго предчувствия, особенно в момент возвращения поздно ночью усталым и вялым, когда он мог думать только о том, как бы поскорее дойти целым и невредимым. Он свернул на дорогу в сторону Ан-Нахасин, затем пошёл направо к своему дому, украдкой глядя на стражников, пока не приблизился к самому опасному месту на пути…, туда, где в лагере горел свет, освещая окрестные места. Там его вновь посетило ощущение, которое закрадывалось всякий раз, как нога его ступала сюда – то, что он – лёгкая добыча для любого «охотника», и ускорил шаги, чтобы побыстрее выйти оттуда снова во тьму, ведущую прямиком к воротам его дома. Но едва он сделал шаг, как до ушей его донёсся хриплый грубый голос, что позади него кричал что-то на незнакомом ему языке – по краткому резкому произношению, он понял, что ему отдали приказ, которому не стоило сейчас возражать, в испуге остановился и обернулся назад, и увидел английского солдата. Это не был сторож – тот подошёл к нему, держа в руках ружьё. Что же это могло означать?… То ли он пьян, то ли подчиняется какой-то прихоти, что внезапно напала на него… Или, может, он хочет ограбить его? Он стал следить, как тот подходит с замиранием сердца и с пересохшим горлом, и весь хмель мигом испарился из головы. Солдат встал на расстоянии шага от него, и обратился к нему тоном приказа – так быстро и кратко он это произнёс, что Ахмад, естественно, ни слова из этого не понял, и рукой махнул в сторону улицы Байн аль-Касрайн. Ахмад с удивлением уставился на него с выражением какого-то отчаяния и заискивания из-за горечи от неспособности понять, чтобы убедить его в собственной непричастности к тому, в чём его обвиняют, и по крайней мере хотя бы знать, чего этот солдат вообще хочет от него. Затем ему в голову пришла идея, что тот, указав в направлении Байн аль-Касрайн, приказал ему удалиться, полагая, что он чужой, и он показал на свой дом, чтобы объяснить тому, то он здешний и как раз возвращался домой. Однако солдат проигнорировал его жест и что-то проворчал, затем снова стал указывать в том же направлении рукой, да ещё и кивать головой, словно подгоняя идти в ту сторону. Затем ему показалось, что терпение солдата лопнуло, и он схватил его за плечо и с силой развернул его и подтолкнул в спину, и Ахмад понял, что он идёт к улице Байн аль-Касрайн, а солдат следует за ним, и уступил. Мышцы и суставы почти не слушались его. Так он прошёл через лагерь в неизвестном направлении, затем пересёк дорогу, ведущую на Байн аль-Касрайн, куда не доходил свет из лагеря. Тут он вступил в волны непроглядной тьмы и тяжёлой тишины. Не было видно ничего, кроме силуэтов домов, и не слышно ничего, кроме звуков грубых шагов, автоматически следовавших друг за другом как стрелки часов, отбивавших, сколько ещё минут, а может секунд осталось ему прожить на этом свете. В какой-то момент он стал ждать, что солдат прочтёт ему целую проповедь, что подведёт его к самому концу, и принялся поджидать этот момент, уставившись в темноту. Кадык его от тревоги то и дело нервно шевелился, когда он проглатывал слюну в пересохшей воспалённой глотке. И вдруг где-то внизу вспыхнул свет, который привлёк к себе его внимание; он чуть было не вскрикнул от страха совсем как ребёнок, и сердце его ушло в пятки. Показался круг света, который то приближался, то удалялся, и он понял, что это лучи от карманного фонаря его проводника, которым он освещал себе дорогу во тьме. Ахмад перевёл дыхание после того, как внезапный страх его улёгся, хотя он не чувствовал покоя, снедаемый первейшим страхом, который гнал его – страхом смерти, и он снова стал ждать её прихода, словно несчастный утопающий, что барахтается в воде и представляет перед собой крокодила, который вот-вот набросится на него, потом же становится ясно, что это всего лишь плавающие на поверхности растения. Но вся его радость спасения от воображаемой опасности не давала ему успокоиться, пока не исчезнет истинная опасность, окружающая его со всех сторон. Куда это он ведёт его? Эх, если бы он только мог говорить с ним на одном языке и спросить его об этом! Кажется, что он ведёт его на кладбище около Баб ан-Наср. Ни одного живого существа – ни человека, ни зверя! Где же стражник? Он сейчас один, на милости того, у кого нет милосердия и жалости. Испытывал ли он когда-нибудь подобное мучение?… Помнит ли? Кошмар… Да, это самый настоящий кошмар. Ему приходилось терпеть такое не раз в страшных снах. Но и самый тёмный мрак кошмарных снов иногда не лишён вспышек света надежды, дарящей спящему ощущение, что всё то, что мучает его – только сон, а не реальность, и что он избавится от этого сейчас или чуть позже. Вряд ли будет момент такой же надежды – он не спит, всё происходит наяву, и этот хорошо вооружённый солдат – тоже явь, а дорога, по которой он идёт – свидетель его унижения и плена, и всё это страшная реальность, не иллюзия. Мучения его реальны, в том нет никаких сомнений. Любая попытка оказать противодействие может стоить ему головы… Да, несомненно, это так. Мать Мариам говорила ему при прощании: «До завтра». Завтра?! А наступит ли вообще это завтра?!.. Тяжёлые шаги за его спиной смолкли… Ружьё с острым штыком тоже перестало стучать об землю. Женщина тогда ещё в шутку сказала ему:

– Запах вина из твоего рта почти что опьянил и меня.

Но сейчас весь хмель, как и ум его, испарился. Всего час, когда он вновь был юн, бесследно ушёл всего несколько минут назад… Юность значила всё для него. Но теперь мучение – это всё, что у него осталось… Одно от другого отделяло лишь несколько минут. Минут?!.. Когда они дошли до переулка Харафиш, взгляд Ахмада привлёк свет, что мелькал в темноте. Он заметил дорогу и увидел карманный фонарь, что был в руке ещё одного солдата и порождал неисчислимое количество теней!.. Ахмад задавался вопросом, а не отдан ли тому солдату приказ арестовывать всех людей, кто встретится им ночью на улице?!.. И куда они отведут их?… И какое наказание ждёт арестованных? Он долго ещё задавался этими вопросами в тревоге и изумлении, хотя виденные им каждый раз новые жертвы англичан внушали хоть какой-то покой. По крайней мере, он не единственный, как он полагал. В несчастьях он находил себе равных, также, как и он, страдающих от удела одиночества. Он шёл впереди группы солдат; короткое расстояние отделяло его от них, но он слышал звук их шагов и радовался им, как радуется блуждающий по пустыне голосам людей, которые донёс до него ветер. В этот момент даже Амина не была ему дорога так, как эти солдаты, что заставили его присоединиться к ним, даже неважно, знакомые они были или чужие. Главное – их сердца бились в унисон, и они быстро шагали все вместе куда-то в неведомое. Эти люди не участвовали в демонстрациях, как и он сам, но зачем тогда их задержали? И зачем задержали его?.. Он же не революционер и не замешан в политику, и даже не юноша. И откуда им знать, что на сердце у этих людей, разве могут они требовать с них отчёта об их чувствах?.. Или потом начнутся аресты народа, после того, как разберутся с лидерами? О, если бы он только знал английский, он бы расспросил сейчас своего тюремщика!.. Где же Фахми, который бы с ними поговорил вместо него?… Его кольнули боль и жалость. Где сейчас Фахми, и Ясин, и Камаль, и Хадиджа, и Аиша, и их мать? Могли ли его родные представить себе, что с ним произошло такое бесчестье? Они и сами всегда видели в нём своего любимого величественного тирана. Разве могут они представить себе, как солдат грубо толкает его, чуть ли не валит на землю, и ведёт за собой, словно скот?.. Вспомнив о своей семье, он испытал такую боль и жалость к себе, что из глаз его чуть не потекли слёзы. Он шёл мимо теней домов и лавок, с хозяевами которых был знаком, мимо кофеен, которые когда-то, особенно в юношестве и молодости, он посещал, и ему становилось грустно, что теперь он проходит здесь как арестант, и никто не приходит ему на помощь или хотя бы посочувствует его состоянию. И правда, он чувствовал, что самым грустным сейчас было унижение, которое он терпел в собственном квартале. Затем он поднял глаза к небу, мысленно обращаясь к Аллаху, ведающему о том, что творилось у него на сердце. Он обращался к Нему в мыслях, но не упоминал об этом языком, даже шёпотом, стыдясь произнести Его имя, пока из организма его не вышли винные пары и пот страсти. Страх его лишь усилился от того, что из-за этого он не спасётся. Какое-то дурное предчувствие посетило его, он был близок к отчаянию, когда они подошли к лимонному базару, и из тишины, которую нарушал лишь звук их шагов, не донеслись смутные голоса, и он навострил уши, вглядываясь в темноту, замирая от страха и надежды. До него донёсся гул – то ли голос человека, то ли зверя. Через некоторое время послышался крик, и Ахмад не выдержал и в тревоге сказал себе:

– Это голоса людей!

И проследовал дальше по дороге. Вскоре он увидел движущийся свет, который поначалу казался ему светом ещё одного карманного фонаря, но это была лампа, в свете которой он заметил край открытых ворот, у которых стояли британские солдаты, затем показался один из египетских солдат.

– Я узнаю, что от меня хотят, идти-то осталось всего несколько шагов. Из-за чего всё это столпотворение солдат-англичан и египтян у ворот? Почему со всех концов квартала сюда стекаются люди? Но скоро я всё узнаю. Да, всё. Помолю-ка я Аллаха о защите и отдамся на Его волю. Этот страшный час я запомню на всю жизнь, если доживу… Пули… Виселица… Присоединюсь ли я к числу мучеников? Стану ли одним из провозвестников революции? Будут ли передавать эту новость из уст в уста Мухаммад Иффат, Али Абдуррахим и Ибрахим Аль-Фар так же, как они обычно пересказывали новости вечером в кофейне? Представляешь себе, вот они собрались в кофейне, а твоё место – пустует?… Да помилует тебя Аллах… Если б, да кабы… Как бы тогда они горевали по тебе, долго вспоминали, а потом забыли. До чего же тревожно у меня на сердце. Вручи все дела свои Тому, Кто сотворил тебя.

И только он подошёл к тому месту, где стояли солдаты, как они строго и угрожающе посмотрели на него, и сердце его ушло в пятки. Страх оставил за собой острую боль. Не остановиться ли ему сейчас? Шаги его стали тяжёлыми, он нерешительно обернулся…

– Входи…

Полицейский прикрикнул на него и указал в сторону ворот. Ахмад кинул на него взгляд, в котором читались немой вопрос, заискивание и мольба о помощи. Затем он прошёл мимо солдат, почти не видя ничего перед собой от сильнейшего страха, и пожалел, что не прикрыл голову руками, повинуясь инстинкту, что звал на помощь. Под сводом ворот глазам его предстало зрелище, по которому он сразу же понял, без всяких вопросов, чего от него хотели: то была глубокая яма, вроде рва, преграждающая дорогу. Рядом находились жители квартала, которые безостановочно работали под надзором одного из полицейских: таскали землю в корзинах, потом высыпали её в яму. Все скоро и энергично работали, время от времени в страхе поглядывая на англичан, которые разместились у входа в ворота. К Ахмаду подошёл полицейский и бросил ему корзину, и грубо, почти с угрозой произнёс:

– Делай то же, что и остальные…

Затем прошептал:

– И побыстрее, пока тебе не досталось взбучка…

Первая его фраза хотя бы звучала «по-человечески», он произнёс её по пути, и она была словно глоток воздуха для задыхающегося горла. Ахмад склонился к корзине и поднял её за верёвку, и шёпотом спросил полицейского:

– А нас отпустят после окончания работ?

Тот ответил ему так же:

– Иншалла.

Ахмад испустил глубокий вздох: ему даже хотелось плакать, он словно заново родился… Левой рукой он поднял полу своего кафтана и заткнул его за пояс, чтобы он не мешал в работе, и пошёл вместе с корзиной на тротуар, где уже лежали комья земли, поставил её у своих ног и начал набирать землю руками и высыпать в корзину, пока та не наполнилась. Затем он отнёс её к яме, высыпал и снова вернулся на тротуар. Так он продолжал работать вместе с другими людьми: тут были и уважаемые эфенди, и духовенство в чалмах, пожилые и молодые – все работали с большим воодушевлением, которое черпали из острого желания жить.

Когда Ахмад наполнил свою корзину, его кто-то толкнул локтем. Он обернулся и увидел приятеля, которого звали Ганим Хамиду – владельца маслобойни в Гамалийе, где они устраивали весёлые пирушки время от времени. Ахмад очень обрадовался другу, как и тот, и вскоре они уже шептались:

– Так значит, и ты сюда угодил!..

– Ещё раньше тебя… Я пришёл где-то около полуночи и увидел тебя, когда тебе вручали корзину, и я стал потихоньку ходить туда-сюда и всё ближе подбираться к тебе, пока не столкнулся с тобой.

– Добро пожаловать… Добро пожаловать. Значит, больше никого из наших друзей нет?!

– Я нашёл только тебя.

– Полицейский сказал мне, что они отпустят нас, когда мы закончим работу.

– Он и мне сказал то же самое, да услышит тебя Господь.

– Они вели нас как караван. Да разрушит Аллах их дома…

– Это не караван, насколько я полагаю.

Они обменялись быстрыми улыбками…

– А откуда эта яма?

– Говорят, что её выкопали молодые люди из квартала Хусейна, чтобы не дать проехать военным грузовикам, и говорят также, что один такой грузовик свалился в неё!

– Если это правда, то поздравь нас!

Когда они во второй раз обошли кучу с землёй, то уже несколько привыкли к такому положению дел, и к ним вернулось настроение, так что они не удержались и улыбнулись, наполняя свои корзины землёй, словно строители. Ганим прошептал: