Текст книги "Каирская трилогия (ЛП)"

Автор книги: Нагиб Махфуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 58 (всего у книги 99 страниц)

20

Он будто больше не существовал. Она игнорировала его так, что это не могло происходить иначе, кроме как намеренно. Он понял это сразу уже утром следующей пятницы – по прошествии целой недели с того памятного разговора с Хасаном Салимом на Дворцовой улице, – когда он собрался вместе с друзьями в садовой беседке особняка семейства Шаддад. Они как раз беседовали, когда неожиданно появилась Аида, как обычно, в сопровождении Будур. Она оставалась с ними недолго, то разговаривая с одним, то шутя с другим, не обращая внимания на Камаля. Поначалу он полагал, что его очередь ещё придёт. Но когда его ожидание затянулось, он заметил, что её глаза не хотели смотреть в его глаза или, может быть, избегали их, и отказался от своей пассивной позиции и бросил какую-то мимолётную фразу, комментируя её слова, чтобы заставить её заговорить с ним, однако она продолжала говорить, игнорируя его. И хотя никто не обратил внимания на его несостоявшийся манёвр, ибо все были поглощены разговором с его любимой, это не смягчило удара, полученного им без видимой причины. И хотя он был склонен отрицать то, что случилось с ним, он замаскировал свои подозрения и принялся подождать удобного случая, чтобы попытать счастье снова. При этом он испытывал крайний страх. Будур же попыталась выскользнуть из рук Аиды, махая ему свободной ручкой. Он подошёл к ней, чтобы взять на руки, однако Аида потянула сестру к себе и сказала: «Пришло время уходить», затем попрощалась с присутствующими и пошла своей дорогой!

Да какой в том смысл?! Аида была зла на него и пришла только за тем, чтобы заявить о своём гневе. Но из-за чего?.. Какой грех он совершил?.. Какое упущение, малое или большое? Изумление иронизировало над его логикой, поколебав уверенность, однако он силой воли сумел взять себя в руки, чтобы не опозориться, показав свою грусть. Он был способен обрести хладнокровие и замечательно справиться со своей привычной ролью, скрыв от посторонних глаз след от жестокого удара. После того, как собравшиеся разошлись, он сказал себе, что ему полезнее столкнуться с горькой правдой, как бы тяжело это ни было, и примириться с тем, что Аида лишила его – по крайней мере – сегодня – удовольствия от дружбы и общения с собой… Его любящее сердце было своего рода крохотным записывающим устройством, от которого не ускользал ни шёпот любимой, ни мысль, ни мимолётный взгляд. Этот механизм замечал даже её намерения и мог предвидеть события далёкого будущего. Так пусть будет та или иная причина, или даже вовсе её не будет, словно то была болезнь, не поддающаяся медицинскому лечению, – в обоих случаях он видел себя всего лишь листком, сорванным с ветки дерева бушующим ветром и брошенным в кучу мусора.

Он обнаружил, что мысли его сейчас кружатся вокруг Хасана Салима. Разве он не закончил их разговор тогда фразой: «Однако я всегда могу заставить её повиноваться своей воле, если только захочу»?!.. Но сегодня она появилась перед ними как обычно; он же мучился от того что она игнорировала его, а не из-за её отсутствия. И потом они расстались с Хасаном спокойно, и ничто не заставляло Хасана просить её не обращать на Камаля внимания, а она не из тех, кто будет выполнять приказы кого бы то ни было. К тому же сам Камаль не провинился перед ней. О Боже, в чём же секрет, почему его так осуждают?! Та встреча в беседке наедине, несмотря на всю ранящую жестокость и насмешку над его головой, носом и достоинством была не лишена некоторой мягкости и шутливости, и окончилась она чем-то похожим на извинение. Может быть, он сам заранее обрекал свою надежду на любовь? Но ведь его любовь была безнадёжной! А сегодняшняя встреча поразила его полным невниманием, остракизмом, молчанием и смертным приговором. Уж лучше бы любимая была жестока или груба с ним, чем пройти мимо него и не заметить, как будто никогда его и не было. Какое же несчастье! В лексикон боли, носимой им в груди, добавилась ещё одна. Новая подать, налагаемая на любовь. И до чего же тяжелы были её подати! Он платил цену того света, что озарял и сжигал его.

Гнев наполнил его грудь. Ему было тяжело получить за свою великую любовь всего лишь это холодное надменное избегание его общества, и горько от того, что гнев его находил своё выражение в любви и преданности. На такой удар он мог ответить только молитвой и обращением к Богу с просьбой. Если бы в том был повинен кто-то другой, а не сама Аида, например, Хусейн Шаддад, он бы без всяких раздумий порвал с ним. Но раз это была любимая, все осколки его гнева обратились против него же. Вся его враждебность изливалась на одну единственную цель: на него самого. Его разрывало на части от желания отомстить и наложить наказание на провинившегося – приговорить его к лишению всех жизненных удовольствий. Стойкая, всепроникающая печаль наполнила его, диктуя ему отказаться от неё навсегда!.. Он был доволен дружбой с ней и даже считал, что это превосходит все его самые алчные мечты, несмотря на то, что силу его любви не выдерживали ни земля, ни небеса. Но ещё больше он наслаждался отчаянием в том, что она когда-либо полюбит его, и заставлял свои необузданные желания довольствоваться нежной улыбкой или деликатным словом, пусть даже то была прощальная улыбка или слово «до свидания». Но игнорирование ввергло его в печаль и сбило с толку, отторгнув весь мир от него. Он мог почувствовать, что умер, если бы мертвец мог испытывать какие-либо чувства. За всю неделю, проведённую им вдали от дома Шаддадов, не было ни единого часа, когда бы мысли сжалились над ним и дали покой; туда отчаянно стремились все его чувства, что он перемалывал их в себе снова и снова; они раздражали его постоянно: утром за столом, когда он завтракал с отцом, когда гулял по улице, сидел в педагогическом колледже и рассеянно слушал преподавателей, когда невнимательно читал вечерами, или умолял сон унести его в своё царство, а затем, когда открывал глаза ранним утрам. Мысли подхватывали его, словно строили западню его сознанию, пока поджидали или будили в ненасытном стремлении вторично поглотить его. До чего же ужасна душа, когда она предаёт своего хозяина!..

Наконец в пятницу он отправился в дом любви и страданий. Он прибыл туда незадолго до обычно назначаемого времени. Почему он с таким нетерпением ждал этот день? На что он надеялся сегодня?.. Желал ли он найти пусть даже совсем слабый импульс, чтобы внушить себе мысль о том, что жизнь ещё не покинула тело умирающей надежды? Мечтал ли он о чуде, что неожиданно принесёт довольство его возлюбленной без всякой причины, так же как неожиданно и без повода вызвало её гнев? Или он подольёт масло в огонь, жаждая испробовать насколько холоден пепел?! Охваченный воспоминаниями, он прошёл в сад и увидел Аиду: та сидела на стуле, а перед ней на краешке стола – Будур. Кроме них в беседке больше никого не было!.. Камаль остановился и даже подумал уйти до того, как она обернётся в его сторону, но с пренебрежением и вызовом отбросил эту мысль и подошёл к беседке, движимый непреодолимым желанием встретить лицом к лицу своё мучение и отбросить завесу тайны, губившей его спокойствие и благополучие. Знало ли это милое прекрасное существо, этот бесплотный дух, переодетый в женское платье, о том, что сделала с ним эта суровость? Неужели её совесть беспробудно спит, довольная собой, пока он жаловался на свои страдания? До чего похожа её абсолютная власть над ним с господством солнца над землёй, которой суждено вращаться вокруг него по заданной траектории – не приближаясь к нему – ведь тогда бы они слились воедино, и не отставая – тогда бы земля навсегда погибла!.. Если бы она подарила ему хотя бы одну улыбку, то излечила бы его от всех страданий! Он намеренно шумно приблизился к ней, чтобы она обратила внимание на него, и она удивлённо повернула к нему голову, но на её лице не отражалось ничего. Она встал в паре шагов от неё и, смиренно склонив голову, улыбаясь, сказал:

– Доброе утро…

Она легко кивнула в ответ, но ничего не произнесла, затем посмотрела прямо перед собой.

Не оставалось больше никаких сомнений в том, что надежда превратилась в окоченевший труп. Ему даже показалось, что она готова закричать ему: «Убирайся подальше с глаз моих с такой головой и таким носом, они заслоняют мне солнечный свет!» А вот Будур помахала ему ручкой, и его глаза устремились к её прекрасному сияющему личику. Он пошёл к ней, чтобы спрятать своё поражение в её невинных чувствах, а она повисла у него на руках. Он наклонился и поцеловал её в щёчку с нежностью и признательностью, и тут голос, открывавший ему своей мелодичностью врата рая, сухо произнёс:

– Пожалуйста, не надо её целовать. Поцелуй – это негигиеничное приветствие…!

У него вырвался смущённый смех; он и сам не знал, как и почему это произошло. Он поменялся в лице, и через минуту, ошарашенный и мрачный, сказал:

– Насколько я помню, это не первый поцелуй!

Она же лишь пожала плечами, словно говоря: «Это ничего не меняет».

Ох, неужели для него начнётся новая неделя мучений, а он так и не произнесёт ни слова в свою защиту?

– Позвольте мне спросить вас, какой секрет таится за всеми этими странными переменами? Я задавался им всю прошлую неделю, но так и не нашёл ответа!

Она, казалось, даже не слышала его, и следовательно, не потрудилась ответить. Голосом, выдававшим его изумление и боль, он продолжил:

– То, что по-настоящему огорчает меня, так это то, что я невиновен, и не совершил ничего, что бы заслуживало такого наказания!

Она же по прежнему хранила молчание, и он испугался, что прежде чем он успеет вовлечь её в разговор, появится Хусейн, и потому с жалобой и мольбой в голосе сказал:

– Разве такой старый друг, как я, не заслуживает, чтобы ему, по крайней мере, сообщили, в чём он повинен?

Она повернула в его сторону голову и бросила на него угрюмый взгляд, подобный грозовой туче, и гневным голосом ответила:

– Не притворяйтесь в том, что невиновны..!

«О Господь небес и земли! Разве грехи совершаются бессознательно?!..», думал он, защищаясь и автоматически поглаживая тянувшиеся к нему ручки Будур, не понимавшей ничего из происходящего вокруг:

– Моё предположение оправдалось, увы!.. Моё сердце подсказывало мне, но я не верил ему. В ваших глазах я виновен, не так ли? Но в каком преступлении вы обвиняете меня?! Заклинаю вас жизнью, скажите мне! Не ожидайте, что я признаюсь, по той простой причине, что не совершил ничего, заслуживающего признания, и сколько бы я ни копался в тайниках своей души, жизни и прошлого, я не нахожу ни намерения, ни слова, ни поступка, направленного против вас. Меня удивляет, как вы не понимаете, что это просто очевидно?!

Она презрительно сказала:

– Я не из тех женщин, на которых можно повлиять таким спектаклем. Спросите себя сами о том, что говорили обо мне!

Он с тревогой спросил:

– Что я говорил о вас? И кому? Клянусь вам…

Она нетерпеливо оборвала его:

– Меня не интересуют ваши клятвы. Храните их для себя. Клятвам того, кто порочит людей, доверять нельзя. Важнее всего, чтобы вы вспомнили, что говорили обо мне..!

Он бросил своё пальто на спинку стула, словно полностью приготовившись к борьбе, и отошёл на шаг от Будур, чтобы избавиться от её невинных попыток завладеть его вниманием, и с пылкостью говорящего правду произнёс:

– Я не сказал о вас ни слова, которого стыдился бы повторить сейчас в вашем присутствии. Ни разу в жизни я не говорил о вас ничего дурного, да и не смог бы, если бы вы только знали. Если кто-то донёс вам обо мне что-то, что разозлило вас, то он презренный клеветник, не достойный вашего доверия. Я готов встретиться с ним лицом к лицу в вашем присутствии, чтобы вы сами увидели, насколько он искренен, а точнее, насколько лжив. У вас нет недостатков, о чём же я мог говорить?! Как же вы плохо обо мне думаете!

Она насмешливо сказала:

– Благодарю за эту похвалу, которой я не заслуживаю. Я не думаю, что я такая уж безупречная, по крайней мере, я не получила настоящего восточного воспитания!

Эта её последняя фраза вонзилась ему в мозг, и он вспомнил, как произнёс её во время разговора с Хасаном Салимом, вступившись в защиту своей возлюбленной от всяких подозрений. Значит, Хасан повторил её так, что она посеяла у неё сомнения в его добрых намерениях?! Этот благородный Хасан Салим? Он совершил подобную вещь? До чего же у него кружится голова!.. В глазах его красноречиво читались изумление и печаль. Он сказал:

– Что вы имеете в виду?! Я сознаюсь вам, что сказал это. Но попросите сами Хасана Салима рассказать вам. Он должен вам рассказать, что я произнёс это, говоря о ваших достоинствах!..

Она кинула на него пристальный холодный взгляд и спросила:

– Моих достоинствах?! Разве моё желание быть «девушкой мечты» каждого входит в их число?!

Камаль в тревоге и гневе закричал:

– Это он, а не я говорил так о вас! Подождёте ли вы, пока он придёт, чтобы в вашем присутствии я мог бросить ему вызов?!

Она продолжила свой допрос с прежним сарказмом и горечью:

– И моё кокетничанье с вами тоже из числа моих добродетелей?

Отчаянно чувствуя, что он не в состоянии больше защищаться от этого потока обвинений, он сказал:

– Ваше кокетничанье со мной?! Где? И когда?

– В этой самой беседке! Разве вы забыли?! Вы будете отрицать, что внушили ему такую мысль?!

Его больно ранил её сарказм, когда она спросила: «Разве вы забыли?!», и в тот же миг понял, что Хасан Салим – о, насколько это было глупо! – питал дурные подозрения о той его встрече в беседке с любимой и поделился ими с ней или приписал их Камалю, чтобы выяснить всё таким грязным образом…, а он пал их жертвой! С горечью и возмущением он произнёс:

– Отрицаю, отрицаю со всей моей силой и искренностью, и сожалею, что доверял Хасану!

Она высокомерно сказала ему, так, словно сочла эту фразу последней:

– Ему всегда можно доверять…

Камаль тяжело вздохнул; ему казалось, что сфинкс поднял свою страшную гранитную лапу, размозжив и похоронив его под ней навсегда. Дрожащим голосом он вымолвил:

– Если это Хасан сообщил вам всю эту ложь обо мне, то он подлый лжец, именно он оклеветал меня, я же не порочил вас..!

В её красивых глазах мелькнул строгий взгляд, и она резко спросила:

– Вы отрицаете, что критиковали в его присутствии то, что я общаюсь с друзьями Хусейна?!

«Вот значит как искажают слова благородные аристократы!»

Возмущённый до глубины души, он сказал:

– Да, этого не было. Господу известно, что я не говорил это как критику, это он утверждал… Он сказал, что вы его любите! И ещё сказал, что если он захочет, то помешает вам общаться с нами! Я же не имел в виду…

Она с пренебрежением перебила его, гордо выпрямившись, так что ореол её черных волос взвился в воздух одновременно с поднятой головой.

– Вы бредите! Мне не важно, что обо мне говорят. Я выше этого. Единственная моя ошибка, полагаю, состоит в том, что я дарую свою дружбу всякому без разбора..!

С этими словами она спустила на землю Будур и взяла за руку, затем повернулась к Камалю спиной и покинула беседку. Он умоляюще прокричал:

– Прошу вас, подождите минуту, чтобы…

Но она уже удалилась. Голос его прозвучал громче, чем было нужно, так что ему даже показалось, что его было слышно в саду повсюду, и что деревья, беседка и стулья глядят на него неподвижным презрительным взглядом. Он закрыл рот и положил ладонь на край стола, наклонившись так, словно его длинное тело склонилось под гнётом обиды. Но он недолго оставался один: скоро появился Хусейн Шаддад со своим как всегда приветливым выражением, и приветствовал его в милой приятной манере. Они уселись на пару соседних стульев. Вскоре к ним присоединился Исмаил Латиф, а под конец подошёл неспешными шагами и гордой походкой Хасан Салим. Камаль изумлённо спрашивал себя, а не наблюдал ли Хасан издалека за ними, как делал в прошлый раз?.. И когда, каким образом он может знать о том, какой бурный окончательный разговор произошёл между ним и Аидой?!.. Ярость и ревность вспыхнули в его груди подобно лопнувшему аппендиксу, хотя он пообещал себе, что ни один соперник не посмеет злорадствовать над ним, и он не подвергнет свою личность насмешкам или притворному сочувствию, что никто не сможет заметить на его лице то, что так волновало его. Вот почему он пустился в разговор, смеялся над замечаниями Исмаила Латифа и долго комментировал известие о формировании партии «Иттихад» и дезертирах, покинувших «Вафд» и Саада Заглула, а также роль Нашата-паши во всём этом. Короче говоря, он отлично справился со своей задачей, пока их собрание благополучно не завершилось. Камаль, Исмаил и Хасан покинули дом Шаддадов к полудню, и Камаль, словно не вытерпев, обратился к Хасану:

– Я хотел бы немного побеседовать с тобой…

Хасан спокойно сказал:

– Прошу…

Камаль виновато поглядел на Исмаила и промолвил:

– Наедине!

Исмаил поспешил было уйти, но Хасан остановил его, сделав жест рукой, и сказал:

– Я ничего не скрываю от Исмаила…

Этот поступок взбесил Камаля, так как за ним он видел сомнительную уловку, которая – как он предчувствовал, сулит что-то нехорошее. Однако он равнодушно заметил:

– Ну тогда пусть он слышит нас. Мне тоже нечего от него скрывать…

Он немного подождал, пока они не отошли подальше от особняка Шаддадов, а затем сказал:

– До вашего прихода сегодня мне удалось встретиться с Аидой в беседке наедине, и между нами состоялся странный разговор, из которого я понял, что ты передал ей обрывки нашей с тобой беседы на Дворцовой улице – помнишь? – исказив и извратив её настолько, что внушил ей, что я несправедливо и жестоко напал на неё…

Губы Хасана возмущённо повторили слова «исказив и извратив», затем он холодно произнёс, словно хотел напомнить ему, что он говорит с Хасаном Салимом, а не с кем-то ещё:

– Тебе лучше выбирать слова…

Камаль взволнованно сказал:

– Именно это я и делаю!.. Правда в том, что её слова не оставляют места для сомнений: это ты хотел вызвать мою ссору с ней!

Лицо Хасана побледнело от гнева, но он не поддался ему, и насколько мог холодно произнёс:

– Мне жаль, что я так долго был хорошего мнения о твоём понимании вещей и способностях, – затем он заговорил насмешливым тоном. – Разве ты не говорил мне, что я якобы могу нажить себе проблемы?!.. На самом же деле ты необдуманно и глупо бросаешься на меня…

Гнев Камаля от этого только ещё больше усилился, и он закричал:

– Но ты сам поддался искушению совершить такой постыдный поступок..!

Тут вмешался Исмаил и сказал:

– Я вам советую отложить разговор на другое время, когда вы оба сможете лучше контролировать свои нервы!

Но Камаль упрямо сказал:

– Всё и так ясно, даже и спорить не стоить. И он это знает, и я знаю!

Исмаил продолжал:

– Расскажи нам, о чём вы с ней говорили в беседке. Может быть, мы…

Но Хасан высокомерно произнёс:

– Я не соглашусь, чтобы меня же ещё и судили..!

Камаль, хотя и знал, что Хасан лжец, излил свой гнев:

– В любом случае, я сказал ей всю правду, чтобы она знала, кто из нас правдив в своих словах!

Изменившись в лице от злобы, Хасан воскликнул:

– Так дадим ей взвесить слова сына какого-то торговца и сына судьи верховного суда!

Камаль ринулся на него, сжав кулаки, но Исмаил встал между ними – он был самым сильным из всех троих, несмотря на невнушительную фигуру, и решительно заявил:

– Я вам этого не позволю. Вы оба друзья и уважаемые сыновья почтенных отцов. Давайте оставим этот спор, достойный малых детей…

Домой Камаль вернулся возбуждённый и опороченный. Дорогу он отмеривал яростными резкими шагами. Всё внутри него горело от боли, поразившей его сердце и честь, затронувшей его возлюбленную и отца. Что у него оставалось ещё в этой жизни?! А Хасан, которого он уважал больше, чем любого другого своего товарища, и чьим характером так восхищался, как мог превратиться всего за час в хулителя и ябедника?! По правде говоря, несмотря на свой гнев, Камаль не мог поверить в собственное обвинение искренне и безоговорочно, и обдумывал это дело, спрашивая себя: «Разве не могло быть так, что за той мучительной сценой скрывалась какая-то тайна?!» Хасан исказил его слова или Аида неверно истолковала их, и издевалась над ним больше чем следовало, поддавшись гневу?.. Но вот его сравнение между сыном торговца и сыном судьи верховного суда бросило его в пекло гнева и боли, нанеся сокрушительный удар по всем его тщетным попыткам быть справедливым к Хасану.

После этого, когда Камаль пришёл в дом Шаддадов в обычное время для встреч, он обнаружил, что Хасан отсутствовал, сославшись в знак оправдания на непредвиденные обстоятельства, и Исмаил Латиф сообщил ему по окончанию встречи, что он – Хасан – очень сожалеет о том, что сравнение «между сыном торговца и сыном судьи верховного суда» сорвалось у него с языка в момент гнева, и он уверен в том, что Камаль поступил с ним слишком уж несправедливо, сделав иллюзорные умозаключения. Он надеялся, что этот неприятный инцидент не разорвёт узы их дружбы, и поручил Исмаилу передать это Камалю на словах. Позже Камаль получил от него письмо в том же духе, подчёркивающее его просьбу не возвращаться к прошлому, если они встретятся, и накинуть на него завесу забвения. Письмо заканчивалось такой фразой: «Помни свою фразу, что оскорбила меня, и мою, что оскорбила тебя, тогда, может быть, ты согласишься со мной, что мы оба были неправы, и что обоим нам не следует отвергать извинения друг друга!» Душе Камаля ненадолго стало легче от этого письма, однако он заметил контраст между известным всем высокомерием Хасана и этим деликатным неожиданным извинением. Да уж, оно и впрямь было неожиданным!! Он ведь и не предполагал, что Хасан может извиниться за что-либо! Так что же повлияло на него? Не могла ведь их дружба оказать столь огромное влияние на гордость его товарища. Возможно, он – Хасан – хотел вернуть себе репутацию воспитанного молодого человека даже больше, чем вернуть дружбу, а возможно также, что он старался не осложнять ещё больше эту ссору, чтобы новость о том не достигла ушей Хусейна Шаддада, ибо могла вызвать у него негодование на сестру, втянутую в конфликт, или даже в свою очередь гнев, в том случае, если он узнает о «сыне торговца» – ведь и он был сыном торговца – и о «сыне судьи»! Какая же из этих причин могла быть обоснованной и наиболее логичной в случае с Хасаном, принёсшим свои извинения ради одной только дружбы?! Всё это было пустяками: помирится ли с ним Хасан или так и будет враждовать дальше. На самом же деле важнее всего было знать, решила ли Аида исчезнуть? Она больше не появлялась на их посиделках, её не было видно в окне, она не мелькала на балконе. До неё дошли переданные Камалем слова Хасана о том, что если он захочет, то запретит ей общаться с кем-либо. Камаль рассказал ей об этом в расчёте на её гордость, чтобы обеспечить себе возможность видеть её в беседке. Но несмотря на это, она исчезла, будто покинула дом и даже квартал, и весь мир, который отныне стал пресным для него. Могла ли такая разлука длиться до бесконечности?… Ему бы так хотелось, чтобы она просто хотела наказать его однажды, а потом простить, или, по крайней мере, чтобы Хусейн Шаддад упомянул о причине её отсутствия и развеял его страхи. Ему очень хотелось либо того, либо другого, и он ждал, но ожидание его было бесплодным.

Когда он отправлялся в тот дом навестить друга, то приближался к нему с тревогой в глазах, и колебался между надеждой и отчаянием, украдкой глядя на балкон на фасаде, на боковое окно, затем на балкон, выходивший в сад, пока шёл к беседке или в гостиную для мужчин. Он садился между друзей, чтобы предаться долгим мечтам о счастливой неожиданности, которая так и не произошла, и покидал собрания, также украдкой бросая утомлённый грустный взгляд на окно и балкон, особенно на то окно, что выходило на боковую тропинку, где она так часто появлялась в его снах наяву, – оно служило рамкой для портрета его любимой. Затем он уходил, глотая отчаяние, сдобренное горестью. Отчаяние его достигло такой степени, что он чуть было не спросил у Хусейна Шаддада о секрете исчезновения Аиды, если бы не традиции родного старинного квартала, пропитавшие его ум, и он промолчал. Вместо этого он принялся в тревоге задаваться вопросом о том, насколько были известны Хусейну обстоятельства, приведшие к пропаже его возлюбленной. Хасан Салим же не намекал на «прошлое» ни единым словом, и на его лице не отражалось и следа того, что он вообще думал об этом.

Но сомнений быть не могло – на каждой их встрече Камаль становился свидетелем своего ощутимого поражения. Как же мучила его эта мысль! Он сильно страдал и чувствовал, как боль проникает в его спинной мозг, словно белая горячка, примешивающаяся к сознанию. Самое худшее, что заставляло агонизировать его в страдании, – муки разлуки, горечь поражения и тоска отчаяния. Но ещё более страшным было ощущение своей отверженности и унижения от того, что его выгнали из сада милости и лишили удовольствия слышать мелодичный голос любимой и созерцать её блеск. Дух его лил слёзы горя и печали, и он принялся повторять про себя: «Где же ты, о изувеченное создание, на фоне блаженных собратьев своих?» Какой смысл в жизни теперь, если она упорно скрывается?.. Где свет его глаз и теплота сердца?.. Где блаженство его духа? Пусть же его любимая наконец появится любой ценой, какая её устроит, и пусть любит кого угодно: Хасана или другого. Пусть появится и насмехается над его головой и носом сколько захочется её игривому и насмешливому нраву. Его жажда созерцать её лицо и слышать её голос превысила допустимый предел. Где же пристальный взгляд, что стирал копоть обид и одиночества с его груди? Пусть веселится сердце, утратившее радость, словно слепой, лишённый света. Пусть же она появится, даже если будет игнорировать его, и даже лишённый счастья признания с её стороны, он не утратит другого счастья – видеть её, а значит, видеть мир в его великолепном проявлении. А иначе жизнь была всего лишь последовательными мгновениями боли, разреженными безумием. Её исчезновение из его жизни напоминало исчезновение позвоночника из тела, бывшим до того в идеальном равновесии, и превратившимся в говорящий труп.

Боль и волнение лишали его терпения: он больше не мог вынести ожидания пока придёт пятница, и он отправится с друзьями в Аббасийю и будет кружить вокруг особняка на большом расстоянии: вдруг она промелькнёт в окне или на балконе, даже на миг, пока она считала, что находится вдали от его глаз. Одним из утешений во время ожидания на улице Байн аль-Касрайн было для него отчаяние. Он витал в лихорадочном состоянии вокруг дома своей возлюбленной, подобно тому, как столбы дыма и огня витают вокруг шашек с динамитом, и не видел её, зато много раз ему попадался один из слуг, что шёл на улицу или возвращался в дом. Камаль пристально, с любопытством следил за ним глазами, словно спрашивая судьбу, чем она выделила того человека, что приблизила к его возлюбленной, позволив общаться с ней, наблюдать её в различном состоянии – когда она лежала, напевала, развлекалась. Как же повезло тому человеку, что жил в этой молитвенной нише, но сердце его не было обращено к молитве!..

Во время одной из своих прогулок он увидел Абдулхамид-бека и его дражайшую супругу, когда они выходили из дома и садились в «Минерву», что ждала их перед домом. Он видел двух счастливых людей, которые иногда говорили с Аидой языком приказа, и которых она слушалась! Вот её святая мать, что вынашивала её в своём животе девять месяцев, и нет сомнений, что она была сначала плодом, а затем младенцем вроде тех, которые пристально глядели на него из колыбелей у Аиши и Хадиджи. Никто не знал о детстве Аиды больше, чем её счастливая святая мать!.. Его боль так и останется в лабиринте жизни, или, по крайней мере, её след не сотрётся. Куда деваться январским долгим ночам, когда он, зарывшись в подушку, словно хоронил там глаза, проливающие целые реки слёз, и простирал руки к Господу небес, взывая из глубины души: «О Господь мой, повели этой любви стать пеплом, как Ты приказал огню стать холодным и безопасным для Ибрахима[68]68
  Коран, 21:69.


[Закрыть]!» Ему хотелось, чтобы любовь была сосредоточена в каком-то одном известном месте в любом человеческом существе, чтобы её можно было ампутировать, подобно ампутации больного органа. Он благоговейно звал возлюбленную по имени, чтобы услышать эхо, вторившее ему в тихой комнате, словно кто-то другой звал её. Он пытался подражать её голосу, зовя её по имени, чтобы оживить мечту об утерянном счастье, пробегал взглядам по дневнику воспоминаний, чтобы доказать, что всё случавшееся было реальностью, а не плодом его воображения.

Впервые за много лет он задумался о том, что было в его прошлом до любви, словно заключённый, что вспоминает об утерянной свободе. Да, он и не представлял своё состояние иным, кроме как состоянием заключённого, хотя сломать решётки тюрьмы, казалось, было куда как легче, ибо они более податливыми и лёгкими, по сравнению с оковами любви, что берут в плен сначала чувства в сердце, затем мысли в голове, и под конец нервы твоего тела, не позволяя расслабиться. Однажды он обнаружил, что задаётся вопросом: «А испытывал ли Фахми подобное мучение?» В голове его промелькнули воспоминания о покойном брате, подобные сокрытой в глубине души скорбной мелодии. Он испустил тяжёлый вздох и вспомнил, как однажды в присутствии брата рассказывал о любовном приключении Мариам с тем солдатом, Джулианом. Тем сам он словно вонзил отравленный кинжал в сердце брата так безрассудно и небрежно. Он вызвал в памяти лицо Фахми, и спокойствие того показалось тогда ему обманчивым, затем он представил, как его прекрасные черты сжимались от боли, когда тот ушёл в свою комнату, его горестные монологи, в которые тот погружался, точь-в-точь как он сам сейчас, со стонами и всхлипываниями. Он ощутил в сердце покалывание и сказал: «Фахми страдал ещё до того, как в его грудь угодила пуля!»

Но, как ни странно, в политике Камаль находил увеличенный образ своей жизни. Он следил за новостями в газетах, как будто наблюдая те же события, происходившие на улицах Байн аль-Касрайн или в Аббасийе. Вот Саад Заглул – как и он сам – наполовину заключённый, жертва несправедливых нападок, предательства и измен друзей. Они оба – он и Саад – пережили страдания из-за своих контактов с людьми, высоких в своём аристократизме и низких в своих поступках. Трагедия воплотилась в личности лидера нации, подобно тому, как трагедия всей отчизны воплотилась в его поражении. Камаль переживал одни и те же эмоции и тот же накал страстей и в отношении политической ситуации, и в отношении личной жизни. Он как будто обращался к себе, когда говорил о Сааде Заглуле так: «Неужели такой честный человек достоин такого несправедливого обращения?». Он словно имел в виду Хасана Салима, когда говорил об Ахмаде Зивар-паше: «Он предал наше доверие и прибег к нечестной тактике ради власти». И как будто представлял себе Аиду, когда говорил обо всём Египте: «Она отреклась от преданного ей человека, что защищал её права».