Текст книги "Каирская трилогия (ЛП)"

Автор книги: Нагиб Махфуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 53 (всего у книги 99 страниц)

– Друг мой, которого не ослепляет ничто, кроме величия. А что ты говорил о Сааде Заглуле?

Хасан Салим не подавал признаков интереса к разговору о величии, да Камаль и не ожидал от него чего-то иного. Он уже давно вёл с ним борьбу из-за его упрямого надменного мнения о Сааде Заглуле – возможно, то было также и мнение его отца-судьи – которого сам Камаль так искренне любил, что чуть ли не боготворил.

Для Хасана Салима же Саад Заглул был всего лишь популистским клоуном: он повторял эту характеристику с презрением и пренебрежением, что уж и вовсе шло вразрез с его вежливостью и мягкостью. Он насмехался над его политикой и риторическими высказываниями, в то же время превозносил величие таких политиков, как Адли, Сарват, Мухаммад Махмуд и прочих либералов-конституционалистов, которые, по мнению Камаля, были ни кем иным, как «предателями» или «англичанами в фесках»!..

Хасан Салим спокойно ответил:

– Мы говорили о переговорах, которые длились всего три дня, затем прервались!

Камаль воодушевлённо сказал:

– Эта патриотическая позиция и впрямь достойна Саада. Он требовал наших национальных прав, которые не являются предметом торга, и прекратил переговоры, когда это было нужно. Затем он сказал свою бессмертную фразу: «Нас пригласили сюда, чтобы мы совершили самоубийство, но мы отказались от этого. Вот и всё, что случилось».

Исмаил Латиф, для которого политика была ещё одной темой для шуток, заметил:

– Если бы он согласился на самоубийство, то его жизнь увенчалась бы самой славной службой, которую он мог бы сослужить своей стране!

Хасан Салим выждал, пока Исмаил и Хусейн посмеются, а затем произнёс:

– А что мы выиграли от этого изречения?.. Для Саада патриотизм – это всего лишь ораторское искусство, направленное на то, чтобы пленять народные массы. «Нас пригласили сюда, чтобы мы совершили самоубийство, и так далее, и так прочее…» Меня восхищает вот это самое «и так далее, и так прочее»: в этом вся истина!.. Слова и ещё раз слова. Есть такие люди, которые не говорят, зато молча трудятся. Они принесли ту единственную пользу родине, что извлечена за всю её современную историю…

Сердце Камаля запылало от гнева, и если бы он не успокоился из уважения к личности Хасана и его возрасту, то взорвался бы. Он удивился, как такой молодой человек, вроде него мог следовать за своим отцом – всё-таки, человеком старого поколения – в политическом заблуждении!

– Ты принижаешь значение слов, как будто это ничто. Но на самом деле самые важные и значительные события, которые породила человеческая история, можно свести в конечном итоге к словам. Великое слово содержит в себе надежду, силу и правду. Мы проходим эту жизнь в свете слов, а Саад не только произносит слова, на его счету есть и дела, и позиции!!

Хусейн Шаддад провёл длинными изящными пальцами по чёрным как смоль волосам и сказал:

– Я согласен с тобой насчёт ценности слов, что бы ты ни говорил о Сааде..!

Хасан не удостоил вниманием комментарий Хусейна Шаддада, прервавшего его, и обращаясь к Камалю, сказал:

– Нации живут и развиваются с помощью ума, политической мудрости и рабочих рук, а не речей и дешёвого народного популизма…

Исмаил Латиф поглядел на Хусейна Шаддада и насмешливо спросил:

– А ты не считаешь, что тот, кто берёт на себя труд, говоря об улучшении положения в этой стране, всё равно что надувает продырявленный воздушный шар?

Изливая свой гнев, Камаль повернулся к Исмаилу, чтобы косвенно сказать ему, а также Хасану то, что он никак не решался произнести ему в лицо:

– Политика для тебя ничего не значит, но твои насмешки иногда настолько ясно выражают позицию «меньшинства», которое претендует на звание египтян, словно ты говоришь от их имени. Ты видишь, что оно отчаялось в прогрессе родины, но отчаяние это проистекает из презрения и высокомерия, а не из страстного стремления к прогрессу. И если бы политика не была послушным инструментом для удовлетворения жадности этого меньшинства, они бы сторонились её точно так же, как ты!

Хусейн Шаддад нежно засмеялся, и протянув руку, положил её на плечо Камаля. Стиснув его, он сказал:

– Ты упрямый спорщик. Мне нравится твой энтузиазм, хотя я и не разделяю твоей веры в это. Как ты знаешь, я придерживаюсь нейтральных взглядов в политике, я не сторонник ни «Вафда», ни конституционалистов, и не потому, что питаю к ним пренебрежение, как Исмаил Латиф, а из-за моего убеждения, что политика развращает разум и сердце. Ты должен подняться над ней, прежде чем жизнь покажется тебе бесконечным простором мудрости, красоты и терпимости, а не ареной боя и козней…

Голос Хусейна успокоил Камаля, и вспышка его гнева утихла. Он приходил в восторг, когда Хусейн соглашался с ним во мнении, а когда бывало наоборот, то грудь его вздымалась в знак протеста. Однако он чувствовал, что нейтралитет Хусейна был не более чем отговоркой, оправдывающей недостаток патриотизма. Он не держал на него зла за это, и не видел в нём недостатков. Даже если это и было так, то он прощал его, проявляя кротость и снисходительность. Подражая своему другу, он сказал:

– Жизнь есть всё это вместе; она и борьба, и козни, и мудрость, и красота. И каким бы из этих её аспектов ты ни пренебрёг, тем самым ты теряешь возможность совершенствования своего понимания жизни, и свою способность повлиять на неё в лучшую сторону. Никогда не питай презрения к политике, ведь политика – это половина жизни, или даже вся жизнь, если считаешь, что мудрость и красота стоят превыше жизни…

Хусейн Шаддад, как бы оправдываясь, заметил:

– В том, что касается политики, скажу тебе откровенно, что я не доверяю никому из этих людей…

Камаль словно заискивая перед ним, спросил:

– Что же лишило тебя доверия к Сааду?

– Нет, лучше спроси меня, что заставило меня доверять ему!.. Саад и Адли, Адли и Саад. До чего же это глупо. Но даже если Саад и Адли для меня одинаковы в политическом плане, я придерживаюсь иного мнения о них как о людях. Я не могу игнорировать благородное происхождение, которое отличает Адли, его богатство и культуру. А Саад – только не сердись – он всего лишь бывший богослов из Аль-Азхара!..

Камаля очень ранило, если иногда у Хусейна проскальзывали нотки превосходства над остальным народом, он чувствовал печаль, как будто тот ставил себя выше не только народа, но и, что ещё хуже – выше его, Камаля. Он словно говорил с ним языком собственной семьи, выражая её чувства. Когда он беседовал с Камалем, то оставлял у него такое впечатление, что говорит о каком-то чужом народе, к которому ни тот, ни другой не принадлежали. Было ли это ошибкой восприятия Камаля или любезностью его друга? Удивительно, но такое отношение Хусейна к народу не вызывало в общем-то злости у Камаля, скорее то была печаль из-за отношения к нему лично. Это не возбуждало у него чувства классовой вражды и не задевало его патриотизма… Приветливая улыбка Хусейна встряхивала чувства Камаля, показывая откровенность и благие намерения. Печаль и гнев отступали перед любовью, на которую не влияли мнения и события.

Но чувства, которые испытывал Камаль к позиции Хасана, несмотря на их дружбу, были противоположными, вызывая у него гнев за родину. При этом учтивая речь и сдержанность друга в проявлении чувств не могли служить ему хорошими заступниками. Камаль усматривал в этом «мудрость», подкреплённую вдвойне его ответственностью и утверждающую его аристократическую солидарность, направленную против народа. Обращаясь к Хусейну, Камаль сказал:

– Нужно ли мне напоминать тебе, что величие – это не чалма или феска на голове, и не бедность или богатство. Мне кажется, что политика вынуждает нас подчас спорить по поводу очевидных истин!..

Исмаил Латиф тут же отозвался:

– То, что нас восхищает в сторонниках «Вафда» – такие люди, как Камаль – самый фанатичный из них!

Затем, обведя взором друзей, он заметил:

– А то, что мне в них отвратительно – это также их фанатизм!

Хусейн Шаддад засмеялся и сказал:

– Ты везунчик, ибо, какое бы то мнение о политике ты не высказал, тебе не перейдёт дорогу ни один критик. Ему просто будет нечем крыть..!

Тут Хасан Салим задал вопрос Хусейну Шаддаду:

– Ты утверждаешь, что ты в стороне от политики. Но будешь ли ты и дальше настаивать на этом по отношению к прежнему хедиву?

Глаза присутствующих обратились к Хусейну с каким-то весёлым вызовом, так как всем было хорошо известно о том, что его отец, Шаддад-бек, был сторонником прежнего хедива. Из-за этого-то он и провёл столько лет в ссылке в Париже. Однако Хусейн равнодушно ответил:

– Это меня совсем не заботит. Мой отец был и по-прежнему остаётся сторонником хедива; а от меня лично не требуется исповедовать его убеждения…

Исмаил Латиф, в чьих узких глазах мелькнула задорная искорка, спросил:

– А твой отец был из тех, кто скандировал «Аллах жив… Хедив Аббас приехал!»?

Хусейн Шаддад засмеялся:

– Я только от вас об этом слышал. По правде говоря, и в том нет сомнений, что между моим отцом и хедивом была лишь дружба и лояльность. И помимо этого, как вам известно, нет ни одной партии, которая бы призывала сегодня хедива вернуться в страну…

Хасан Салим сказал:

– Этот человек и его эпоха вошли в анналы истории. А настоящее можно резюмировать парой фраз: Саад отказывается признать в Египте любого, кто говорит от имени страны, кроме себя самого, даже если это самые лучшие и мудрые люди!

Едва пережив шок от такого удара, Камаль ответил:

– Настоящее в одной фразе: в Египте нет никого, говорящего от его имени, кроме Саада, и сплочение вокруг него народа в конце концов приведёт к тому, что наши надежды сбудутся…

Он сплёл руки на груди и вытянул ноги, пока мысок его ботинка не коснулся ножки стола, и уже хотел было пуститься в дальнейшие разглагольствования, как откуда-то сзади, совсем рядом, до них донёсся голос: «Будур, ты не хочешь поздороваться со своими старыми друзьями?» Язык Камаля парализовало, а сердце готово было вот-вот выпрыгнуть из содрогавшейся груди, настолько тревожно и больно было ему поначалу. С молниеносной скоростью на него накатило переливающее через край пьянящее блаженство, от которого он чуть было не закрыл глаза. Он обнаружил, что любая его мысль была направлена в небеса. Вместе с друзьями он поднялся и обернулся назад, и в шаге от беседки увидел Аиду, что стояла, держа за руку младшую сестру Будур трёх лет. Они обе глядели на них ясным весёлым взглядом… Вот она, после трёх месяцев ожидания, или даже больше… Вот он – оригинал портрета, что наполнял всё это время его дух и тело и во сне, и наяву. Она стояла здесь, перед его глазами, как свидетель того, что безграничная боль и неописуемая радость, жгучие периоды бодрствования души и сна, парящего в небесах, всё это в конечном счёте было связано с одним прекрасным человеческим созданием, которое оставляло в саду отпечатки своих ног!.. Он глядел на неё, и её магнетизм влёк к себе все его эмоции, так что он утратил ощущение времени, места, себя самого и других. Он снова стал просто духом, что плывёт к своей любимой через вакуум… Однако он воспринимал её скорее духом, чем чувствами, в очаровательном упоении и блаженстве, тогда как зрение его ослабло, словно сила его душевного волнения затронула всю его жизненную энергию, а все умственные способности и ощущения были переданы в какое-то полубессознательное состояние, почти что в небытие. Вот почему ему всегда было легче вспоминать её, чем ощущать всеми органами чувств в реальности. В её присутствии он едва ли мог видеть что-то ещё. Уже позже она представала в его памяти стройной, с круглым смуглым личиком и иссиня-чёрными волосами, подрезанными «под мальчика», чубом, распушённым на лбу, словно зубцы расчёски, и томными глазами, в которых светился взгляд, спокойный, нежный и величественный, как рассвет. Эту картину он видел не органами чувств, а представлял в памяти, словно волшебную мелодию, что исчезает, когда мы слушаем её, и ничего не можем вспомнить, пока не представится счастливый случай в первые моменты пробуждения или гармонии, и затем повторяется где-то в глубине души стройным ладом. Камаль спрашивал себя: а не изменилась ли за это время её привычка приветствовать их? Протянет ли она для пожатия свою руку, и дотронется ли он до неё хотя бы раз в жизни?.. Но она поприветствовала их лёгкой улыбкой и кивком головы, спросив голосом, что был для него нежнее всех мелодий:

– Ну, как дела у всех вас?

Голоса их соперничали друг с другом в приветствиях, благодарности и поздравлениях с благополучным возвращением. Её тонкие пальцы погладили по голове Будур, и она сказала ей:

– Пожми руки своим друзьям!

Будур сжала губы и прикусила их, в смущении переводя на них глаза, пока не остановилась на Камале, и не улыбнулась ему. Тогда он тоже улыбнулся ей!.. Хусейн Шаддад, которому было известно о дружбе девочки с Камалем, сказал:

– Она улыбается тому, кого любит!

– Ты его и правда любишь? – тут Аида подтолкнула девочку к Камалю. – Ну тогда поприветствуй его…

Камаль протянул ей руки, краснея от счастья, и девочка подошла к нему. Он поднял её на руки, пока она не очутилась в его объятиях, и принялся целовать её щёчки с огромной нежностью и волнением. Он был счастлив и гордился этой любовью. В его руках была только дорогая его сердцу частичка тела этой семьи. И обнимая эту частичку, он прижимал к груди всё тело. Может ли любящий быть связанным со своей любимой при помощи такого вот посредника?… Поистине, сходство между девочкой и её сестрой было просто волшебное, как будто он прижимал к груди саму Аиду, только когда та была ребёнком, такой же, как сейчас Будур, и по возрасту, и по великодушию. «Ты только задумайся!..»

Пусть ему пойдёт на пользу эта чистая любовь…, пусть он будет счастлив, прижимая к себе тельце, которое обнимает его…, и целует в шею…., пусть он мечтает, пока сердце и разум не покинут его… Он знал, почему любит Будур, почему любит Хусейна, почему любит этот особняк, сад и прислугу. Он любит их всех из-за Аиды. Но вот чего он не понимал, так это любовь к самой Аиде!..

Аида поглядела по очереди на Хасана Салима и Исмаила Латифа и спросила:

– Ну, как вам Александрия?

Хасан ответил:

– Чудесно!..

Исмаил тоже спросил:

– А что вас так влечёт постоянно в Рас аль-Барр?

Певучим, словно музыка голосом она ответила:

– Мы проводили лето несколько раз в Александрии, но единственный курорт, который нам нравится, это Рас аль-Барр. Там спокойно, просто и уютно так, как нигде, кроме собственного дома!

Исмаил засмеялся и сказал:

– К счастью, нас не интересует покой…

Какое же счастье подарила Камалю эта сцена…, этот разговор…, этот голос….

«Подумай, разве это не счастье?!.. Бабочка, словно дуновение зари, сочащаяся яркими красками, потягивающая цветочный нектар… Это я. О, если бы такое состояние длилось целую вечность!..»

Аида сказала:

– Поездка была интересной. Разве Хусейн вам о ней не рассказал?

Хусейн неодобрительным тоном заметил:

– Нет, они же спорили о политике!

Наконец она повернулась к Камалю и сказала:

– Здесь есть тот, кто больше ни о чём другом говорить не хочет…

«Взгляд её глаз, направленный на тебя, подобен милосердию. Её чистота подобно ангельскому духу. Я воскрес, как воскресает солнцепоклонник при появлении лучей божества во время восхода. О, если бы такое состояние длилось целую вечность!..»

– Я сегодня не отвечал за вспыхнувшую дискуссию…

Она с улыбкой произнесла:

– Однако вы воспользовались шансом…

Он улыбнулся, сдаваясь, и тут она перевела глаза на Будур и воскликнула:

– Ты намерена заснуть у него на руках?… Хватит с тебя такого приветствия…

Будур охватило смущение, и она уткнулась головой ему в грудь. Он нежно погладил её по спине. Аида же попрощалась с ней:

– Ну тогда я оставлю тебя тут, и вернусь одна…

Будур подняла голову и протянула к ней руку, пробормотав: «Нет». Камаль поцеловал её и опустил на землю. Та побежала к Аиде и схватила сестру за руку. Аида окинула её взглядом, затем приветственно махнула им рукой и удалилась туда, откуда пришла. Они вернулись на свои места, и возобновили разговор как попало.

Визиты Аиды в садовую беседку обычно проходили именно так: счастливая и непродолжительная случайность, однако Камаль, казалось, был доволен и тем, чувствуя, что его терпеливое ожидание до окончания лета не прошло напрасно.

«Почему люди не совершают самоубийства, дорожа своим счастьем, как убивают себя, убегая от несчастий? Необязательно путешествовать по свету, как то нравится Хусейну, чтобы найти удовольствие для чувств, ума и духа. Возможно, что ты достигнешь всего этого в мгновение ока, не сходя со своего места! Откуда у человека сила и власть, чтобы осуществить такое?! Где политическая вражда, пыл спора, накал конфликта и столкновение классов?… Всё это растаяло как снег по весне, исчезнув от взгляда твоих глаз, любимая. Где же разница между сном и явью, и в каком из двух мест ты сейчас видишь меня?»

– Футбольный сезон скоро начнётся…

– Прошлый сезон принадлежал команде «Ахли». Ей не было равных!

– Команда «Мухаллат» проиграла, несмотря на то, что к ней присоединились некоторые выдающиеся игроки…

Камаль выступил в защиту «Мухаллата», как до того поступил с Саадом, – блокируя нападки Хасана Салима. Все четверо были игроками в футбол с разницей лишь в мастерстве и воодушевлении. Исмаил был почти что самым лучшим игроком из всех, выделяясь на их фоне как профессионал среди любителей, тогда как Хусейн Шаддад был самым слабым. Камаль же с Хасаном Салимом были середнячками. Спор между последними меж тем разгорелся: один приписывал поражение «Мухаллата» преследующей его неудаче, а другой объяснял это успехом новых игроков «Ахли»… Спор продолжался, но никто из них не отказывался от своего мнения.

Камаль спрашивал себя, почему он всегда оказывается на противоположной позиции от той, что занимал Хасан Салим? Будь то «Вафд» или Либеральная партия, или «Мухаллат» и «Ахли», Хиджази в музыке, который нравился Камалю, и Мухтар – Хасану. В кино первый отдавал предпочтение Чарли Чаплину, а второй – Максу Линдеру!

Камаль покинул общество приятелей незадолго до заката, и пока шёл по боковой тропинке, что вела к входной двери, услышал голос, кричавший:

– Да вон он там…

Очарованный им, он поднял голову и увидел в одном из окон первого этажа Аиду, которая усаживала перед собой на край подоконника Будур и указывала ей на него. Он встал прямо под окном, задрав голову, и весело глядел на девочку, которая помахала ему маленькой ручкой. Время от времени он поглядывал на лицо, на выражение и образ которого были возложены надежды в этой и в последующей жизни. Сердце его колотилось в груди с каким-то опьянением. Будур снова помахала ему ручкой, и Аида спросила её:

– Ты пойдёшь с ним?

Девочка кивнула в знак согласия головой, и Аиду рассмешило это её желание, которому было не суждено сбыться. Он же продолжал внимательно вглядываться в неё, ободрённый этим смехом и утопая в черноте этих глаз и изгибе бровей. Её грудной смех и тёплый тембр голоса отдавался эхом в его памяти, пока у него перехватило дыхание от волнения и страсти. Поскольку в данной ситуации ему надлежало что-то сказать, то он спросил возлюбленную, указывая ей на другую возлюбленную, помоложе:

– Она вспоминала обо мне на курорте?

Аида, слегка запрокинув назад голову, ответила:

– Спросите её, меня не касаются ваши с ней дела!

Не дав ему сказать, она продолжила:

– А вы её вспоминали?

«Ох, сейчас ты в той же ситуации, что когда-то на крыше рядом с Фахми и Мариам». Он воодушевлённо сказал:

– Не было ни дня, чтобы я не вспоминал её…

Тут из глубины дома их позвали, и Аида развернулась и поставила Будур на ноги перед собой, и комментируя его слова, собираясь уже уходить, сказала:

– Какая же удивительная любовь!

И скрылась из окна…

15

Среди тех, кто присутствовал на кофейных посиделках, остались только Амина и Камаль. Но даже и он выходил из дома до наступления вечера. Мать проводила время одна или звала Умм Ханафи, чтобы та составила ей компанию, пока не приходило время ложиться спать. Ясин оставил позади себя пустоту, и хотя Амина всегда стремилась не вспоминать о нём, Камаль чувствовал себя одиноким в его отсутствие. Восторг от того удовольствия, что он находил в кофейных посиделках, уменьшился. Издавна кофе был напитком, который по вечерам объединял вокруг себя членов семьи. Сегодня же он превратился для матери во всё, что только можно. Она невольно пила его слишком много, так что кофе стал её единственным утешением. Она, по всей видимости, выпивала по пять или шесть чашек, а иногда и все десять подряд. Камаль с тревогой следил за ней, предупреждая о последствиях, но она отвечала ему улыбкой, словно говоря: «А что мне ещё делать, кроме как пить кофе?». Затем уверенным доверительным тоном произносила: «Кофе не вреден…»

Они сидели друг напротив друга: она на диване между спальней и столовой, а он на диване между своей спальней и комнатой для занятий. Она склонилась над жаровней с углями, куда был наполовину закопан кофейник. Он же молчал с отсутствующим взглядом. Вдруг она спросила его:

– Интересно, о чём ты думаешь сейчас?… Ты постоянно смотришь так, как будто на уме у тебя что-то важное.

В её тоне он заметил некоторый упрёк, и ответил:

– Ум всегда найдёт, чем себя занять!

Она подняла на него свои маленькие медовые глаза с удивлением, и с некоторым смущением сказала:

– Столько времени уже, что мы не находили для разговора друг с другом!

«И правда? То время уже в прошлом: период занятий по религии, истории о пророках и демонах. В то время он был до безумия привязан к ней, но оно подошло к концу. Так о чём им говорить сегодня? За исключением её бессмысленной болтовни говорить было абсолютно не о чем».

Он улыбнулся, словно извиняясь одновременно и за своё прошлое молчание, и за будущее, и сказал:

– Мы разговариваем каждый раз, как находим тему для беседы.

Она мягко сказала:

– Для беседы нет границ, если хочешь поговорить. Но ты всегда кажешься отсутствующим или рассеянным…

После некоторого раздумья она заметила:

– Ты много читаешь. На каникулах читаешь столько же, сколько и во время учёбы, не оставляешь себе ни дня для отдыха. Я боюсь, что ты утомишь себя больше, чем нужно…

Тоном, указывавшим на то, что ему не по душе этот допрос, он сказал:

– День длится долго, и трата на чтение нескольких часов не может никого утомить. Это всего лишь один из видов развлечения, и к тому же полезный…

Поколебавшись, она произнесла:

– Я боюсь, что чтение является причиной твоего молчания и рассеянности.

«Ну нет, чтение тут не при чём. Если бы ты только знала, что чтение отвлекает меня от усталости. Всё это время ум твоего сына занимает нечто иное, от чего даже чтение не может его отвлечь. От этого не существует лечения, и ни мать, ни кто-либо ещё из людей не способен отыскать его. Это недуг набожного сердца, которое в смятении, и не знает, что ему пожелать, кроме этих страданий!..»

Он лукаво заметил:

– Чтение подобно кофе: оно не повредит! Разве тебе не хотелось бы, чтобы я стал учёным, как и мой дед?

На её бледном круглом лице расплылись радость и гордость. Она произнесла:

– Да, конечно, я желаю этого всем сердцем. Но я хочу видеть тебя всегда в хорошем расположении духа…

Он улыбнулся:

– Я в хорошем настроении, как ты того и желаетешь. Не утруждай свой ум досужими домыслами.

Он заметил, что её забота о нём в последние годы только возросла, даже больше, чем необходимо, и больше, чем того хотел бы он сам. Её преданность ему, привязанность и опасения о том, что может причинить ему вред – или о том, что, как ей казалось, может причинить ему вред, – стали занимать её ум слишком уж сильно, так что ему было неудобно, и провоцировали его защищать свою свободу и достоинство. Хотя к такому развитию событий примешивались и иные причины, которые возникли сразу после гибели Фахми, когда на неё свалилось горе потери. Он никогда не переходил границ ласки и вежливости, защищая свою свободу.

Она сказала:

– Меня радует, что я слышу это от тебя. Хоть бы это было правдой. Я стремлюсь лишь к твоему счастью. Сегодня я молилась о тебе в мечети господина нашего Хусейна, в надежде, что Аллах внемлет моей мольбе.

– Амин…

Он поглядел, как она подняла кофейник, чтобы налить себе четвёртую чашку кофе, и уголки его губ растянулись в лёгкой улыбке… Он вспомнил, что посещение мечети Хусейна когда-то казалось Амине неосуществимой мечтой. И вот сегодня она ходит туда, сколько пожелает, когда идёт на кладбище или на улицу Суккарийя. Но какую же дорогую цену пришлось ей заплатить за подобную незначительную свободу! Он и сам питал несбыточные мечты. Какую же цену потребуется заплатить за них, чтобы они исполнились? Он заплатил бы любую цену, даже самую высокую, какая только возможна ради этого.

Он коротко рассмеялся и снова заговорил:

– От твоего посещения мечети Хусейна остались незабываемые воспоминания…

Амина ощупала руками свою ключицу и с улыбкой сказала:

– И неисчезающий след…

Камаль с некоторым воодушевлением заметил:

– Ты больше не домашняя узница, как прежде. Теперь ты вправе навещать Хадиджу и Аишу, или нашего господина Хусейна когда захочешь. Представь себе, чего бы ты лишилась, не ослабь отец поводья!

Она подняла на него глаза с выражением застенчивости или даже смущения, словно ей было неприятно упоминание о тех льготах, что она приобрела с потерей ребёнка. Затем она мрачно потупила взор, словно говоря: «Лучше бы всё было как прежде, и мой сын был жив». Но на словах она боялась выразить то, что кипело в её груди, не желая нарушить спокойствие Камаля. Она удовлетворилась тем, что сказала, будто оправдываясь за свою свободу:

– Мои выходы из дома от случая к случаю это всего лишь развлечение для удовольствия. Я посещаю Хусейна, чтобы помолиться там за тебя, и хожу к твоим сёстрам, чтобы удостовериться, что у них всё хорошо, да решить проблемы, которые, кажется, больше никто не способен решить, кроме меня!

Он без труда догадался о тех проблемах, что она имела в виду. Когда он узнал, что она посетила сегодня Суккарийю, спросил:

– Что нового в Суккарийе?

Вздохнув, она ответила:

– Как всегда…!

Он с сожалением покачал головой и с улыбкой сказал:

– Она создана для ссор. Такова уж Хадиджа…

Амина печально заметила:

– Её свекровь сказала мне: «Любой разговор с ней чреват серьёзными последствиями…»

– По-видимому, её свекровь выжила из ума!..

– Её оправдывает старость, но что оправдает твою сестру?!

– Интересно, ты на её стороне или на стороне правды?

И он многозначительно засмеялся, а Амина снова глубоко вздохнула и сказала:

– У твоей сестры горячий нрав. Она быстро выходит из себя даже от искреннего наставления. И горе мне, если я любезна с её свекровью из почтения к её возрасту и положению. Хадиджа потом с горящими глазами спрашивает меня: «Ты за меня или против?» Поистине, нет силы и величия ни у кого, кроме Аллаха. За меня или против!.. Разве мы на войне, сынок?.. Как ни странно, но иногда её свекровь не права, однако Хадиджа упорно продолжает препираться, пока сама становится не права..!

Камаль едва ли мог держать зло на Хадиджу. Она была и остаётся его второй матерью и неисчерпаемым источником нежности. Но куда ей было до прекрасной и ослепительной Аиши, впитавшей в себя все черты семейства Шаукат!

– И что же обнаружило расследование?

– На этот раз ссора началась с её мужа, что было против обыкновения. Я вошла в их апартаменты, когда они яростно спорили, и даже удивилась, что могло возбудить такого доброго человека, и вмешалась, чтобы помирить их. Затем узнала причину спора: она решила вытрясти пыль и сделать уборку в доме, однако он ещё спал до девяти. Она упорно старалась разбудить его, так что он проснулся в гневе, но неожиданно на него напало упрямство и он отказался покидать постель. Его мать услышала крики, и срочно примчалась туда. Тут уже разгорелся пожар. И едва ссора успела затихнуть, как разразилась новая: по той причине, что Ахмад вернулся с улицы в выпачканном глиной джильбабе, и Хадиджа ударила его, пытаясь заставить ещё раз вымыться. Ребёнок попросил у отца помощи, и тот пришёл ему на выручку. И так утром приключилась вторая ссора!

Смеясь, Камаль сказал:

– И что сделала ты?

– Всё, что только было в моих силах, но у меня не вышло. Она долго ругала меня за то, что я выступила посредницей, и сказала: «Ты должна была встать на мою сторону, как его мать – на его!»

И вздохнув уже в третий раз, проговорила:

– Я ответила Хадидже: «Разве ты не помнишь меня, когда я стояла перед твоим отцом?», и она резко возразила: «Неужели ты полагаешь, что в этом мире найдётся человек, что был бы похож на отца?»

Случайно перед глазами Камаля встал образ Абдулхамид-бека Шаддада и его жены, госпожи Сании: они шли рядом бок о бок, спускаясь с веранды в свою машину «Минерву», что ожидала их перед дверью дома. Они выглядели не как господин и его служанка, а скорее как пара друзей, с лёгкостью беседующих друг с другом на равных. Она держала его под руку до самого автомобиля, и Абдулхамид-бек отошёл чуть назад, чтобы сначала села она!..

«Приведётся ли тебе когда-нибудь увидеть своих родителей вот такими же?! До чего смешная идея!..»

Они шли с достоинством, как и подобает родителям его возлюбленной, хотя дама была не моложе его матери, однако была одета в дорогое пальто, свидетельствующее о её вкусе, элегантности и щегольстве, лицо её не было скрыто под вуалью: хотя и красивое, но не сравнимо с ангельским лицом дочери. Вокруг неё распространялся благоухающий аромат духов и пленительный блеск. Ему хотелось бы знать, как они разговаривали между собой, как соглашались и как спорили, если вообще спорили. Он страстно желал узнать о той жизни, которую вели они, о жизни, связанной с его возлюбленной самыми крепкими узами. «Помнишь ли ты, как пристально смотрел на них с выражением, похожим на благоговейный трепет перед старшими священниками и блюстителями религии?»

Он спокойно сказал:

– Если бы Хадиджа унаследовала хоть немного от твоего характера, то обеспечила бы себе счастливую жизнь…

Губы её растянулись в улыбке, хотя радость её столкнулась с горькой правдой: её характер при всей своей кротости и мягкости не смог обеспечить ей постоянное счастье. С улыбкой, не сходящей с губ, что маскировала её чёрные мысли, которые она боялась раскрыть ему, она произнесла:

– Один Аллах указывает истинный путь. Да одарит тебя Господь наш ещё более мягким нравом, чтобы ты был одним из тех, кого любят люди, и кто сам любит людей…

Он прервал её вопросом:

– Каким ты находишь меня?

Она уверенно ответила:

– Ты именно такой, и даже лучше…

«Как же могут не любить тебя ангелы, сынок?!»