Текст книги "Каирская трилогия (ЛП)"

Автор книги: Нагиб Махфуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 99 страниц)

11

Камаль повторял свои уроки в гостиной, уйдя из комнаты, чтобы дать Фахми побыть одному и быть поближе к обществу матери и сестёр: то были посиделки, предварявшие распитие кофе, правда, ограничивались они особыми женскими разговорами, в пустячности которых для них было ни с чем не сравнимое удовольствие. Они сидели, по привычке прижавшись друг к другу, словно единое целое, но с тремя головами, а Камаль сидел на другом диване напротив них, раскрыв на коленях книгу, и то читая что-то из неё, то прикрывая глаза, чтобы заучить наизусть. Время от времени он развлекался тем, что поглядывал на них и прислушивался к их разговору.

Фахми вынужденно соглашался, чтобы мальчик занимался вдали от него, но успех Камаля в школе сослужил ему хорошую службу: он мог выбирать любое место, которое ему нравилось, и заниматься там. Его усердие было единственным достоинством, за которое он получал похвалу, и если бы не его озорство, он бы удостоился поощрения и от отца. При всём своём старании и успехах бывало, что часами его охватывала скука, уроки и послушание ему надоедали, и он тихо завидовал матери и сёстрам оттого, что они были беззаботны и наслаждались миром и покоем, а возможно, даже мечтал про себя, что хорошо бы, если бы в этом мире мужчинам достался такой же удел, что и женщинам. Однако такие моменты были мимолётными и не могли заставить его забыть о тех преимуществах, которыми он наслаждался, когда его частенько хвалили и по поводу и без. Нередко бывало и так, что он спрашивал мать и сестёр, и в голосе его звенел вызов:

– Кто из вас знает столицу Эфиопии? – или, – Как будет «мальчик» по-английски?

Аиша приветливо молчала, а Хадиджа сознавалась, что не знает, а после порицала его, говоря:

– Эти тайны только для тех, у кого такая же голова, как у тебя!

Мать же с наивной верой отвечала ему:

– Если бы ты научил меня таким вещам, как учишь религии, то я была бы в состоянии ответить и без твоей помощи.

Его мать, несмотря на своё смирение и кротость, очень гордилась своей народной культурой, унаследованной от поколений предков, и не думала, что нуждается в больших знаниях или в прибавке к тем, что и так уже имеет. То были познания в религии, истории, медицине. Вера её сдабривалась тем, чему она выучилась от своего отца и в родном доме: её отец был шейхом, из тех, кого Аллах предпочёл другим учёным в знании наизусть Корана. Было неразумно критиковать одни знания другими, даже если она и не объявляла об этом во всеуслышание. По её мнению, так было лучше для всеобщего благополучия, и потому многое из того, что говорили детям в школе, осуждала и никак не могла взять в толк – будь то, как там толковали Коран, или разрешали подсказывать новичкам, при том, что она не находила различий в религиозных предметах между тем, чему учили в школе и тем, что знала сама. Когда же урок в классе включал только чтение сур Корана, их толкование и разъяснение первейших принципов религии, она находила достаточно времени, чтобы рассказать и о мифах, которые были неотделимы в её представлении от истины и сути религии. Но возможно, именно в этом она всегда видела истину и суть религии, делая акцент на чудесах и необычайных способностях Пророка, его сподвижников и святых, а также на разнообразных заклинаниях для защиты от злых духов, всяких ползучих гадов и недугов. А мальчик верил ей и считал, что всё это правда, так как это исходит от матери, с одной стороны, и из-за того, что такие новинки не противоречили полученным им в школе религиозным знаниям, с другой. Помимо того, его склад ума раскрывался тогда, когда он зачастую углублялся в разговоры – здесь он более-менее отличался от неё в том, что страстно любил мифы, в отличие от сухих уроков. Тот час, что он получал урок от матери, был самым счастливым для него, полным фантазии и удовольствия. Но за исключением религии, в остальном часто возникали трения и конфликты, ибо для того были все причины – то они спорили о земле – вертится ли она вокруг своей оси в пространстве, или покоится на голове быка. Когда она видела, что мальчик упрямо настаивает на своём, то отступала, притворяясь, что сдаётся, а сама пробиралась незаметно в комнату Фахми и спрашивала его о том, правдива ли история про быка, несущего на себе землю, и там ли она ещё? Юноша видел, что нужно сжалиться над ней и ответить ей ласково, с любовью, и говорил, что земля поднята благодаря милости и мудрости Великого Аллаха. Тогда женщина возвращалась, убеждённая таким ответом, радовавшим её, хотя и не стирала в своём воображении того гигантского быка.

Камалю не мешали заниматься посиделки матери и сестёр, несмотря на его гордость своими знаниями или желанием устроить с ними интеллектуальный спор. Он и правда любил всем сердцем быть рядом с ними и не расставался даже тогда, когда учил уроки. Камаль находил ни с чем несравнимое удовольствие от того, что видел их – ведь это его мать, которую он любил больше всего в этом мире, – и не представлял себе жизни без неё даже на миг, и Хадиджа, которая играла в его жизни роль второй матери, несмотря на свой острый язычок и колкости. И ещё была Аиша, которая хоть и не горела желанием служить кому-либо, кроме тех, кого она действительно очень любила, – а его она любила, как и он её, настолько, что даже не мог выпить и глотка воды из кувшина, если до этого её губы не коснулись того кувшина.

Их посиделка продолжалась так же как и всегда по вечерам, пока не пошёл девятый час, и обе девушки не встали и не пожелали спокойной ночи матери, а затем отправились к себе в спальню. Тогда мальчик стал быстрее учить свои уроки, пока не закончил и, взяв учебник по религии, пристроился сбоку от матери на противоположном диване и начал заговорщицким тоном:

– Мы сегодня слушали толкование одной великой суры, которая тебе очень понравится.

Женщина выпрямилась и с почтением сказала:

– Всякое слово нашего Господа является великим…

Его обрадовало то, что она заинтересовалась, и он испытал ликование и гордость, приходящие к нему, только когда он учил свой последний урок за день. В этом занятии по религии он находил больше всего поводов для счастья, ведь как минимум в течении получаса он разыгрывал роль учителя и старался как мог восстановить в памяти образ своего учителя, его жесты, и подражать его превосходству и силе. За эти последние полчаса он наслаждался теми воспоминаниями и мифами, что рассказывала ему мать, которая сейчас принадлежала только ему одному, и больше никому.

Камаль поглядел в учебник, затем произнёс:

– Во имя Аллаха, Милостивого и Милосердного. Скажи: «Мне было открыто, что несколько джиннов послушали чтение Корана и сказали: „Во-истину, мы слышали удивительный Коран. Он наставляет на прямой путь, и мы уверовали в него и не будем приобщать сотоварищей к нашему Господу…“», и так до конца всей суры.

В глазах матери мелькнуло что-то вроде сомнения и недоумения, так как она всегда предостерегала его не упоминать джиннов и злых духов, чтобы держаться подальше от зла некоторых из них и запугать их, а других не поминать из страха и чрезмерной осторожности. Она просто не знала, как вести себя, пока он произносил одно из двух опасных слов, встречавшихся в благородной суре. Она не понимала, как же отделить это от заучивания суры наизусть, когда он по привычке призовёт её повторять вслед за ним. Мальчик по лицу её прочёл это удивление, и его охватила коварная радость. Он стал повторять это опасное слово, намеренно делая на нём ударение, замечая при этом её смятение в ожидании, что она вот-вот выскажет свои опасения открыто и оправдывающимся тоном. Однако мать, несмотря на сильное смущение, хранила молчание. Он же продолжать толковать ей суру, как слышал на уроке, пока не сказал:

– Вот видишь, и среди джиннов есть такие, кто слушал Коран и уверовал в него, и возможно, те, что живут в нашем доме, это джинны-мусульмане, а иначе бы они не пощадили нас.

Женщина сказала с долей нетерпения:

– А может, среди них…, может быть, среди них есть и другие, и нам лучше не упоминать их!

– Нет ничего страшного в упоминании – так сказал наш учитель.

Она пристально порицающе посмотрела на него и сказала:

– Ваш учитель ничего не знает!

– А если это имя – часть благородного айата Корана?

Она почувствовала, что в вопросе его кроется какая-то уловка, однако сочла, что нужно высказаться:

– Во всех словах нашего Господа благодать.

Это убедило Камаля, и он продолжил толкование дальше:

– Наш шейх также говорит, что тела их из огня!

Тут её тревога достигла предела, и она сказала:

– Да простит меня Аллах, – и повторила несколько раз «Во имя Аллаха, Милостивого и Милосердного».

Камаль же сказал:

– Я спросил шейха, войдут ли те из них, что являются мусульманами, в рай, и он ответил что да, тогда я ещё раз спросил его, как они войдут туда, если созданы из огня, и он резко ответил мне, что Аллах способен на всё.

Он с интересом уставился на неё и спросил:

– А если мы встретимся с ними в раю, не сгорим от их огня?!

Она улыбнулась и уверенно ответила ему:

– Там нет страданий и страха.

Мальчик мечтательно поглядел на неё, и вдруг, изменив ход разговора, внезапно спросил:

– А в последней жизни мы увидим Аллаха собственными глазами?

С той же уверенностью мать ответила:

– Это несомненная истина.

В его мечтательном взоре промелькнуло возбуждение, похожее на свет в предрассветной тьме, и он подумал, когда же он увидит Аллаха, и в каком облике Он явится ему, но тут снова поменял тему разговора и спросил мать:

– А мой отец боится Аллаха?!

Изумление охватило её; и она неодобрительно сказала:

– Что за странный вопрос!.. Сынок, твой отец верующий человек, а верующий боится своего Господа.

Он в замешательстве кивнул головой и тихо сказал:

– Я не могу себе представить, что мой отец чего-то боится.

Она с упрёком воскликнула:

– Да простит тебя Аллах… да простит тебя Аллах…

С нежной улыбкой он извинился за свои слова, затем призвал её учить новую суру, и они начали читать нараспев и повторять айат за айтом. Когда, приложив все свои усилия, они закончили, мальчик поднялся, чтобы отправиться спать, а она пошла следом за ним, пока он не улёгся в своей маленькой кроватке, и положила ладонь ему на лоб и прочитала айат «Аль Курси»[22]22
  Айт «Аль Курси» – 255-й айат второй суры Корана, или айат «Трон» (по-арабски Аль Курси означает «Трон») – считаеся одним из самых величайших и могущественных айатов Священного Корана, читается перед сном и накануне каких-либо важных дел для защиты верующего, ибо он обладает не только глубинным смыслом, но и силой мистического воздействия.


[Закрыть]. Она склонилась над ним и поцеловала в щёку, а он обнял её за шею и ответил ей долгим поцелуем, исходящим из самых глубин его маленького сердечка. Ей всегда было тяжело высвобождаться из его объятий при прощании перед сном, так как он применял все свои хитрости, чтобы оставить её подле себя как можно дольше. И даже если у него и не получалось удержать её рядом, пока он не заснёт, или он не находил никакого средства, чтобы достичь своего, всё же лучше было, чтобы она читала у его изголовья айат «Аль Курси», потом ещё один айат, пока он не замечал её извиняющейся улыбки, которую выпрашивал у неё под предлогом страха остаться одному в комнате, когда к нему являлись тревожные сновидения, прогнать которые было под силу только продолжительному чтению благородных айатов из Корана. Может быть, он упорно продолжал цепляться за неё, даже в какой-то степени притворяясь больным, не находя свои ухищрения несправедливыми, а лишь недостаточными, чтобы защитить своё святое право на мать, которое и так ужасно попирали, отбирая её у него в течение дня. Она принесла его на руках и положила на кровать в спальню, отдельную от комнаты братьев. Сколько же раз он с тоской вспоминал то недавнее время, когда у него с матерью была единая постель, и он спал, подложив себе под голову её руку, а она тихонько шёпотом рассказывала ему на ушко истории о пророках и святых, а если до прихода отца из кафе его охватывал сон, спадавший после того, как отец шёл в ванну, то подле матери больше не было третьего лишнего, и весь мир безраздельно принадлежал только ему одному. Затем по воле слепого рока, умысла которого он не знал, их разлучили друг с другом.

Он же всё так же взирал на неё, чтобы увидеть, как же отразится на ней это расставание, и удивился тому, что она одобрила это и даже поздравила со словами:

– Ты теперь стал мужчиной, и тебе по праву досталась отдельная кровать.

То ли его радовало то, что он стал мужчиной, или же то, что у него теперь есть отдельная кровать, о которой он так мечтал. И хотя он и оросил слезами свою первую отдельную подушку, хотя и убеждал мать, что теперь не простит ей этого на всю жизнь, однако не посмел незаметно проскользнуть в свою старую постель, так как знал, что за таким самовольным и вероломным поступком таится воля его отца, с которой ему не справиться. И потому он сильно огорчился, да так, что осадок его грусти отразился даже в его снах.

Он злился на мать – но не потому только, что был неспособен злиться на отца, а потому, что в последнюю очередь представлял себе, что именно она обманет его надежды. Однако она умела угождать ему и потихоньку возвращать безмятежность, прикладывая усилия с самого начала, чтобы не покидать его до тех пор, пока его не сморит сон. Тогда она говорила ему:

– Мы не разлучимся, как ты предполагаешь. Разве не видишь, что мы вместе?! Мы навсегда останемся вместе, и лишь сон разлучит нас, как и раньше, когда мы спали в одной кровати.

Сейчас он больше не чувствовал тоски, оставшейся от тех воспоминаний, и покорился новой жизни, хотя и не отпускал их, пока не исчерпал все свои приёмы, чтобы оставить мать подле себя как можно дольше: жадно схватил её за руку, как маленький ребёнок цепляется за свою игрушку в кругу других детей, что вырывают её друг у друга. Мать начала читать айаты из Корана, положив ладонь ему на голову, пока дремота не захватила его врасплох, и покинула его с лёгкой улыбкой на губах. Она вышла из комнаты и направилась в следующую, проворно открыла дверь и посмотрела на кровать, очертания которой сверкнули справа от неё, и нежно спросила:

– Вы спите?

До неё донёсся голос Хадиджи:

– Как же мне заснуть, когда храп госпожи Аиши наполняет всю комнату?!

Затем послышался сонный голос Аиши:

– Ещё никто никогда не слышал, чтобы я храпела. Это она не даёт мне спать своей непрерывной болтовнёй.

Мать с упрёком сказала:

– А как же моё наставление вам, чтобы вы не болтали, когда спите?

И она закрыла дверь и прошла в комнату для занятий, быстро постучала в дверь, открыла и, всунув голову, с улыбкой, спросила:

– Моему маленькому господину ничего не нужно?

Фахми поднял голову от книги и поблагодарил её, просияв и нежно улыбнувшись. Она закрыла дверь и отошла, желая своему мальчику долгой жизни и радости, затем прошла через гостиную по внешнему коридору и поднялась по ступеням на верхний этаж, где находилась её с мужем спальня, читая на ходу айаты из Корана.

12

Когда Ясин вышел из дома, он, разумеется, знал путь, по которому ходил каждый вечер, однако казалось – как и всегда, когда он шёл пешком по дороге, – будто он бродил без всякой цели. Как это бывает с ним, когда он шёл не спеша, то выставлял себя на показ и любовался собой, будто ни на миг не упускал из виду, что это он – хозяин этого мощного тела и лица, полного жизненной силы и мужественности, а ещё этой элегантной одежды, приносящей удачу, и кроме того, трости из слоновой кости, с которой он не расставался ни зимой, ни летом, и высокой феской, склонившейся вправо, так что она почти касалась бровей. Он привык при ходьбе поднимать вверх не голову, а глаза, с любопытством выведывая, что скрывается в окнах. Не успел он пуститься в путь, как тут же почувствовал, что в конце его ждёт головокружение из-за чрезмерной работы глаз, так как его увлечённое рассматривание женщин, встречавшихся по дороге, было самой что ни на есть неизлечимой болезнью. Она рассматривал тех женщин, что приближались к нему, и смотрел на зад экономок. Тревога и возбуждение не покидали его, так что он забывал даже себя самого, и больше уже не мог благоразумно скрывать то, что было у него на уме. Со временем это начали замечать и Хусейн-парикмахер, и Хадж Дервиш-продавец бобов, и Аль-Фули-молочник, и Байуми-продавец щербетов, и Абу Сари-владелец лавки жареных закусок, и все остальные. Среди них были и те, кто относился к этому шутливо, и те, кто воспринимал критически, и если бы не соседство и положение его отца, господина Ахмада Абд Аль-Джавада, то они не стали бы закрывать на это глаза и проявлять снисходительность.

Его жизненная сила граничила с резкостью и мощью, что полностью брали над ним верх, не оставляя ему времени отдохнуть от этого возбуждения. Он всегда ощущал, как их языки возбуждают в нём страсть, а эмоции, словно злые духи, оседлали его и понукают им как хотят, хотя на самом деле никакой злой дух не мог напугать его или, тем более, докучать ему. Он не хотел избавляться от этого чувства, но может быть, он слишком многого хотел от него? Его злой дух быстро исчезал, и превращался в нежного ангела, стоило ему подойти к лавке отца. Там же он опускал очи долу и останавливался, облачившись в одеяния скромности и вежливости, и ускорял шаги, уже ни на что не обращая внимания.

Когда он проходил мимо двери в лавку, свернул внутрь и увидел огромную толпу народа. Он заметил отца: тот сидел за своим письменным столом, почтительно наклонившись и поднеся руку к голове. Каждого, кто проходил мимо, он приветствовал улыбкой, и тот вновь шёл своей дорогой, радуясь этой улыбке, словно ему достался редкостный дар. На самом же деле привычная суровость отца, которая нападала на него временами, ощутимо изменилась с тех пор, как его сын поступил на государственную службу, и во взгляде его уже не было никакой строгости, пусть даже сдобренной проницательностью. А вот сына-служащего не покидал прежний страх, что наполнял его сердце, ещё когда он учился. Он не мог расстаться с таким чувством, что его отцом является кто-то другой. То чувство постепенно ослабевало в его присутствии. И несмотря на всю его грузность, он был как будто воробушек, которого бросает в дрожь, когда его закидывают камешками. И хоть он уже порядком удалился от отцовской лавки на такое расстояние, где тот больше не мог его заметить, и к нему вновь вернулось его самодовольство, глаза снова стали беспрерывно скользить то в сторону дам из высшего общества, то в сторону торговок апельсинами. Злой дух, сидевший в нём, питал интерес ко всему женскому полу, согласный как на знатных, так и на простолюдинок – таких, как к примеру, торговок апельсинами, хоть из-за грязи и пыли их невозможно было отличить от земли, на которой они сидели, – иногда и среди них попадались миловидные, с полной грудью или глазами, подведёнными сурьмой. А что он ещё хотел, помимо этого?!

Затем он направился в ювелирную лавку, а оттуда – в Аль-Гурийю[23]23
  Аль-Гурийя – квартал в центре старого Каира, названый в честь султана Аль-Гури, последнего мамлюкского султана.


[Закрыть], и свернул в кофейню господина Али на углу улицы Ас-Санадикийя[24]24
  Ас-Санадикийа – небольшая улица, находящаяся в старом Каире, известная также как Базар пряностей.


[Закрыть]. Кофейня та была чем-то вроде средней по размеру лавки, двери которой выходили на Ас-Санадикийю, а зарешёченные окна – на Аль-Гурийю. По углам её стояли в ряд диваны. Он занял своё излюбленное место на диване прямо под окном – он облюбовал его несколько недель назад, – и заказал себе чаю. Место это позволяло ему легко, не вызывая никаких подозрений, устремить взгляд в окно, а оттуда уже, когда только вздумается, на маленькое окошко в доме, что находилось на другой стороне улицы, ибо оно было единственным среди всех окон, что было неплотно закрыто, так что оставалась щель. Да и не удивительно! Окно это принадлежало дому Зубайды-певицы. Однако предметом его желаний была не певица: без такого предварительного этапа ему просто было бы непристойно так долго и терпеливо ждать. Он принялся поджидать, пока наконец появится Зануба-лютнистка, воспитанница певицы, восходящая звезда.

То был момент, когда его только назначили государственным служащим, и всё было наполнено воспоминаниями о долгой принудительной экономии на всём, от которой он страдал, опасаясь грозного отца. Мысли понеслись в его голове, словно водопад, скатываясь в пропасти квартала Аль-Узбакийа[25]25
  Аль-Узбакийа – квартал в старой части Каира. Есть также «Хадикат Аль-Узбакийа» («Узбекский сад»), «Сур Аль-Узбакийа» («Узбекская стена»), которые египтяне связывают с караванами, приходившими сюда в средние века по Великому шёлковому пути из Мавераннахра.


[Закрыть]. И хоть ему и приходилось терпеть наплыв английских солдат после того, как маховик войны забросил их в Каир, потом появились австралийцы, и он вынужден был бросить увлечение музыкальными салонами, спасаясь от их зверств. Он не знал, что ему делать, и бродил по улочкам своего квартала, словно безумец, и максимум, чем он желал насладиться, были те самые заветные торговки апельсинами или цыганки, из тех, что гадают по ладони, пока однажды не увидел Занубу, и не пошёл за ней, совершенно ошеломлённый, до самого её дома. Затем раз за разом стал появляться у неё на пути, почти никогда не удостоившись от неё и взгляда. Она была женщиной, а все женщины были для него предметом желания, и к тому же она обладала миловидностью и смущала его. Это была не любовь, а та слепая, понятная страсть, у которой, как известно, есть множество оттенков.

Он устремил взор на решётки окна и, прихлёбывая чай, стал ждать с нетерпением и тревогой, заставивших его забыть даже о самом себе. Он глотнул чая, не обращал внимания на то, что тот был очень горячим, и запыхтел от боли, поставив стакан обратно на жёлтый поднос, украдкой взглянув на других посетителей кафе, привлечённый их громким шумом, который будто ужалил его, или, по-видимому, был причиной, по которой Зануба так долго не появлялась в окне… А ну-ка, где там эта проклятая?… Она что это, нарочно скрывается от меня?!.. Она, безусловно, знает, что я здесь…, наверное, видела, как я иду сюда… Если она прикидывается кокеткой, то в конце-концов, и этот день у меня будет напрасно потрачен.

Ясин вновь украдкой взглянул на собравшихся, не заметил ли его кто-нибудь, но они были полностью поглощены своими бесконечными разговорами, и он успокоился и снова поглядел на свой объект. Течение его мыслей было прервано воспоминаниями о дневных проблемах, что подвернулись ему в школе, когда инспектор усомнился в надёжности поставщика мяса, и начал проверку, в которой он, Ясин, тоже принял участие в качестве школьного инспектора. Казалось, что в работе он проявлял какую-то нерадивость, заставившую инспектора подгонять его окриками. Это испортило ему весь оставшийся день, напрочь лишив его безмятежности, и он задумался о том, чтобы пожаловаться отцу на того инспектора – оба были давними друзьями – если бы не его страх, что отец окажется ещё строже инспектора…

– Да отбрось ты эти глупые идеи… И чёрт с этой школой и инспектором… Мне хватает сейчас той раны, что наносит Зануба, не желая одарить меня даже одним своим взглядом… С меня довольно и этого.

На него нахлынули мечты, которые он так часто лелеял в своём воображения, глядя на какую-нибудь женщину или воскрешая память о ней.

Мечты эти были сотворены его безрассудной страстью; в них он срывал с их тел одежду и оставлял в первозданном виде, обнажёнными, как и себя самого, а затем переходил к различным забавам, не удерживаемых ничем. Он почти уже отдался этим мечтам, как услышал голос извозчика, что останавливал своего осла: «Ясс!..», и поднял глаза в ту сторону, откуда шёл шум. Там была двуколка; она стояла прямо перед домом певицы. Ему стало любопытно, приехала ли эта повозка сюда, чтобы отвезти музыкантш на какую-нибудь свадьбу? Он позвал мальчика-официанта и заплатил по счёту, готовый уйти в любой момент, если для того будет предлог. Некоторое время он ждал, затем дверь в том доме открылась, и тут показалась одна из музыкантш, тащившая слепого, на котором был джильбаб и пальто, на глазах – чёрные очки, а под мышкой – цитра. Женщина села в двуколку, забрав цитру, а затем взяла за руку слепого, которому с другой стороны помог извозчик, а когда он прижался к ней, оба сели в передней части повозки, и вслед за тем к ним присоединилась вторая женщина, державшая бубен, затем третья, у которой был под мышкой свёрток. В своих накидках они казались полностью укутанными, и вуали на их лицах скрывали их, а украшения яркого жёлтого цвета делали их похожими на ярмарочных невест.

А потом – что же это? Своим увлечённым взглядом и трепещущим сердцем он заметил лютню – она выделялась своим красным цветом на фоне дверей в гараж…

И наконец появилась Зануба: она откинула с макушки край покрывала, и под ярко красным платком, украшенным бахромой, сверкнули её чёрные смеющиеся глаза, взгляд которых изливал озорство и игривость. Она подошла к повозке, протянула той женщине лютню, затем подняла ногу и взобралась на самый верх повозки, а Ясин вытянул шею и проглотил слюну, заметив складку её чулка, завязанного над коленом, и нежную, чистую кожу, что выглядывала из-под бахромы её оранжевого платья…

– Ох, да провалиться мне на целый метр в землю прямо на этом самом месте!.. Боже… У неё лицо смуглое, а скрытая под одеждой плоть белая… или почти совсем белая… а какие же тогда бёдра?!.. И какой у неё живот?… Живот, о Боже…

Зануба уперлась ладонями о повозку и надавила на них, пока не смогла наконец уместить свои колени с краю повозки, и та медленно покатилась на своих четырёх колёсах…

– О Милостивый Боже… Ох, если бы я был у дверей её дома… или даже в лавке Мухаммада, что торгует фесками… Посмотрите на этого сукиного сына, как он таращит глаза на неё на своём наблюдательном пункте… С сегодняшнего дня он больше не заслуживает называть себя Мухаммадом-Завоевателем… О Милостивый Избавитель…

Она выпрямила спину, пока не смогла встать прямо на повозке, раскрыла свою накидку, схватилась за края и потрясла её несколько раз, словно то была не накидка, а птица, расправляющая крылья, затем поплотнее завернулась в неё, обнаружив в точности изгибы и черты своего тела, особенно ягодицы, округлые, словно бутыль, и блестящие. Потом она уселась в заднем конце повозки, так что задница её округлилась, спрессованная сидевшими слева и справа, на мягкой подушке… Ясин встал и покинул кофейню. Он застал повозку, когда та уже тронулась, и не торопясь, проследил за ней, часто-часто дыша и скрипя зубами из-за сильного возбуждения. Повозка, медленно качаясь, поехала своим путём, а женщины на крыше тоже качались в такт с ней, то влево, то вправо, и молодой человек вперил глаза в подушку лютнистки, следуя за ней и представляя себе, как она танцует. Сумерки начали опускаться на узкую дорогу, и некоторые лавки закрыли двери. Большую часть прохожих составлял рабочий люд, возвращавшийся без сил домой. В сумерках, посреди усталой толпы, Ясину было достаточно места, чтобы внимательно всё рассмотреть и спокойно помечтать:

– О Боже, не дай закончиться этой дороге, а этому танцу – прекратиться… Какая царская задница, она объединила в себе и надменность, и мягкость, так что такой несчастный, вроде меня, видит одновременно и её нежность, и мощь невооружённым взглядом… И это удивительная ложбинка, что делит её на две части – по одной накидке можно судить… а то, что было скрыто – то самое прекрасное… теперь-то я понимаю, почему некоторые совершают два раката молитвы, прежде чем войти к новобрачной жене… Разве это не купол мечети?.. Вот именно, а под куполом – шейх-наставник…, и я одержим этим шейхом… О Боже… Вот зараза…

Он откашлялся, а повозка тем временем подъехала к воротам дома шейха Аль-Мутавалли. Зануба обернулась и увидела его. Когда она уже отвернулась, ему почудилось, что на губах её мелькнула улыбка, и сердце его сильно забилось в радостном опьянении. Повозка тем временем отъехала от ворот дома Аль-Мутавалли и покатила налево; тут юноша был вынужден остановиться, так как заметил поблизости фонари и ликующую толпу, и немного отступил назад, не отрывая взгляда от лютнистки, высматривая её среди остальных, когда она слезала с повозки. Она же игриво смотрела по сторонам, а затем направилась в сторону дома невесты, пока не скрылась за ней под пронзительные радостные крики женщин. Он издал громкий вздох и сделал озадаченный жест, казалось, не зная, в какую сторону ему теперь идти…

– Проклятые австралийцы!.. Где же ты, Узбакийа, чтобы я мог рассеять свою тревогу, горести, и запастись терпением?.. – Затем он развернулся на пятках, бормоча про себя. – На вечное мучение… К Костаки.

Не успел он произнести до конца имя греческого бакалейщика, как ему страстно захотелось вина…

Женщины и вино в его жизни были связаны неразрывно, как одно целое. Будучи с женщиной, он впервые предался вину, а затем это вошло у него в обычай, как один из элементов и стимулов удовольствия, при том, что он не позволял, чтобы они – то есть женщины и вино – были постоянно тесно связаны друг с другом. Много ночей он проводил один, без женщин, и потому ему было необходимо облегчить свои страдания вином. С течением времени и закреплением этой привычки удовольствие от вина стало возбуждать его.

Он вернулся по той же дороге, по которой пришёл, и направился в бакалейную лавку Костаки в начале Новой дороги. То была большая лавка, снаружи выглядевшая как бакалея, а внутри была баром, отделённым маленькой дверкой. Он остановился перед входом, смешавшись с другими клиентами и рассматривая дорогу – нет ли там отца. Затем он подошёл к маленькой внутренней дверке, не не успел ступить и шага, как заметил человека, что стоял перед весами, а господин Костаки сам взвешивал ему какой-то большой свёрток. Он невольно повернул голову в его сторону, и в тот же миг лицо его омрачилось, всё тело затряслось, а сердце сжалось от страха и отвращения. В облике того человека не было ничего такого, вызывающего эти враждебные эмоции. Ему шёл уже шестой десяток, одет он был в широкий джильбаб и чалму. Усы его поседели, а на лице было выражение одновременно и высокомерия, и кротости. Ясин в тревоге пошёл своим путём, будто убегая, прежде чем взгляд того человека упадёт на него. Он с силой захлопнул дверь бара, и вошёл. Земля словно уходила у него из под ног…