Текст книги "Свобода от страха. Американский народ в период депрессии и войны, 1929-1945 (ЛП)"

Автор книги: Дэвид М. Кеннеди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 57 (всего у книги 73 страниц)

Черчилль, расстроенный тем, что «президент поддерживал частные контакты с маршалом Сталиным и обитал в советском посольстве и что он избегал встреч со мной наедине с тех пор, как мы покинули Каир», вернулся к этой теме на пленарном заседании на следующий день.[1094]1094
  Churchill 5:331.


[Закрыть] Размышления Рузвельта в предыдущий день, казалось, открыли ему дорогу. Теперь премьер-министр, по словам биографа Хопкинса, «применил все искусство дебатов, блестящие обороты и иносказания, в которых он был мастером».[1095]1095
  Sherwood, Roosevelt and Hopkins, 789.


[Закрыть] Он снова долго говорил об Италии, Югославии, Турции, острове Родос. Наконец Сталин, пресытившись «всеми уловками и финтами своего практичного противника», сказал, что хотел бы задать «нескромный вопрос»: «Действительно ли англичане верят в „Оверлорд“ или они говорят об этом только для того, чтобы успокоить русских?»[1096]1096
  Sherwood, Roosevelt and Hopkins, 789; FRUS: Cairo and Teheran, 539.


[Закрыть]

В ответ Черчилль предложил продолжить изучение политических последствий его средиземноморских предложений. «Зачем это делать?» взорвался Сталин в редком порыве оживления. «Мы – руководители правительства. Мы знаем, что мы хотим сделать. Зачем же передавать этот вопрос на откуп каким-то подчинённым, чтобы они нас консультировали?»[1097]1097
  Leahy, I Was There, 207.


[Закрыть] Средиземноморские предложения были не более чем «диверсиями», сказал Сталин. Они его не интересовали. «Кто будет командовать „Оверлордом“?» – потребовал он. Ответив, что вопрос о командовании ещё не решен, он прорычал: «Тогда из этих операций ничего не выйдет». Он настаивал на том, чтобы знать точную дату вторжения. «Если мы собрались здесь, чтобы обсуждать военные вопросы, – резюмировал Сталин, – то Россию интересует только „Оверлорд“».[1098]1098
  Moran, Churchill, 147.


[Закрыть]

Теперь Рузвельт окончательно и твёрдо заявил, что целевой датой («Днём Д») для «Оверлорда» является 1 мая 1944 года. И ничто, добавил он категорически, не позволит изменить эту дату. «Не осталось никаких альтернатив, черт возьми», – злорадствовал позже Хопкинс в разговоре с лордом Мораном. По словам Хопкинса, Сталин триумфально посмотрел на Черчилля, как бы говоря: «Ну, а как насчёт этого?»[1099]1099
  Moran, Churchill, 147.


[Закрыть] Затем, в своей примирительной манере, президент заметил, «что через час нас будет ждать очень хороший ужин», и заседание закрылось.[1100]1100
  FRUS: Cairo and Teheran, 552.


[Закрыть]

На следующий день все три лидера официально утвердили план «Оверлорд». Он предусматривал массированное наступление через Ла-Манш в мае 1944 года, поддержанное высадкой на юге Франции и скоординированное с русским наступлением на востоке. Далее они договорились реализовать «план прикрытия», чтобы мистифицировать и обмануть противника относительно места и времени вторжения. «Правда», – сказал Черчилль в одном из своих неподражаемых приёмов, – «заслуживает телохранителя из лжи».[1101]1101
  FRUS: Cairo and Teheran, 578.


[Закрыть]

«Я благодарю Господа, что там был Сталин», – сказал Стимсон, услышав отчеты о Тегеранской конференции. «Он спас положение. Он был прямым и сильным и отмахнулся от отвлекающих попыток премьер-министра с энергией, которая радует мою душу».[1102]1102
  Stimson Diary, December 5, 1943.


[Закрыть] Премьер-министр тем временем хандрил, охваченный тем, что его врач назвал «чёрной депрессией». Его способность руководить Рузвельтом явно ослабла. Британия больше не была доминирующим партнером в англоамериканском союзе, как это было, по крайней мере, до Касабланской конференции в начале 1943 года. Действительно, упорное настаивание Черчилля на своих предложениях по Средиземноморью, возможно, отчасти объяснялось тем, что британский историк Майкл Говард назвал его «чистым шовинизмом», «досадой на растущий перевес американских сил в европейской войне» и «желанием создать чисто британский театр военных действий, где лавры принадлежали бы только нам».[1103]1103
  Michael Howard, The Mediterranean Strategy in the Second World War (New York: Praeger, 1968), 57.


[Закрыть]

«Я мог бы победить Сталина, – размышлял позднее Черчилль, – но президент был подавлен предрассудками своих военных советников и дрейфовал в споре… Я считаю, что неспособность использовать незадействованные в противном случае силы для вступления Турции в войну и доминирования в Эгейском море – это ошибка в ведении войны, которую нельзя оправдать тем, что, несмотря на неё, была одержана победа».[1104]1104
  Churchill 5:305–6.


[Закрыть] Сталин, – размышлял Черчилль, – «сможет делать все, что ему заблагорассудится. Станет ли он угрозой для свободного мира, ещё одним Гитлером?» По мнению Черчилля, Рузвельт вел себя неумело; ему «задавали много вопросов, а он давал неправильные ответы… „На наших глазах разворачиваются грандиозные события, – сказал Черчилль лорду Морану, с большим энтузиазмом обращаясь к своей теме, – а мы – лишь пылинки, осевшие за ночь на карте мира“… Мы должны что-то сделать с этими чертовыми русскими».[1105]1105
  Moran, Churchill, 149–55. Уныние Черчилля было вызвано, как утверждается, его беспокойством по поводу российской экспансии в Восточную Европу, на Балканы и в восточное Средиземноморье. Но в мемуарах Черчилля зафиксирован интригующий частный разговор, который он провел со Сталиным утром 30 ноября в Тегеране и в котором Сталин поднял призрак другого рода опасности на востоке – выхода России из войны. «Сталин сказал, что должен предупредить меня, – писал Черчилль, – что Красная армия зависит от успеха нашего вторжения в Северную Францию. Если в мае 1944 года не будет операций, то Красная армия будет думать, что в этом году вообще не будет операций… Если в 1944 году не произойдет больших изменений в европейской войне, то русским будет очень трудно продолжать войну. Они были утомлены войной». Churchill 5:335.


[Закрыть]

Переводчик Рузвельта в Тегеране, сотрудник дипломатической службы Чарльз Э. Болен, разделял многие предчувствия Черчилля. «Большая тройка» оставила «все политические вопросы, за исключением британско-советского соглашения о восточной границе Польши… полностью повисшими в воздухе», – размышлял Болен. Германия, по-видимому, должна была быть разделена, Франция лишилась своих колоний, а Польша переместилась на запад, но, как он заметил, «эти идеи были настолько незрелыми и неформальными, что они не представляли собой решений… Оглядываясь назад, можно сказать, что было много предшественников Ялты [второй и бесконечно спорной встречи „Большой тройки“ в феврале 1945 года] в Тегеране». Болену казалось вполне возможным, что в конце войны «Советский Союз будет единственной важной военной и политической силой на европейском континенте. Остальные страны Европы будут сведены к военному и политическому бессилию». Единственным определенным следствием Тегеранской встречи, заключил Болен, было то, что «мы достигли прочного военного соглашения».[1106]1106
  Charles E. Bohlen, Witness to History, 1929–1969 (New York: Norton, 1973), 153.


[Закрыть]

Рузвельт тоже покинул Тегеран, испытывая некоторые сомнения относительно намерений России. Выполнит ли Сталин своё обещание объявить войну Японии? Присоединятся ли русские к послевоенной международной лиге? Эти вопросы волновали президента в частном порядке. На публике же, стремясь отучить своих соотечественников от изоляционистских настроений, он настаивал на том, что Тегеранская конференция заложила основу для сотрудничества великих держав и установила тесные личные отношения между ним и Сталиным. Советский премьер был «реалистом», – сказал он одному журналисту, – «примерно как я». «Я прекрасно лажу с маршалом Сталиным», – сообщил он американскому народу в рождественской беседе у камина. «Я верю, что мы будем очень хорошо ладить с ним и с русским народом – очень хорошо».[1107]1107
  Dallek, 439.


[Закрыть] В этих словах было некоторое лукавство, хотя, как и во многом другом в предвоенной борьбе Рузвельта с изоляционистским мнением, это было лукавство, порожденное необходимостью и надеждой – необходимостью укреплять советский союз и надеждой на то, что американское влияние может быть использовано в послевоенном мире.

Однако реалист Рузвельт оказался способен на ещё большую хитрость. Несмотря на своё стремление завоевать доверие Сталина, в Тегеране он демонстративно отказался поделиться с советским лидером секретом «Ультра» и бесконечно более значимым секретом Манхэттенского проекта. Что касается политических обязательств, о которых он сигнализировал в Тегеране, то в марте 1944 года Рузвельт изворотливо ответил одному из конгрессменов, задавшему вопрос, что «в Тегеране я не брал на себя никаких секретных обязательств… Это, конечно, не касается военных планов, которые, однако, не имеют никакого отношения к Польше».[1108]1108
  FRUS: Cairo and Teheran, 877.


[Закрыть] Рузвельт умолчал о фактическом согласии с советской сферой влияния в Польше и странах Балтии. Этими умолчаниями президент закладывал проблемы на будущее – проблемы с союзником по войне и проблемы с собственным народом, которому однажды придётся избавиться от идеалистических иллюзий, навеянных расчетливым лидером, и попытаться взглянуть на мир, который создавала война, с той долей реализма, на которую он был способен.

«КТО БУДЕТ КОМАНДОВАТЬ ОВЕРЛОРДОМ?» потребовал ответа Сталин в Тегеране. Вновь остановившись в Северной Африке по пути домой, Рузвельт дал Сталину ответ, хотя он был не из тех, к которым легко прийти. В Квебеке в августе 1943 года Черчилль признал, что командование «Оверлордом» должно перейти к американцу, поскольку американцы предоставят основную часть материальных средств и живой силы. Многие предполагали, что этим американцем будет Джордж Маршалл. В преддверии нового назначения мужа миссис Маршалл даже начала перевозить семейные вещи из резиденции начальника штаба в Форт-Майер, на севере Вирджинии. Считалось, что Маршалл – единственный американец, обладающий достаточным престижем и решимостью, чтобы осуществить «Оверлорд» перед лицом всевозможных уговоров британцев повременить и «разбежаться». «Единственная молитва, которую я возношу к главнокомандующему, – это непоколебимость», – писал Стимсон накануне тегеранских встреч. «Командование Маршаллом операцией „Оверлорд“ крайне важно для её успеха», – продолжал Стимсон. «Присутствие Маршалла в Лондоне будет способствовать предотвращению любого вмешательства в деятельность „Оверлорда“».[1109]1109
  Sherwood, Roosevelt and Hopkins, 766.


[Закрыть]

Перспектива назначения Маршалла вызвала споры, которые разгорались всю осень 1943 года и ещё не были разрешены, когда Рузвельт сел за стол переговоров в Тегеране. В своей обычной манере президент прислушивался ко многим мнениям и придерживался собственного мнения. Когда икона Первой мировой войны генерал Джон Дж. Першинг заявил Рузвельту, что ценность Маршалла как председателя Объединенного комитета начальников штабов намного превышает его возможный вклад в качестве полевого командира, президент обезоруживающе ответил ему: «Я думаю, будет справедливо дать Джорджу шанс в полевых условиях… Я хочу, чтобы Джордж стал Першингом Второй мировой войны – и он не сможет им стать, если мы будем держать его здесь».[1110]1110
  Sherwood, Roosevelt and Hopkins, 770.


[Закрыть] По пути на встречи в Каире и Тегеране президент развил эту тему в разговоре с генералом Эйзенхауэром – наиболее часто упоминаемой альтернативой Маршаллу в качестве командующего «Оверлордом». «Айк, – сказал Рузвельт, – мы с тобой знаем, кто был начальником штаба в последние годы Гражданской войны [им был генерал-майор Генри У. Халлек, бездарный сплетник, заслуженно проглоченный безвестностью], но практически никто больше не знает, хотя имена полевых генералов – Гранта, конечно, и Ли, и Джексона, Шермана, Шеридана и других – знает каждый школьник. Мне неприятно думать, что через 50 лет практически никто не будет знать, кем был Джордж Маршалл. Это одна из причин, по которой я хочу, чтобы Джордж получил большой командный пост – он имеет право на своё место в истории как великий генерал».[1111]1111
  Sherwood, Roosevelt and Hopkins, 770.


[Закрыть] Хопкинс и Стимсон, знал Рузвельт, решительно поддерживали эти доводы. То же самое, как он имел все основания полагать, делали Черчилль и Сталин.

Однако военные советники президента высказали серьёзные сомнения. Адмирал Лихи, а также коллеги Маршалла по Комитету начальников штабов, адмирал Кинг и генерал Арнольд, были согласны с Першингом. Они хотели, чтобы Маршалл остался в Вашингтоне. Там его возвышающийся интеллект и монументальная честность сделали его уникально эффективным лидером в непрекращающемся шуме споров о конкурирующих претензиях различных служб, широко разделенных театров военных действий и раздробленных союзников. Сам Маршалл старался не ставить президента в неловкое положение, высказывая свои предпочтения, хотя, как отмечает его биограф, командование «Оверлордом» было «кульминацией, к которой была направлена вся его карьера».[1112]1112
  Pogue, Marshall: Organizer of Victory, 320.


[Закрыть]

В конце концов Рузвельт согласился с доводами своих военных советников. Возможно, на него также повлияло соображение, что, поскольку Сталин решительно выступал за «Оверлорд», теперь не было необходимости в том, чтобы фигура такого масштаба, как Маршалл, противостояла британцам в Лондоне. 5 декабря Рузвельт вызвал Маршалла на свою виллу в Каире и сказал ему: «Я не чувствовал, что смогу спать спокойно, если вы уедете из Вашингтона».[1113]1113
  Pogue, Marshall: Organizer of Victory, 321.


[Закрыть] Не подавая признаков разочарования, Маршалл любезно составил на подпись президенту записку, в которой сообщал Сталину, что «принято решение о немедленном назначении генерала Эйзенхауэра командующим операцией „Оверлорд“». Если Сталин и вынашивал какую-то мысль о том, что назначение Эйзенхауэра, а не Маршалла, означало некоторое снижение значимости операции «Оверлорд», то в документах это не отражено.

Затем президент вылетел в Тунис. Эйзенхауэр, лысеющий мужчина средних лет, среднего роста, его открытое лицо озаряла светящаяся ухмылка, теплый, популярный, простодушный офицер, которого соратники ласково называли «Айк», ждал его в аэропорту. Рузвельт «едва сел в автомобиль», – вспоминал позже Эйзенхауэр, – когда он сказал: «Ну что ж, Айк, ты будешь командовать „Оверлордом“». Это было 7 декабря 1943 года, два года спустя после нападения на Перл-Харбор.[1114]1114
  Dwight D. Eisenhower, Crusade in Europe (New York: Doubleday, 1948), 207–8.


[Закрыть]

Таким образом, не Маршалл, а Эйзенхауэр, чье имя, как и имя Гранта, будет вписано в школьные учебники как человека, которому принадлежит «большое командование». Как и Грант, ещё один безвестный кадровый военный со Среднего Запада, вырванный из безвестности капризом войны, Эйзенхауэр впоследствии станет президентом – первым профессиональным военным после Гранта, удостоившимся такой чести. Перспектива того, что командование «Оверлордом» может открыть путь в Белый дом, не могла ускользнуть от Рузвельта и, несомненно, способствовала его мучениям по поводу отказа Маршалла от награды.

Дуайт Дэвид Эйзенхауэр, как и почти все высокопоставленные американские военачальники, был человеком девятнадцатого века. Он родился в Техасе в 1890 году и вырос в Абилине, штат Канзас, и к началу Второй мировой войны его армейский стаж приближался к двадцати пяти годам. До того, как война все изменила, у него было мало надежд на повышение в звании выше полковника, которого он достиг только в марте 1941 года. Как и многие офицеры межвоенной армии, он никогда не участвовал в боевых действиях. Первую мировую войну он провел, обучая танковые войска в лагере на территории штата, а послевоенные годы томился в череде рутинных заданий, включая работу во Франции по написанию путеводителя по американским полям сражений. Хотя в Вест-Пойнте он был лишь средним учеником, в 1926 году он отличился во время учебы в армейской школе командования и генерального штаба в Форт-Ливенворте, заняв первое место в своём классе из 275 офицеров. В 1933 году он служил в штабе Дугласа МакАртура в Вашингтоне, а в 1935 году сопровождал МакАртура на Филиппины. МакАртур называл его «лучшим офицером в армии». «Когда начнётся следующая война, – посоветовал МакАртур, – он должен занять самый верхний пост».[1115]1115
  Stephen E. Ambrose, Eisenhower: Soldier, General of the Army, President-Elect, 1890–1952 (New York: Simon and Schuster, 1983), 93.


[Закрыть]

Он так и сделал. В декабре 1941 года Маршалл вызвал его в Вашингтон, чтобы возглавить Тихоокеанскую и Дальневосточную секции Отдела военных планов Военного министерства. Среди хаоса, царившего в Вашингтоне, Маршаллу требовались помощники, которые могли бы взять на себя тяжелую ответственность и действовать решительно, не обращаясь к нему за консультацией. Эйзенхауэр не разочаровал. Он быстро отличился тщательностью анализа и ясностью отчетов. Буквально через несколько часов после прибытия в Вашингтон Эйзенхауэр разработал план использования Австралии в качестве базы для операций против осажденных Филиппин. Произнеся характерную ноту, он обосновал своё предложение о быстрых и тяжелых военных действиях, обратившись к соображениям морали: «Народ Китая, Филиппин, Голландской Ост-Индии будет наблюдать за нами. Они могут оправдать неудачу, но не оправдают отказ».[1116]1116
  Stephen E. Ambrose, The Supreme Commander: The War Years of General Dwight D. Eisenhower (Garden City, N.Y.: Doubleday, 1970), 6.


[Закрыть] Маршалл был впечатлен. В июне 1942 года он выбрал Эйзенхауэра из 366 старших офицеров для командования всеми американскими силами на европейском театре военных действий. В следующем месяце Эйзенхауэр был повышен до генерал-лейтенанта и принял на себя командование армиями союзников, которые очистили Северную Африку и вторглись в Италию.

Тщательно изучая войну, Эйзенхауэр ещё более тщательно изучал психологию человека, особенно те элементы, которые составляют загадочный состав эффективного руководства. «Единственное качество, которое можно развить путем тщательных размышлений и практики, – это руководство людьми», – писал он своему сыну в 1943 году. «Идея заключается в том, чтобы заставить людей работать вместе… потому что они инстинктивно хотят делать это для вас… [По сути,] ты должен быть предан долгу, искренен, справедлив и весел».[1117]1117
  PDDE 2:1198.


[Закрыть] В этом списке качеств военного лидера не было ни одного упоминания о необходимости агрессии или бравурного позирования, ассоциирующегося с Дугласом МакАртуром или Джорджем Паттоном. Эйзенхауэр, очевидно, не был обычным солдатом.

Возглавляя объединенные силы союзников в Североафриканской и Итальянской кампаниях, Эйзенхауэр продемонстрировал свою способность к лидерству в уникальных условиях англо-американского военного партнерства. «Семена раздора между нами и нашими британскими союзниками были посеяны, – писал он Маршаллу в апреле 1943 года, – ещё тогда, когда мы читали свои маленькие красные школьные учебники истории. Мой метод заключается в том, чтобы вынести все эти вопросы на всеобщее обозрение, откровенно обсудить их и настаивать на позитивных, а не негативных действиях, направленных на достижение цели союзнического единства».[1118]1118
  PDDE 2:1071.


[Закрыть] Единство союзного командования, советовал он лорду Луису Маунтбаттену, «включает в себя человеческое уравнение… Терпение, терпимость, откровенность, абсолютная честность во всех делах, особенно с лицами противоположной национальности, и твердость – абсолютно необходимы».[1119]1119
  PDDE 3:1420–23.


[Закрыть]

Во время средиземноморских кампаний Эйзенхауэр доказал свою способность понимать «человеческое уравнение» и манипулировать им. За ним закрепилась репутация солнечной личности, справедливой и честной в отношениях со всеми, непоколебимой в кризисных ситуациях. Однако даже в приветливости Эйзенхауэра присутствовали элементы целенаправленного артистизма. Независимо от того, насколько тяжелы его обязанности и насколько мрачны военные перспективы, Эйзенхауэр усилием воли «твёрдо решил, что мои манеры и речь на публике всегда будут отражать жизнерадостную уверенность в победе».[1120]1120
  Неопубликованное введение к Eisenhower’s Crusade in Europe, цитируется по Fred I. Greenstein, The Hidden-Hand Presidency: Eisenhower as Leader (New York: Basic, 1982), 37.


[Закрыть] Эта уловка сработала, причём с потрясающим эффектом. Даже его порой ожесточенный критик Бернард Монтгомери признал, что «настоящая сила Айка заключается в его человеческих качествах… Он обладает способностью притягивать к себе сердца людей, как магнит притягивает кусочки металла. Ему достаточно улыбнуться, и вы сразу же ему доверяете. Он – само воплощение искренности». Его коллега генерал Омар Брэдли сказал просто, что улыбка Айка стоит двадцати дивизий.[1121]1121
  Ambrose, Supreme Commander, 325; Omar N. Bradley and Clay Blair, A General’s Life (New York: Simon and Schuster, 1983), 240–41.


[Закрыть] Изумительная гениальность Эйзенхауэра нашла благодарного поклонника в лице Франклина Рузвельта, искусного исследователя человеческой психики и виртуозного практиканта в таинственном ремесле руководства. Теперь, летя из Туниса на Сицилию для инспекционной поездки по американским войскам, Рузвельт, опытный мастер, наставлял Эйзенхауэра, старательного ученика, в тех искусствах, которые тот должен был изучить и отточить в своём новом назначении. Устроившись в кресле рядом с генералом, пока их самолеты кружили над Средиземным морем, президент размышлял о тех трудностях, которые ожидали Эйзенхауэра в Лондоне. Там ему предстояло изо дня в день сталкиваться с величием британского правительства и соблазнительной личностью Уинстона Черчилля. Рузвельт предупреждал, что Черчилль все ещё верит, что неудачная атака через Ла-Манш может стоить союзникам войны, и риск неудачи был велик. Несмотря на заверения в Квебеке и покорность в Тегеране, Черчилль не избавился от грызущих его тревог по поводу «Оверлорда». Рузвельт советовал, что Эйзенхауэру потребуется все его мастерство и решительность, чтобы «Оверлорд» состоялся в срок.

Эйзенхауэр внимательно слушал. Время от времени он задумчиво смотрел на голубые воды внизу, когда самолет приближался к сицилийскому побережью. Теперь на его плечи легла не только задача управления неизбежной напряженностью, которая подстерегала британско-американский альянс. На его плечи легла колоссальная ответственность за организацию огромного командования, охватывающего сухопутные, морские и воздушные вооружения, за оркестровку прихотливых воль бесчисленных адмиралов, генералов, и государственных деятелей, за соединение миллионов и миллионов механизмов, огромного материального тоннажа и драгоценной человеческой плоти, которые должны были составить крупнейшую и самую сложную военную операцию в истории.

ПЛАНИРОВАНИЕ ОВЕРЛОРДА уже началось с обеих сторон. Даже когда шли последние приготовления к Тегеранской конференции, 3 ноября 1943 года Гитлер издал директиву № 51.

Угроза с Востока сохраняется, – провозгласил Гитлер, – но на Западе нависла ещё большая опасность: англо-американская высадка! На Востоке просторы космоса позволят в крайнем случае потерять территорию даже в крупных масштабах, не нанося смертельного удара по шансам Германии на выживание.

Не так на Западе! Если врагу здесь удастся прорвать нашу оборону на широком фронте, последствия ошеломляющих масштабов последуют в течение короткого времени. Все признаки указывают на то, что наступление на Западном фронте Европы начнётся не позднее весны, а возможно, и раньше… Поэтому я решил укрепить оборону на Западе, особенно в тех местах, откуда мы начнём нашу дальнобойную войну против Англии. [Здесь Гитлер имел в виду беспилотные летающие бомбы V–1 и более поздние ракетные бомбы V–2, разрабатывавшиеся в то время в балтийской деревне Пенемюнде]. Ведь именно в этих точках враг должен и будет атаковать; там – если только все признаки не обманчивы – будет происходить решающая битва за вторжение.[1122]1122
  Gordon A. Harrison, Cross-Channel Attack (Washington: Department of the Army, 1951), 455.


[Закрыть]

Гитлеру было о чём беспокоиться. Куда в конечном итоге придётся удар? «Запад», как его определяла директива фюрера № 51, простирался от Бискайского залива до Дании и даже до Норвегии, где фюрер настаивал на том, чтобы держать в готовности одиннадцать дивизий для отражения вторжения. Для выполнения неотложной задачи по укреплению этого обширного периметра – задачи, которая неизбежно предполагала угадывание наиболее вероятной зоны высадки, – Гитлер назначил одного из своих самых высокопоставленных командиров, опытного «Лиса пустыни» североафриканских кампаний, фельдмаршала Эрвина Роммеля. Его номинальным начальником, но фактическим сокомандником был фельдмаршал Герд фон Рундштедт, пожилой ветеран-аристократ, отличившийся в Польше, Низких странах и России на ранних этапах войны, а затем достигший пенсионного возраста в конце 1941 года. В июле 1942 года Рундштедт был вновь призван на действительную службу и назначен главнокомандующим на западе, ответственным за подготовку к вторжению. Два фельдмаршала, Роммель и Рундштедт, теперь, по сути, выполняли одно и то же задание, что показательно с точки зрения неэффективности немецкой командной структуры на западе.

После краткой проверки оборонительных приготовлений в Дании Роммель в декабре 1943 года прибыл во Францию. Северное побережье Франции, по его справедливым расчетам, было наиболее вероятным местом предполагаемого вторжения. Но, не зная точно, где враг нанесет удар на этой все ещё обширной территории, Роммель все равно столкнулся с трудной задачей.

В то время как Эйзенхауэр направлялся к своей новой штаб-квартире в Англии, прямо через Ла-Манш Роммель занимал свой собственный командный пункт в верхнем течении реки Сены, в замке Ла-Рош-Гюйон, где когда-то гостил Томас Джефферсон. До прибытия Роммеля Франция была своего рода больницей для выздоравливающих немецких войск, оправлявшихся от ужасающей бойни на востоке. Из своей роскошной штаб-квартиры в парижском отеле «Георг V» Рундштедт безмятежно руководил своим благодатно спокойным сектором. Находясь вдали от сражений, будучи, конечно, членами оккупационной армии, но редко подвергаясь испытаниям со стороны в основном покоренного французского населения, солдаты Рундштедта хорошо ели, много бездельничали, крепко спали, благодарили за приятное размещение и молились, чтобы их удача длилась долго. Роммель все изменил. В течение нескольких недель после его прибытия, работая в одержимом темпе под размашистым фельдмаршальским жезлом, немцы создали «Атлантический вал» вдоль северного побережья Франции, призванный с отчаянной хитростью отразить вторжение союзников ещё до того, как они выйдут на приливную полосу. Они возвели полмиллиона ощетинившихся стальных и бетонных противотанковых препятствий на пляжах от Бреста до Кале, установили и зарегистрировали орудийные батареи, построили и вооружили доты, установили четыре миллиона мин, затопили низины и засеяли бесчисленные внутренние поля «спаржей Роммеля» – жестокими колючками, поднимающимися из земли на восемь-двенадцать футов, обнесенными колючей проволокой и минами-ловушками и предназначенными для ущемления спускающихся парашютистов или подрыва десантных самолетов. К началу мая Роммель с удовлетворением осматривал свою работу. «Если британцы дадут нам ещё две недели, – сказал он 5 мая, – я больше не буду в этом сомневаться».[1123]1123
  Роммель цитируется по John Keegan, The Second World War (New York: Viking, 1990), 372.


[Закрыть]

Со своей стороны, британцы и американцы привели в движение громоздкий механизм планирования весной 1943 года, ещё до Тегеранской конференции. Англо-американская команда, работавшая в Лондоне под руководством британского генерала Фредерика Моргана, назначенного COSSAC (начальник штаба верховного главнокомандующего союзными войсками, который, разумеется, ещё не был назван), сначала решала тот же вопрос, который поставил в тупик немцев: куда именно следует нанести удар? Поскольку планировщики считали необходимым превосходство в воздухе над зоной высадки, место должно было обязательно находиться в пределах дуги, определяемой 175-мильным радиусом действия британского «Спитфайра» – все ещё, на момент начала планирования в 1943 году, главного истребителя в арсенале союзников. Этот простой расчет сразу же исключил Данию и Норвегию, а также Бретань, сентиментально любимую американцами, которые во время Первой мировой войны высадили Американские экспедиционные силы через бретонские порты Брест и Сен-Назер. Со своих баз на юге Англии «Спитфайры» могли прикрывать зону, простирающуюся от Голландии на севере до французского полуострова Котентентин на юге. Водные низменности Голландии не имели достаточно твёрдых пляжей или твёрдых внутренних равнин, через которые можно было бы перебросить большое количество людей и машин. Полуостров Котентин можно было легко заблокировать у его основания, что привело бы к затоплению сил вторжения.

Таким образом, методом исключения выбор свелся к двум местам: Па-де-Кале, в нескольких минутах ходьбы через Ла-Манш от Дувра, или буколический регион к западу от устья Сены, побережье Кальвадоса в Нормандии, названное так из-за типичного для этого региона напитка на основе яблок. Кале обладал заметными привлекательными сторонами, в частности, краткостью морского путешествия из Дувра и близостью к великому немецкому промышленному узлу Рур – конечной и высшей стратегической цели союзников. Но сама очевидность этих соображений означала, что немцы будут ожидать нападения на этот город и организуют ожесточенную оборону.

Нормандия находилась дальше от Германии, да и от Англии, если уж на то пошло, но у неё были неоспоримые преимущества. Её широкие, твёрдые пляжи могли вместить сотни тысяч солдат и десятки тысяч транспортных средств, которые должны были сойти на берег, пока не будут обеспечены и оборудованы для снабжения экспедиционных сил соответствующие порты – в Шербуре, Бресте и, в конце концов, Антверпене. Тем временем две искусственные гавани, известные как «Малберри», должны были быть отбуксированы через Ла-Манш к берегу Нормандии.

У «Нормандии» было ещё одно неоценимое преимущество, которое усугубляло отдачу от схемы обмана, согласованной в Тегеране. Эта схема, получившая кодовое название Fortitude, заключала секрет из секретов – местоположение высадки «Оверлорда» – глубоко в мошеннические объятия «телохранителя лжи» Черчилля. Fortitude стала, пожалуй, самой экстравагантной демонстрацией чудесной расплаты за неправду во время войны. Ложь, которой «Фортитьюд» кормил немцев, была достаточно проста: что вторжение через канал будет направлено на Кале (или даже, возможно, на Норвегию).[1124]1124
  На самом деле «Фортитьюд» состояла из двух лживых фраз: одна из них гласила, что вторжение произойдет в Кале (Fortitude South), а другая – что оно обрушится на Норвегию (Fortitude North). Однако «Фортитьюд Юг» был более изощренным и более значимым обманом. См. Charles Cruickshank, Deception in World War II (New York: Oxford University Press, 1979); and J. C. Masterman, The Double-Cross System in the War of 1939 to 1945 (New Haven: Yale University Press, 1972).


[Закрыть] Чтобы придать правдоподобность этой и без того правдоподобной выдумке, реальный генерал Джордж Паттон был назначен командовать полностью вымышленной структурой, Первой группой армий США. Иллюзия существования Первой группы армий США, насчитывающей около пятидесяти фиктивных дивизий, поддерживалась путем создания радиопереговоров, которые наверняка подслушивались на континенте, между фиктивными частями Паттона и путем заполнения сельской местности и водных путей Кента и Сассекса, расположенных напротив Кале, фиктивными самолетами, танками, грузовиками и десантными судами, чтобы обмануть воздушную разведку. Возможно, самым важным было то, что теневой «Комитет двадцати», криптографически взявший своё название от латинского обозначения «двойного креста» (XX), нажился на тщательно разработанном заговоре, с помощью которого он превратил всех немецких информаторов в Англии в агентов союзников. Через эти источники в немецкие штабы поступали сведения о том, что армия Паттона существует и что Кале – это почти наверняка то самое место.

Отвлечение внимания немцев на Кале сулило богатые выгоды. Достижение внезапности, конечно, чрезвычайно облегчило бы первоначальную высадку, но ещё важнее, чем достижение внезапности в начале сражения, было вызвать затянувшуюся нерешительность после вступления в битву. Создание плацдарма было относительно легкой частью «Оверлорда», рассуждали планировщики Моргана. Успех или провал «Оверлорда» в конечном счете определялся ходом наращивания сил и средств, в ходе которого способность союзников к подкреплению противопоставлялась способности противника к контратакам.[1125]1125
  Как сказал Черчилль Сталину в Тегеране: «Я боялся не того, что сойду на берег, а того, что произойдет на тридцатый, сороковой или пятидесятый день». Churchill 5:335.


[Закрыть] Таким образом, немцы могли поначалу счесть высадку в Нормандии проделкой, чего они никогда бы не предположили в случае прямого нападения на Кале, и поэтому не решались направить туда все силы своих мобильных резервов. Кто колеблется, тот проиграл, гласит старая поговорка, и надежда вызвать фатальную нерешительность в немецком ответе на атаку через Ла-Манш была самым большим призом, на который нацелилась Фортитуд.

Как оказалось, путаница, которую пыталась посеять Fortitude, усугубила одну из самых сложных проблем, с которой столкнулись немцы, пытаясь выполнить директиву фюрера № 51: какое сочетание статичных и мобильных сил, развернутых в определенных диспозициях, обеспечит наилучшую возможность отразить вторжение союзников? С момента прибытия Роммеля во Францию между ним и Рундштедтом возникли разногласия по этому вопросу. Рундштедт, не имея возможности должным образом защитить весь свой прибрежный сектор и опасаясь финта, предлагал позволить захватчикам выйти на берег, а затем массированно контратаковать. Как только основные силы противника будут четко определены, он выберет место боя и введет в бой бронетанковые дивизии, находящиеся в резерве далеко за пляжами. С другой стороны, Роммель, как и Ямамото на Тихом океане, опасался «численного и материального превосходства ударных сил противника» и хотел не дать своему врагу возможности высадить на берег Франции даже часть той огромной массы живой силы и огневой мощи, которая, как он знал, накапливалась в Англии. Более того, в отличие от Рундштедта, который никогда не участвовал в крупных сражениях, где противник имел превосходство в воздухе, Роммель в Африке на собственном опыте убедился в том, как трудно перебрасывать даже быстро движущиеся механизированные соединения под гневным оком авиации союзников. «Британское и американское превосходство только в воздухе снова и снова оказывалось настолько эффективным, – писал он, – что любое перемещение крупных соединений становилось совершенно невозможным как на фронте, так и в тылу, как днём, так и ночью». Из этого анализа, по мнению Роммеля, аксиоматично следовало, что вермахт должен быть настроен на то, чтобы «отбить высадку противника на побережье и вести сражение в более или менее сильно укрепленной прибрежной полосе».[1126]1126
  Роммель цитируется по Carlo D’Este, Decision in Normandy (New York: HarperCollins, 1994), 116–17; emphasis added.


[Закрыть] Поэтому Роммель предложил заранее расположить панцерные дивизии как можно ближе к пляжам. Как с тревогой говорил его старый противник в пустыне Монтгомери накануне дня «Д»: