Текст книги "Свобода от страха. Американский народ в период депрессии и войны, 1929-1945 (ЛП)"

Автор книги: Дэвид М. Кеннеди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 73 страниц)

«Карантинная речь», казалось, бросала перчатку изоляционистам и предвещала президентский крестовый поход с целью просвещения американской общественности о необходимости международного участия. Что могли означать слова Рузвельта, кроме обещания американской поддержки согласованного плана действий против Японии? Министр иностранных дел Великобритании Энтони Иден, который, как и Уинстон Черчилль впоследствии, сделал англо-американское сотрудничество высшей целью британской политики, потребовал от Вашингтона «точной интерпретации» высказываний Рузвельта. Какие «позитивные начинания» имел в виду президент? Иден хотел знать, какой будет американская позиция на встрече девяти держав, которая вскоре должна состояться в Брюсселе для обсуждения азиатского кризиса? Иден советовал, что эффективной будет только политика активной помощи Китаю в сочетании с экономическим давлением на Японию. Так ли это было задумано Рузвельтом?

Рузвельт передал свой ответ через своего эмиссара на переговорах в Брюсселе Нормана Дэвиса. Передайте британцам, что «в Соединенных Штатах существует такая вещь, как общественное мнение», – проинструктировал Дэвиса президент. Он не мог позволить себе, продолжал Рузвельт, «чтобы в общественном мнении дома его сделали хвостом для британского воздушного змея». В Лондоне газета «Таймс» отметила, что в конечном итоге «мистер Рузвельт определял отношение, а не программу». Это описание оказалось пророческим. Брюссельская конференция, созванная, была отложена в ноябре без последствий. Последний разумный шанс урегулировать китайско-японскую войну совместными международными действиями был упущен. Американцы, как едко заметила сестра Невилла Чемберлена, были «едва ли тем народом, с которым можно пойти стрелять в тигра».[672]672
  Dallek, 152; Davis 4:133–36; Rock, Chamberlain and Roosevelt, 43.


[Закрыть]

«Это ужасно, – якобы сказал Рузвельт по поводу того, что его речь в Чикаго не смогла повлиять на мнение изоляционистов, – оглянуться через плечо, когда пытаешься вести за собой, и никого не обнаружить». Но лидерство Рузвельта в данном случае не было ни доблестным, ни последовательным. Хотя он решил бросить вызов Маккормику и изоляционистам в их центральном районе Среднего Запада, он не проявил готовности к длительной конфронтации с ними, которая могла бы изменить курс американской внешней политики. В самом деле, он едва дождался реакции на своё выступление в Чикаго, прежде чем начал отступать. Всего через день после карантинной речи репортеры спросили Рузвельта, не хочет ли он усилить свои высказывания. Нет, – простодушно ответил Рузвельт. Репортеры продолжили: Нет ли противоречий между тем, что он предлагает, и Законом о нейтралитете? Нет, – ответил Рузвельт. Подразумевает ли его речь экономические санкции против Японии? Нет, – настаивал Рузвельт. «Послушайте, – сказал он, – „санкции“ – это ужасное слово. Они не в ходу». Если не санкции, то какой программы может придерживаться администрация? «Мы ищем программу», – объяснил Рузвельт изумленным журналистам. «Возможно, это будет более твёрдый нейтралитет».[673]673
  Samuel I. Rosenman, Working with Roosevelt (New York: Harper and Brothers, 1952), 167; PPA (1937), 414ff.


[Закрыть]

Европейские лидеры, особенно в Великобритании, тем временем оглядывались через плечо и задавались вопросом, где же Рузвельт. Неспособность американского президента выполнить карантинную речь особенно сильно повлияла на Невилла Чемберлена, отчаянно искавшего свою собственную программу борьбы с диктаторами. Британии нужны были партнеры, чтобы эффективно противостоять агрессорам. С американцами надежное партнерство не представлялось возможным. «Главный урок, который можно извлечь» из неудачной Брюссельской конференции, – сказал Чемберлен своему кабинету в день закрытия конференции, – «это трудность обеспечения эффективного сотрудничества со стороны Соединенных Штатов Америки».

Эти события конца 1937 года стали фоном для того, как в январе 1938 года Чемберлен принял план Рузвельта по проведению международной мирной конференции – эпизод, который вызвал горячие споры на сайте в то время и остается спорным с тех пор. Президент предложил пригласить в Вашингтон представителей ряда малых государств – Швеции, Нидерландов, Бельгии, Швейцарии, Венгрии, Югославии, Турции и трех латиноамериканских стран, которые будут определены, – для обсуждения правил международного поведения, сокращения вооружений, доступа к сырью, а также прав и обязанностей нейтралов. Придя к такому согласию, эти государства затем огласят свои выводы другим странам. Что, поинтересовался президент, думает об этом предложении британское правительство?

Чемберлен, не без оснований, инстинктивно посчитал этот план «довольно абсурдным… фантастическим и способным вызвать насмешки Германии и Италии». Вряд ли помогло то, что Рузвельт сопроводил свой запрос напоминанием о том, что Соединенные Штаты по-прежнему придерживаются своей «традиционной политики свободы от политического вмешательства».

Несмотря на скептицизм Чемберлена, британский кабинет министров в середине января собрался на несколько срочных заседаний, чтобы рассмотреть идею Рузвельта. Атмосфера в Уайтхолле была напряженной, поскольку американское предложение обостряло уже идущие напряженные политические дебаты. В декабре Чемберлен получил от своих начальников штабов секретный доклад, в котором подчеркивалось, что в свете военной неподготовленности Британии необходимо предпринять «любые политические или международные действия, которые могут быть предприняты, чтобы уменьшить число наших потенциальных врагов и заручиться поддержкой потенциальных союзников». Но в глазах Чемберлена то, что вожди описывали как двухстороннюю стратегию – раскол германо-итало-японского альянса и поиск новых союзников, – на практике сводилось к мучительному выбору: оторвать одного из противников от других путем разумных уступок или обеспечить себе надежного союзника, а именно Соединенные Штаты. Этот выбор стал предметом ожесточенных споров между премьер-министром Чемберленом и министром иностранных дел Иденом. Чемберлен верил в первую стратегию, которая соответствовала обычному определению дипломатии как поиска приемлемых уступок и компромиссов, чтобы избежать открытого конфликта, но стратегия, которая вскоре была названа и навсегда проклята как умиротворение. Иден верил в последнее, подчеркивая решающее значение Соединенных Штатов. По словам Идена, предложение Рузвельта могло дать возможность наконец-то сцепить руки с американцами и начать вязать толстый кабель противостояния амбициям Гитлера. Чемберлен возразил, что, хотя потенциальная сила Соединенных Штатов неоспорима, «было бы опрометчиво строить свои расчеты на помощи из этого квартала». «Изоляционисты» были «так сильны и так громко заявляли о себе», отметил Чемберлен в своём дневнике, что на помощь Соединенных Штатов нельзя было «рассчитывать, если [Британия] попадёт в беду».[674]674
  Rock, Chamberlain and Roosevelt, 45–70.


[Закрыть]

По словам Самнера Уэллса, ответ Чемберлена на запрос Рузвельта был «как ушат холодной воды».[675]675
  Sumner Welles, Seven Decisions That Shaped History (New York: Harper and Brothers, 1951), 27.


[Закрыть] Он не проявил никакого энтузиазма в отношении предложения Рузвельта. Более того, британский премьер-министр заявил, что собирается начать политику, направленную на то, чтобы отучить Муссолини от привязанности к Гитлеру, путем признания де-юре итальянской оккупации Эфиопии. Предоставив Муссолини хотя бы часть того, что он хотел, Италия могла быть удовлетворена, и у Британии стало бы на одного противника меньше. Умиротворение Муссолини, по расчетам Чемберлена, умиротворит Средиземноморье, гарантирует Суэцкие ворота в Индию и за её пределы и даст Британии больше свободы действий в борьбе с немцами в Европе и японцами на Тихом океане. Чемберлен объявил о признании 16 апреля. Рузвельт, предупрежденный даже своим доверенным советником Буллитом о том, что его план проведения конференции в Вашингтоне покажется остальному миру «бегством от реальности», позволил этой идее умереть.[676]676
  Буллит – Рузвельту, 20 января 1938 года. Буллит думал об этой схеме не больше, чем Чемберлен: «Это было бы похоже на то, как если бы в самые лучшие времена Аль Капоне вы созвали в Вашингтоне национальную конференцию психоаналитиков, чтобы обсудить психологические причины преступности». Orville H. Bullitt, ed., For the President: Personal and Secret, Correspondence between Franklin D. Roosevelt and William C. Bullitt (Boston: Houghton Mifflin, 1972), 2 52.


[Закрыть]

Отказ Чемберлена от инициативы Рузвельта и его последующее вступление на путь умиротворения вызвали почти всеобщее осуждение в учебниках истории. Иден, который ранее заявлял о своей готовности проделать путь от Австралии до Аляски, чтобы добиться американского сотрудничества, подал в отставку с поста министра иностранных дел в знак протеста против решения Чемберлена. Уинстон Черчилль, который со временем поставил всю свою стратегию выживания Великобритании на американскую помощь, позже писал об этих неделях, что «ни одно событие не могло с большей вероятностью отсрочить или даже предотвратить войну, чем появление Соединенных Штатов в кругу европейских ненавистей и страхов. Для Британии это был почти вопрос жизни и смерти… Мы должны рассматривать его отказ… как потерю последнего хрупкого шанса спасти мир от тирании иным путем, кроме войны. То, что мистер Чемберлен… отмахнулся от предложенной руки, протянутой через Атлантику, даже в наши дни заставляет затаить дыхание от изумления».[677]677
  Churchill 1:254–55.


[Закрыть]

Но было ли в предложенной Рузвельтом руке что-то полезное? Мысль, лежащая в основе его плана проведения конференции, была неортодоксальной до степени фантастичности. Как можно было ожидать, что провозглашение принципов группой мелких и второстепенных государств сможет сдержать стремительный рывок Гитлера к войне? Даже при американском одобрении такое заявление могло бы стать значимым сигналом «вхождения Соединенных Штатов в круг европейских ненавистей и страхов»? И если вспомнить, как часто американская рука предлагалась, а затем отменялась, как в Лондоне в июне 1933 года или в Чикаго в октябре 1937 года, или как часто она вообще не протягивалась, как в Эфиопии в 1935 году, или в Испании в 1936 году, или на Тихом океане в конце 1937 года, то дыхание возвращается, а вместе с ним и сочувствие к затруднительному положению Чемберлена. Считая Рузвельта «опасной и ненадежной лошадью в любой команде» и прекрасно понимая, насколько плохо вооружена и политически изолирована Британия, Чемберлен не без оснований пришёл к выводу, что у него нет иного выбора, кроме как искать какие-то уступки диктаторам. Усыпление началось.[678]678
  Freidel, Rendezvous with Destiny, 260.


[Закрыть]

Но Гитлер был неуступчив. Не зная Чемберлена, фюрер уже объявил своим высшим политическим и военным чиновникам, что «проблемы Германии могут быть решены только с помощью силы».[679]679
  Shirer, Rise and Fall of the Third Reich, 306.


[Закрыть] В систематическом четырехчасовом выступлении 5 ноября 1937 года в берлинском Рейх-канцлере Гитлер поразил своих подчинённых смелостью своих военных планов и подробным анализом вероятной реакции других держав. С методичной уверенностью он предсказал реакцию Великобритании, Франции, России, Италии, Японии, Чехословакии, Бельгии, Голландии и Испании. Примечательно, что Соединенные Штаты вообще не фигурировали в его рассуждениях. Война должна начаться в течение ближайших нескольких лет, заявил он, возможно, уже в 1938 году и не позднее 1945 года, после чего Германия уже не будет иметь неоспоримого превосходства в вооружениях. Первыми шагами должны были стать аннексия Австрии и уничтожение Чехословакии. Офицеры, сомневавшиеся в разумности этой политики, были уволены. В марте 1938 года Гитлер осуществил первую часть этого плана, поглотив Австрию в составе Рейха.

В ТЕЧЕНИЕ НЕСКОЛЬКИХ ДНЕЙ после захвата Австрии Германией из Вены приходили сообщения о зверствах, которым подвергались евреи. Эти сообщения были мрачной новостью, но к тому времени они уже не вызывали удивления. Расовая политика нацистов к 1938 году не была секретом. В маниакальном трактате Гитлера «Майн кампф» 1924 года была создана фантастическая сеть, связывающая «международное еврейство» и «большевистский заговор», которая стала центральным постулатом нацистской идеологии. Сразу же после прихода к власти в 1933 году нацисты начали преследовать полумиллионное еврейское население Германии. Они организовывали бойкот еврейских предприятий, а нацистские молодчики открыто издевались над евреями на улицах. Нюрнбергские законы 1935 года ещё туже затянули петлю, запретив евреям работать в самых разных сферах и существенно ограничив их гражданские права. Когда немцы поглотили Австрию, они наложили все эти ограничения ещё на 190 000 евреев. Столкнувшись с нищетой и ещё худшими условиями, тысячи евреев попытались бежать от распространяющейся нацистской угрозы. В то время как немецкие войска веером проходили по Вене, три тысячи евреев в день обращались за визами для въезда в Соединенные Штаты. К тому времени в американском консульстве в Штутгарте, уполномоченном выдавать 850 виз в месяц, скопилось около 110 000 заявок на визу.

Американская пресса уже давно писала о жестоком обращении нацистов с евреями. Многочисленные статьи и две книги Дороти Томпсон «Беженцы: Анархия или организация» (1938) и «Пусть говорят записи» (1940), стали особенно язвительным обвинением как нацистской мизантропии, так и американской апатии. Ярость нацистского антисемитизма не имела сравнительно злобного американского аналога, даже септические разглагольствования отца Кофлина против «сделки с евреями» или разрозненные излияния горстки других ненавистников. Американское общество 1930-х годов не было свободно от пятна антисемитизма, но большинство американцев, как евреев, так и неевреев, в целом осуждали нацистский расизм. И хотя частные организации и государственные чиновники в Соединенных Штатах выражали тревогу по поводу тяжелого положения евреев в немецкой Европе, немногие ещё понимали геноцидные последствия нацистской расовой идеологии, и ещё меньше людей находили средства для эффективного протеста. Как часто случалось в это меланхоличное десятилетие, сочувствие не доходило до конкретной поддержки.

Иногда сочувствие останавливалось даже на символических жестах. Когда Гитлер постановил, что ни один немецкий еврей не будет допущен к участию в Олимпийских играх 1936 года в Берлине, несколько американских спортивных организаций предложили бойкотировать это мероприятие. Почти год в американском спортивном сообществе бушевали дебаты по поводу участия в Берлинских играх, в процессе которых широкие слои общественности узнали о глубинах нацистской жестокости. Но на официальном голосовании в декабре 1935 года Любительский атлетический союз, американская спортивная бюрократия, с большим трудом отклонила резолюцию о бойкоте. Американский олимпийский комитет, возглавляемый Эвери Брундажем, поощрял участие американских спортсменов, придавая некую ауру легитимности гитлеровскому режиму и упуская возможность, как заметила газета Washington Post, «дать немцам понять, что внешний мир думает об их нынешних правителях».[680]680
  Deborah E. Lipstadt, Beyond Belief: The American Press and the Coming of the Holocaust, 1933–1945 (New York: Free Press, 1986), 78. См. также Arthur D. Morse, While Six Million Died: A Chronicle of American Apathy (New York: Random House, 1968), 172ff. Так случилось, что афроамериканец Джесси Оуэнс на Играх эффектно опроверг гитлеровские теории об арийском превосходстве, завоевав четыре золотые медали в соревнованиях по легкой атлетике: в беге на 100 и 200 метров, в прыжках в длину и в составе эстафетной команды на 400 метров. Гитлер демонстративно отказался пожать руку Оуэнсу, а также трем другим чернокожим американским спортсменам, завоевавшим золотые медали: Арчи Уильямсу, Джону Вудраффу и Корнелиусу Джонсону. В другом весьма спорном эпизоде американский тренер по легкой атлетике изменил состав 400-метровой эстафетной команды, не допустив к бегу двух спортсменов – Сэма Столлера и Марти Гликмана, единственных двух членов американской олимпийской команды по легкой атлетике, не получивших шанса участвовать в соревнованиях, и единственных двух евреев. См. Marty Glickman, The Fastest Kid on the Block (Syracuse: Syracuse University Press, 1996).


[Закрыть]

Разногласия среди почти пяти миллионов американских евреев также мешали поиску полезных инструментов для смягчения расовой политики Гитлера. Как степень надвигающейся опасности, так и методы борьбы с ней были вопросами, вызывавшими резкие разногласия и обострявшими старые противоречия среди американских евреев. Американский еврейский конгресс, возглавляемый раввином Стивеном Уайзом, представлял массы восточноевропейских евреев, хлынувших в Соединенные Штаты начиная с 1890-х годов. Будучи социалистами в политике, ортодоксами в религии и сионистами в своих устремлениях, в 1930-х годах они организовывали кампании по бойкоту немецких товаров, устраивали шуточные суды над Гитлером в нескольких американских городах и добивались смягчения американских иммиграционных законов, чтобы в США могло въехать больше еврейских беженцев. Но Американский еврейский комитет, более старый и умеренный орган, проявлял взвешенную осторожность, характерную для его в основном немецко-еврейских избирателей. Их американские корни уходят далеко в девятнадцатый век. Консервативные в политике, приверженцы реформированного иудаизма, если они вообще исповедовали свою веру, и в целом хорошо ассимилированные, они выступали как против бойкота немецких товаров, так и против шуточных судебных процессов. Они также были умеренны в своей поддержке политики, которая привела бы в Соединенные Штаты большое количество дополнительных евреев – в частности, больше восточноевропейских евреев того типа, чье недавнее прибытие уже оказалось тревожным для старого немецко-еврейского истеблишмента. Уолтер Липпманн, возможно, самый известный американский политический комментатор того времени, стал примером немецко-еврейских настроений, когда написал, что «богатые, вульгарные и претенциозные евреи наших больших американских городов являются… настоящим источником антисемитизма». Американский еврейский комитет даже с опаской относился к предложениям объединить американскую еврейскую общину в единую организацию, боясь подтвердить антисемитскую пропаганду о еврейском «государстве в государстве» и вызвать шквал репрессий. Самое главное, мало кто из евреев любого толка, как в Америке, так и в других странах, включая Германию, и мало кто из язычников, если на то пошло, в полной мере осознавал силу систематического натиска на еврейство, который вскоре развяжет Гитлер. Да и как её можно было понять? Поколения спустя моральная чудовищность того, что стало известно как Холокост, все ещё болезненно трепетала в сознании мира, являясь жуткой иконой способности человечества к злодеяниям. Тем временем, как сказал один еврейский комментатор в 1933 году, «Что ещё мы можем сделать, кроме как кричать? Еврейская сила заключается в крике… Мы бессильны».[681]681
  Ronald Steel, Walter Lippmann and the American Century (Boston: Atlantic-Little, Brown, 1980), 192; A. Ginsburg, «Our Protest», Forwards, April 1, 1933, 8, цитируется по Henry L. Feingold, The Politics of Rescue: The Roosevelt Administration and the Holocaust, 1938–1945 (New York: Holocaust Library, 1970), 13.


[Закрыть] Ограниченное невежеством, а также апатией и антисемитизмом, правительство Рузвельта считало себя бессильным и с юридической точки зрения. «Немецкие власти обращаются с евреями позорно», – заметил Рузвельт ещё в 1933 году, когда отправил Уильяма Э. Додда в качестве своего посла в Германию. «Все, что мы можем сделать, чтобы смягчить общее преследование путем неофициального и личного влияния, должно быть сделано», – наставлял Додда президент. «Но это также не дело правительства», – предостерег Рузвельт. «Мы ничего не можем сделать, кроме как для американских граждан».[682]682
  William E. Dodd Jr. and Martha Dodd, eds., Ambassador Dodd’s Diary, 1933–1938 (New York: Harcourt, Brace), 1941, 5.


[Закрыть]

Но если Соединенные Штаты мало что могли сделать для евреев внутри Германии, не могли ли они открыть свои двери для тех, кто пытался покинуть страну? После объявления Нюрнбергских законов в сентябре 1935 года губернатор Нью-Йорка Герберт Леман, видный еврейский лидер и обычно близкий политический союзник Рузвельта, предложил удвоить число немецких евреев, ежегодно принимаемых в США, с двадцати пятисот до пяти тысяч – «почти ничтожное число», отметил Леман. Рузвельт сочувственно ответил, что консульским работникам было дано указание предложить «самое внимательное внимание и самое щедрое и благоприятное обращение, какое только возможно по законам страны».[683]683
  Lehman to FDR, November 1, 1935, in Nixon, Franklin D. Roosevelt and Foreign Affairs, 3:51, 65.


[Закрыть] Число немецко-еврейских иммигрантов росло скромно, но все же оставалось «незначительным». Иммигранты любого вероисповедания из Германии составили около шести тысяч человек в 1936 году и одиннадцать тысяч в 1937 году.[684]684
  HSUS, 105. По одним оценкам, с 1933 по 1938 год в Соединенные Штаты попали 102 000 евреев. См. I.C.B. Dear, ed., The Oxford Companion to the Second World War (New York: Oxford University Press, 1995), 366.


[Закрыть]

Почему же потенциальный поток беженцев так и остался струйкой? Объяснение отчасти кроется в пересечении нацистской политики с теми «законами страны», о которых Рузвельт напоминал Леману. Нацистские правила жестко ограничивали сумму денег, которую уезжающий еврей мог вывезти из Германии. Уже в 1934 году эта сумма была снижена до эквивалента четырех долларов, что, по сути, делало нищим любого еврея, пытающегося покинуть страну. В Соединенных Штатах иммиграционные законы запрещали выдавать визы лицам, которые «могут стать общественным достоянием». Герберт Гувер в 1930 году приказал консульским работникам строго применять этот пункт, поскольку в Америке обострился кризис безработицы. В сложившихся обстоятельствах лишь немногие систематически обедневшие немецкие евреи могли претендовать на получение визы.

Конгрессмен Эммануэль Селлер, представлявший округ Бруклина, где проживало много евреев, критиковал консульскую службу Госдепартамента за то, что её «сердцебиение заглушено протоколом», но даже после того, как в 1935 году администрация Рузвельта либерализовала правила получения виз, проблема осталась.[685]685
  New York Times, February 4, 1938, 12.


[Закрыть] Её глубинные корни лежали не в технических тонкостях консульских процедур, а в широко распространенных антииммиграционных настроениях и особенно в самой природе Закона о национальном происхождении 1924 года, который регулировал всю американскую иммиграционную политику. Этот закон ограничивал политику Рузвельта в отношении беженцев так же жестко, как законы о нейтралитете ограничивали его дипломатию. Он устанавливал потолок в 150 000 иммигрантов в год, а квоты распределялись по странам на основе пропорционального присутствия той или иной национальности в переписи населения 1920 года. Квоты не могли быть распределены между странами – то есть неисполненная квота Великобритании не могла быть передана Германии. Более того, закон 1924 года не давал официального представления о «беженцах» и, соответственно, не предусматривал предоставления убежища жертвам религиозных или политических преследований. Американский вклад в решение надвигающейся катастрофы европейского еврейства был невозможен без пересмотра этих количественных ограничений или, как минимум, без внесения поправок в закон, освобождающих от системы квот лиц, которые были определены как беженцы. Ни то, ни другое не представлялось вероятным. Страна фактически закрыла свои двери для дальнейшей массовой иммиграции в 1924 году. Сейчас, в разгар Великой депрессии, она была не в том настроении, чтобы менять своё мнение и снимать барьеры. Постоянная безработица, резко обострившаяся во время «рузвельтовской рецессии» 1937–38 годов, представляла собой железное препятствие на пути к открытию ворот для новых иммигрантов любого происхождения. А в мире 1938 года объявление о предоставлении убежища беженцам могло вызвать массовый еврейский исход – или изгнание – из таких стран, как Польша и Румыния, которые слишком хотели объявить свои многомиллионные еврейские семьи «лишними» и избавиться от них навсегда. Польские чиновники даже намекнули, что с радостью устроили бы погромы, чтобы продемонстрировать остроту собственной еврейской «проблемы».

Вскоре после аншлюса Австрии Рузвельт расширил границы президентских полномочий, приказав объединить немецкие и австрийские квоты и ускорить рассмотрение заявлений на получение еврейских виз – меры, которые позволили примерно пятидесяти тысячам евреев вырваться из рук нацистов в течение следующих двух лет. Он не питал иллюзий относительно политических рисков. «Узколобые изоляционисты», – признался он брату губернатора Лемана, – «могут использовать этот наш шаг в чисто партийных целях». В то же время президент призвал провести международную конференцию для обсуждения надвигающегося кризиса с беженцами, осторожно отметив в своём приглашении, что «ни одна страна не должна принимать большее число эмигрантов, чем разрешено её действующим законодательством». Леман отправил Рузвельту единственное слово: «Великолепно!». Рузвельт ответил: «Я только хотел бы сделать больше». В итоге его инициатива оказалась ничтожно мала.[686]686
  Feingold, Politics of Rescue, 3, 23, 24.


[Закрыть]

Конференция беженцев собралась во французском курортном городке Эвианле-Бен на берегу Женевского озера 6 июля 1938 года. Ещё до того, как делегаты собрались, перспективы полезных действий казались туманными. Швейцария, опасаясь провоцировать своего могущественного немецкого соседа, попросила не выступать в качестве принимающей страны. Великобритания согласилась принять участие в конференции только при условии, что Палестина, историческая родина евреев и давний объект сионистской агитации, не будет обсуждаться. Делегаты из нескольких латиноамериканских государств, которые многие рассматривали как возможные места для переселения евреев, прямо отвергли все подобные идеи. «Предложения, которые могут поставить под угрозу прочную основу нашей ибероамериканской личности [и] нашей католической традиции, – заявила одна из перуанских газет, – не найдут поддержки в Латинской Америке». Шеф нацистской пропаганды Йозеф Геббельс заявил: «Если есть страна, которая считает, что у неё недостаточно евреев, я с радостью передам ей всех наших евреев». Гитлер объявил, что «готов предоставить всех этих преступников в распоряжение этих стран, все, что меня волнует, даже на роскошных кораблях». Конференция закончилась с хныканьем. Единственным её ощутимым результатом стало создание Межправительственного комитета по политическим беженцам (МКПБ). Расположенный в Лондоне и возглавляемый американцем, соотечественником Рузвельта Джорджем Рубли, МПК провел следующие несколько месяцев, ведя витиеватые переговоры с нацистами о выкупе немецких евреев за столь необходимую иностранную валюту.[687]687
  Morse, While Six Million Died, 344, 228, 204.


[Закрыть]

Проблема, куда переселить евреев Германии, оказалась непреодолимым препятствием. Одна нацистская газета заявила: «Мы открыто заявляем, что нам не нужны евреи, в то время как демократические страны продолжают утверждать, что готовы их принять, а потом оставляют гостей на морозе! Разве мы, дикари, не лучше людей, в конце концов?» Газета «Ричмонд (Вирджиния) Ньюс Лидер» одиноким голосом критиковала администрацию Рузвельта за то, что она «довольствуется дружескими жестами и добрыми словами… Некоторым из нас, – заключала газета, – немного стыдно за нашу страну». Однако опрос, проведенный Fortune в 1938 году, показал, что менее 5% американцев готовы повысить иммиграционные квоты для приёма беженцев. Более двух третей согласились с тем, что «при нынешних условиях мы должны стараться не пускать их». Депрессия способствовала укреплению изоляционизма духа, своего рода морального оцепенения, которое сковывало американский гуманизм так же жестко, как политический изоляционизм сковывал американскую дипломатию.[688]688
  Morse, While Six Million Died, 288; Richmond News Leader цитируется по Lipstadt, Beyond Belief, 96.


[Закрыть] Новая вспышка нацистской жестокости вскоре показала трагическую бесполезность Эвиана. 7 ноября 1938 года семнадцатилетний беженец из Германии застрелил немецкого дипломата в Париже. Репрессии последовали незамедлительно. Гитлеровское правительство организовало погром, который разразился по всей Германии в ночь с 9 на 10 ноября. Нацистские головорезы грабили еврейские дома, жгли синагоги, громили еврейские магазины, убивали десятки евреев и арестовали около двадцати тысяч еврейских «преступников». Эта официально санкционированная оргия грабежей, поджогов и убийств, получившая название «Хрустальная ночь» из-за осколков стекла, усыпавших улицы Германии утром 10 ноября, ещё не успела осушить флаконы нацистского гнева. Два дня спустя немецкое правительство с безумной жестокостью объявило, что материальный ущерб, нанесенный во время «Хрустальной ночи», будет возмещен путем взимания с евреев огромного «искупительного штрафа». В то же время оно распорядилось закрыть все еврейские торговые заведения. Несколько недель спустя правительство объявило о конфискации всего еврейского имущества.

Эти варварства возмутили многих американцев. Протестующие угрожали взорвать немецкое консульство в Нью-Йорке, на что мэр города Фиорелло Ла Гуардиа ответил назначением на охрану полностью еврейского полицейского подразделения. Герберт Гувер, Эл Смит, Альф Лэндон, Гарольд Икес и другие видные деятели выступили по радио с осуждением ночного ужаса Германии. Немецкий посол в Вашингтоне сообщил в Берлин, что «Хрустальная ночь» вызвала ураган осуждения в американской прессе, которая «без исключения негодует против Германии… От нас начинают отворачиваться даже те респектабельные патриотические круги, которые были дотоле… антисемитскими по своему мировоззрению».

Рузвельт предпринял все возможные меры. Он отозвал американского посла Хью Вильсона из Берлина для «консультаций», но Вильсон так и не вернулся на свой пост. (Немцы в ответ отозвали своего посла из Вашингтона.) Вновь расширив границы президентских полномочий, Рузвельт своим указом продлил визы примерно пятнадцати тысячам немецких и австрийских граждан, уже проживавших в США, в том числе великому физику-эмигранту Альберту Эйнштейну. Выступая перед репортерами через пять дней после Хрустальной ночи, президент остроумно заявил, что ему «с трудом верится, что такое может происходить в цивилизации двадцатого века». Однако привычные политические ограничения удержали Рузвельта от более решительных мер. «Не могли бы вы порекомендовать ослабить наши иммиграционные ограничения, чтобы еврейские беженцы могли быть приняты в этой стране?» – спросил один из репортеров. «Это не рассматривается», – ответил Рузвельт. «У нас есть система квот».[689]689
  PPA (1938), 597–98.


[Закрыть]

Хрустальная ночь стала причиной нескольких попыток изменить систему квот. Конгрессмен Сэмюэл Дикштейн выступил автором закона, который «закладывал» будущие квоты, ускоряя еврейскую иммиграцию за счет того, что беженцы 1938 и 1939 годов могли предвосхитить квоты на 1940 и 1941 годы. Сенатор от Нью-Йорка Роберт Вагнер и представитель Эдит Нурс Роджерс от Массачусетса представили законопроект, разрешающий въезд двадцати тысячам немецких детей в возрасте до четырнадцати лет вне рамок квоты. Эммануил Целлер пытался добиться освобождения от ограничений квоты для расовых или религиозных беженцев. Все эти предложения оказались тщетными. В январе 1939 года две трети опрошенных заявили, что выступают против законопроекта Вагнера-Роджерса о приёме малолетних детей. (Когда в вопрос было внесено уточнение о приёме еврейских детей, число противников несколько снизилось – до 61%). В середине 1939 года опрос Fortune спросил: «Если бы вы были членом Конгресса, проголосовали бы вы „за“ или „против“ по законопроекту, открывающему двери… для большего числа европейских беженцев?». Восемьдесят пять процентов протестантов, 84 процента католиков и поразительные 25,8 процента евреев ответили «нет». Американцы могут протянуть свои сердца к жертвам Гитлера, но не руки.[690]690
  Cantril, 1081, 1150.


[Закрыть]

События середины 1939 года наглядно продемонстрировали потенциально смертоносные последствия системы квот. В то время как евреи Европы устремились к стремительно закрывающимся выходам из гитлеровского рейха, развился циничный бизнес по продаже виз, особенно ухватистыми латиноамериканскими чиновниками при попустительстве гестапо. Сотни отчаявшихся беженцев с визами сомнительной легальности набивались на корабли в поисках убежища в Новом Свете. Многие страны назначения просто отказывались выполнять визы. Мексика, Парагвай, Аргентина и Коста-Рика отказали во въезде прибывшим евреям по документам, проданным коррумпированными чиновниками в их европейских консульствах.

Одно из таких судов, SS St. Louis компании Hamburg-American line, вошло в гавань Гаваны 27 мая с 930 еврейскими беженцами. Кубинское правительство отказало пассажирам в высадке и осталось глухо к доводам о том, что большинство изгнанников не собирались оставаться на Кубе на постоянной основе. Более семисот из них стояли в очереди на получение разрешения на въезд в Соединенные Штаты. Они планировали оставаться на Кубе только до тех пор, пока не истечет срок их квоты на въезд в США, который мог бы наступить скорее раньше, чем позже, если бы закон Сэмюэля Дикштейна был принят.