Текст книги "Свобода от страха. Американский народ в период депрессии и войны, 1929-1945 (ЛП)"

Автор книги: Дэвид М. Кеннеди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 73 страниц)

Американские еврейские филантропы предложили внести залог, гарантирующий транзит в Соединенные Штаты, но кубинское правительство это не заинтересовало. На борту судна два пассажира покончили жизнь самоубийством. Капитан Густав Шредер отремонтировал своё судно и отплыл из Гаваны. Он с половинной скоростью двигался по восточному побережью США, пока участники переговоров умоляли Госдепартамент разрешить беженцам высадиться в одном из американских портов. В течение нескольких дней Шредер курсировал в пределах видимости Майами и других американских городов, сопровождаемый катером береговой охраны с приказом подбирать и возвращать на «Сент-Луис» всех пассажиров, которые выйдут за борт. 6 июня Шредер наконец взял обратный курс на восток, доставив свой обреченный груз обратно в Европу. Ему удалось распределить пассажиров между Британией, Францией, Голландией и Бельгией – кроме Британии, которой суждено было в течение двух лет оказаться под властью Германии и вновь подвергнуть евреев нацистским репрессиям. Яркие огни Майами остались печальным воспоминанием о том, как маняще близко они были к убежищу и спасению.

ПОКАЗАВ СВОЮ НЕСПОСОБНОСТЬ найти решение кризиса с беженцами, западные державы оказались не в состоянии противостоять следующей провокации Гитлера. Ещё весной и летом 1938 года, проглатывая Австрию, Гитлер готовился разгрызть Чехословакию. Слабая реакция демократических стран на его усиливающуюся войну против евреев только усугубила его презрение к своим противникам. Настало время нанести удар. В Чехословакии в 1938 году он намеревался устроить войну, которую описал своим высокопоставленным чиновникам в ноябре 1937 года. «Это моё непреложное решение, – заявил он в директиве от 30 мая 1938 года, – разгромить Чехословакию военными действиями в ближайшем будущем».[691]691
  Shirer, Rise and Fall of the Third Reich, 365.


[Закрыть] Предлогом стало предполагаемое желание более чем трех миллионов этнических немцев в Судетской области Чехословакии присоединиться к своим сородичам в Рейхе. Гитлер, высокопарно провозгласив версальский принцип самоопределения, потребовал присоединения Судетской области к Германии.

Западные державы оказались готовы принести Судетскую область в жертву на алтарь умиротворения. Чешский кризис, по словам британца Чемберлена, был «ссорой в далёкой стране между людьми, о которых мы ничего не знаем».[692]692
  Rock, Chamberlain and Roosevelt, 122.


[Закрыть] В ходе двух встреч с Гитлером на юге Германии в середине сентября 1938 года, первой в Берхтесгадене и второй в Бад-Годесберге, Чемберлен согласился на постепенную, упорядоченную передачу Судетской области под контроль Германии. Но Гитлер встречал каждую уступку новой эскалацией своих требований. Он намеревался получить войну, а не просто Судетскую область. С каждым сентябрьским днём война, которую он хотел, казалась все более неизбежной. Франция призвала полмиллиона резервистов. Британцы начали рыть бомбоубежища в лондонских парках. Тогда, пойдя на последнюю, роковую уступку, Чемберлен согласился принять участие в третьей конференции 29 сентября в Мюнхене, где судьба Чехословакии должна была быть бесславно решена. Франклин Рузвельт отправил Чемберлену телеграмму из двух слов: «Хороший человек». Тем временем американский президент заверил Гитлера: «Правительство Соединенных Штатов не имеет политических интересов в Европе и не возьмет на себя никаких обязательств в ходе нынешних переговоров».[693]693
  FRUS (1938) 1:688, 685.


[Закрыть]

Соглашение, достигнутое в Мюнхене и предусматривающее немедленное включение Судетской области в состав Германии, как гром среди ясного неба, прогремело по всему миру. На улицах Лондона огромные толпы приветствовали заявление Чемберлена о том, что Мюнхенское соглашение означает «мир в наше время». Напротив, на трибуне парламента Уинстон Черчилль назвал Мюнхенское соглашение «полным и безоговорочным поражением… Это только начало расплаты», – предупредил Черчилль. «Это только первый глоток, первое предвкушение горькой чаши, которая будет преподноситься нам год за годом, если… мы снова не восстанем и не встанем на защиту свободы, как в старые времена».[694]694
  Рузвельт цитируется по Ickes Diary 2:469. Замечания Черчилля из Churchill 326–28.


[Закрыть] В Праге ошеломленные чехи смотрели на карты своего уменьшенного государства, лишённого несколькими росчерками пера богатой Судетской области. Они смотрели на это как беспомощные свидетели своего собственного национального уничтожения. В Берлине Гитлер чувствовал себя обманутым. Он стремился к войне, но вынужден был довольствоваться Судетской областью. В следующий раз его не удастся так легко подкупить.

В Вашингтоне Рузвельт сравнил британских и французских дипломатов, подписавших Мюнхенское соглашение, с Иудой Искариотом. Пока разворачивался чешский кризис, Рузвельт заваливал европейцев частными и публичными призывами к миру, а британскому послу давал туманные заверения об участии Америки в возможной блокаде Германии. Но на самом деле американский президент был бессильным зрителем в Мюнхене, слабым и лишённым ресурсов лидером безоружной, экономически раненной и дипломатически изолированной страны. Он и Америка ничего не значили на весах дипломатии – или даже хуже, чем ничего, если согласиться с мнением Идена и Черчилля о том, что более активное американское присутствие скрепило бы хребты европейских демократий. При всём моральном раздражении Рузвельта по поводу якобы безрассудного поведения Чемберлена, отрезвляющая правда заключалась в том, что, по словам историка Роберта Дивайна, «американская изоляция стала подручной европейского умиротворения».[695]695
  Robert A. Divine, The Reluctant Belligerent: American Entry into World War II (New York: John Wiley and Sons, 1965), 55.


[Закрыть]

Тем не менее Мюнхенский кризис стал своего рода поворотным пунктом в американской внешней политике или, по крайней мере, в ощущении Франклином Рузвельтом неотложности роли Америки в мире. «В свете Мюнхена нам пришлось пересмотреть всю нашу программу готовности», – позже вспоминал Рузвельт. Три пункта имели наивысший приоритет. «Во-первых, сделать больший акцент на американской оси Север-Юг; во-вторых, пересмотреть закон о нейтралитете; в-третьих, использовать наше дипломатическое влияние, чтобы помешать агрессорам».[696]696
  Freidel, Rendezvous with Destiny, 306.


[Закрыть]

Некоторые из этих целей оказались более легко достижимыми, чем другие. Делегация Соединенных Штатов на Конференции американских государств в декабре 1938 года убедила другие американские республики подписать Лимскую декларацию, обязуясь консультироваться в случае угрозы войны в любом уголке полушария. Декларация стала одним из первых ощутимых дипломатических результатов хваленой политики «доброго соседа» и представляла собой нерешительный шаг к солидарности в полушарии.

Пересмотр Закона о нейтралитете оказался более сложной задачей. В этот момент, после катастрофических выборов 1938 года, Рузвельт имел меньше влияния на Капитолийском холме, чем в конференц-зале в Лиме. Тем не менее, в своём послании «О положении дел в стране» от 4 января 1939 года Рузвельт открыл кампанию за пересмотр закона о нейтралитете. Теперь он взялся за дело, которое так долго откладывал: серьёзно просветить американский народ о надвигающейся международной угрозе. Тонко завуалированно ссылаясь на нацистские преследования евреев, Рузвельт начал своё обращение с предупреждения о том, что «штормы из-за рубежа бросают прямой вызов… религии… В делах людей наступает момент, когда они должны готовиться защищать не только свои дома, но и догматы веры и человечности, на которых основаны их церкви, их правительства и сама цивилизация. Защита религии, демократии и доброй воли между народами – это одна и та же борьба. Чтобы спасти одного, мы должны теперь решиться на спасение всех». «Мир стал маленьким, – сказал Рузвельт, – а оружие нападения таким быстрым, что ни одна нация не может быть в безопасности». Существует «множество методов, не требующих войны, – заявил президент, – которые могут защитить Америку и позволить Соединенным Штатам использовать своё влияние во благо». Первым среди этих методов был пересмотр статутов о нейтралитете. «Мы поняли, что, когда мы намеренно пытаемся законодательно закрепить нейтралитет, наши законы о нейтралитете могут действовать неравномерно и несправедливо – фактически оказывать помощь агрессору и отказывать в ней жертве, – сказал президент. – Мы не должны больше этого допускать».[697]697
  PPA (1939), 1–4.


[Закрыть] Но не успел он начать уточнять, как именно он предлагает предотвратить это, как движение за пересмотр нейтралитета было сорвано.

Менее чем через три недели после обращения Рузвельта в южной Калифорнии разбился экспериментальный американский военный самолет. Из обломков самолета извлекли тяжело раненного французского офицера, что вызвало фурор в связи с предполагаемыми тайными президентскими соглашениями о продаже оружия в нарушение закона о нейтралитете. 31 января Рузвельт встретился с членами сенатского комитета по военным делам, чтобы унять шум. Да, сказал он, французы ведут переговоры о покупке американских военных самолетов, и они готовы платить наличными. Это выгодно американскому бизнесу и рабочим, совершенно законно и, кроме того, способствует укреплению демократии. Затем Рузвельт продолжил, взяв сенаторов под свою ответственность. Он откровенно рассказал о своей растущей убежденности в том, что Америка должна участвовать в делах Европы. «Как только одна нация станет доминировать в Европе, эта нация сможет обратиться к мировой сфере», – объяснил он. Народы на периферии Германии, и не в последнюю очередь Франция, находились в непосредственной опасности порабощения, о чём свидетельствовали примеры Австрии и Чехословакии. «Вот почему безопасность рейнской границы нас обязательно интересует», – сказал Рузвельт.

Несмотря на заверения в конфиденциальности, источник, которого Рузвельт назвал «каким-то олухом», сообщил прессе, что президент сказал, что «граница Америки проходит по Рейну». Буря обвинений в опасном интернационализме Рузвельта заставила его отказаться от пересмотра нейтралитета. Внешняя политика страны «не изменилась и не собирается меняться», – заявил Рузвельт журналистам несколько дней спустя, что полностью противоречило его заявлениям о положении дел в стране. Американский дипломат доложил Рузвельту о растущем в Европе ощущении, что быстрое и неприличное отступление президента от пересмотра нейтралитета после «пограничной войны на Рейне» дало Гитлеру и Муссолини «основания полагать, что теперь американское общественное мнение не потерпит ничего иного, кроме позиции самого жесткого нейтралитета… Наше дезавуирование очистило атмосферу в отношении Америки в том, что касается диктаторов».[698]698
  Имон де Валера, процитированный Джоном Кудахи в письме Кудахи Рузвельту, 9 февраля 1939 года, в Donald B. Schewe, ed., Franklin D. Roosevelt and Foreign Affairs (New York: Clearwater, 1969), 13:273. Roosevelt’s remark to reporters is in the same volume, 243.


[Закрыть]

В 6:00 утра 15 марта 1939 года Гитлер завершил завоевание Чехословакии. Вооруженные колонны перевалили через чешскую границу и стремительно разгромили государство, ставшее печальным и недолговечным наследием Мюнхена. К ночи Гитлер триумфально проехал по Праге, как и по Вене почти год назад.

Уничтожение того, что осталось от Чехословакии, также положило конец политике умиротворения Чемберлена. В течение нескольких недель его правительство изменило курс, которого придерживалось почти два года, и объявило, что Великобритания теперь обязуется защищать Польшу, следующую предполагаемую цель Гитлера. Это британское обещание запустило механизм, который по следующему зондированию Гитлера ввергнет мир в войну.

Смертельные муки Чехословакии также оживили кампанию Рузвельта по пересмотру законов о нейтралитете. «Если Германия вторгнется в страну и объявит войну, – заметил Рузвельт на следующий день после чешского вторжения, – мы окажемся на стороне Гитлера, ссылаясь на этот закон». Отмена эмбарго на поставки оружия была крайне необходима, заявил Рузвельт, хотя он был готов оставить в силе положения закона 1937 года о наличном и безналичном обороте, срок действия которого истекал всего через несколько недель, в мае 1939 года. Рузвельт понимал, что «cash-and-carry» плохо работает на Тихом океане, где он благоприятствует Японии, но прекрасно работает в Атлантике, где богатые морские державы, Великобритания и Франция, будут его главными бенефициарами.

Администрация активно выступала за отмену эмбарго на поставки оружия. Государственный секретарь Халл неустанно лоббировал это изменение. Грядущее столкновение в Европе, предупреждал Халл, будет не просто «очередным проклятым спором из-за пограничной линии». Это будет глобальная борьба с варварством. Существующее законодательство, по словам Халла, представляло собой «жалкий маленький хвостатый, отпиленный внутренний закон», который противоречил международному праву и дипломатической практике. Оно «давало безвозмездную выгоду вероятным агрессорам». Оставить его в силе, сказал Халл, было «просто смехотворно».[699]699
  Joseph Alsop and Robert Kintner, American White Paper: The Story of American Diplomacy and the Second World War (New York: Simon and Schuster, 1940), 4142.


[Закрыть]

Даже пылкие мольбы Халла оказались недостаточными для решения этой задачи. С небольшим перевесом голосов 29 июня Палата представителей проголосовала за сохранение эмбарго на поставки оружия. В Сенате Рузвельт столкнулся с особой проблемой. В Комитете по международным отношениям заседали два сенатора, Уолтер Ф. Джордж из Джорджии и Гай М. Джиллетт из Айовы, чью неистребимую вражду Рузвельт заслужил, когда вел против них кампанию на первичных выборах демократов в 1938 году. Нежелание Джорджа и Джиллетта выполнить просьбу Рузвельта обрекало его на поражение. На встрече в Белом доме вечером 18 июля 1939 года Рузвельт и Халл в ходе ожесточенных споров умоляли лидеров Сената позволить пересмотру нейтралитета пройти через верхнюю палату. «Наше решение может повлиять не только на жителей нашей собственной страны, но и на народы всего мира», – сказал Рузвельт. Вспомнив о своих неудачных попытках добиться влияния Америки, он сказал сенаторам: «Я сделал свой последний выстрел. Думаю, у меня должен быть ещё один патрон на поясе». Его слушатели остались равнодушны. Сенатор-архисолатист Бора так решительно и высокомерно отверг предупреждения Халла о неизбежности войны, что любезный госсекретарь онемел от возмущения. Вице-президент Гарнер опросил присутствующих, одобрит ли Сенат предложение администрации. Все ответили отрицательно. «Ну что ж, капитан, – резюмировал Гарнер, обращаясь к Рузвельту, – у вас нет голосов, и это все».[700]700
  Alsop and Kintner, American White Paper, 44–46.


[Закрыть]

НЕ ЛУЧШЕ обстояли дела и с третьей из его инициатив в начале 1939 года – попыткой «использовать наше дипломатическое влияние, чтобы помешать агрессорам». 15 апреля 1939 года он направил широко разрекламированное послание Гитлеру и Муссолини. В нём он перечислил тридцать одну страну и попросил дать гарантии, что ни Италия, ни Германия не нападут на них в течение как минимум десяти лет. Муссолини не видел причин отвечать лидеру правительства, ограниченного «привычной ролью отстраненного зрителя», и с насмешкой отнес послание к «инфантильному параличу» Рузвельта. Нацистский маршал авиации Герман Геринг усмехнулся, что «Рузвельт страдает от зарождающегося психического заболевания». Гитлер тоже поначалу отказался отвечать «столь презренному существу», как Рузвельт.[701]701
  Shirer, Rise and Fall of the Third Reich, 470; L & G, Challenge, 87.


[Закрыть]

Вскоре, однако, фюрер увидел в призыве Рузвельта возможность сорвать политический куш. 17 апреля Министерство иностранных дел Германии задало два вопроса всем перечисленным Рузвельтом государствам, за исключением Польши, России, Великобритании и Франции: Чувствуют ли они угрозу со стороны Германии? Уполномочили ли они Рузвельта сделать своё предложение? Вооружившись их ответами, Гитлер 28 апреля предстал перед Рейхстагом и произнёс речь, которую американский журналист Уильям Ширер позже назвал «самой блестящей из всех, которые он когда-либо произносил, и уж точно самой лучшей из всех, которые этот писатель когда-либо слышал от него. По красноречию, хитрости, иронии, сарказму и лицемерию она достигла нового уровня, к которому ему больше никогда не суждено было приблизиться». В течение более чем двух часов Гитлер осыпал американского президента презрением. Он также повторил многие из аргументов американских изоляционистов: что Германия стремится лишь возместить обиды, нанесенные Версальским договором, что именно британцам нельзя доверять, что западные пропагандистские органы рисуют несправедливую картину Германии, что только он один готов сесть за стол переговоров.

Затем Гитлер перешел к конкретным вопросам Рузвельта. Как вспоминала Ширер:

Пухлые депутаты покатывались от хохота, когда фюрер с нарастающим эффектом произносил свои, казалось, бесконечные насмешки над американским президентом. Один за другим он разбирал пункты телеграммы Рузвельта, делал паузу, почти улыбался, а затем, как школьный учитель, произносил низким голосом одно слово: «Ответ» – и давал его.

Кто сорвал создание Лиги Наций, отказавшись вступить в неё? – спросил Гитлер. Америка. А как Соединенные Штаты вообще пришли к доминированию в Северной Америке? Не за столом переговоров, сказал Гитлер. Всем, кто сомневается в этом, следует обратиться к истории племени сиу. Гитлер добавил, что у него нет намерения вторгаться в Соединенные Штаты. Затем последовало выступление – одновременно резкий личный выпад в адрес Рузвельта и подкрепляющий удар по американским изоляционистам:

Мистер Рузвельт! Однажды я возглавил штат, которому грозило полное разорение… Я победил хаос в Германии, восстановил порядок и колоссально увеличил производство,[702]702
  Подразумеваемый контраст с продолжающейся в Америке депрессией. – Прим. переводчика.


[Закрыть] развил транспортное сообщение, заставил строить мощные дороги и рыть каналы, вызвал к жизни гигантские новые заводы… Мне удалось вновь найти полезную работу для всех семи миллионов безработных…

У вас, господин Рузвельт, по сравнению с ним гораздо более легкая задача. Вы стали президентом Соединенных Штатов в 1933 году, когда я стал канцлером Рейха. С самого начала вы встали во главе одного из крупнейших и богатейших государств мира… Условия, сложившиеся в вашей стране, настолько масштабны, что вы можете найти время и досуг, чтобы уделить внимание общечеловеческим проблемам… Мой мир, мистер Рузвельт… к сожалению, гораздо меньше.

По своей наглости, коварству и хитрости эта речь была чёрным шедевром. Американские изоляционисты с восторгом заявили, что это награда Рузвельта за его беспричинное вмешательство. «Рузвельт выпятил подбородок и получил по нему звонкий удар», – сказал сенатор-республиканец от Калифорнии Хайрем Джонсон, на что сенатор Най лаконично добавил: «Он сам этого просил». Эта речь также наглядно продемонстрировала полное презрение Гитлера к Соединенным Штатам. Несколько недель спустя он заявил: «Благодаря своим законам о нейтралитете Америка не представляет для нас опасности».[703]703
  Johnson to Hiram W. Johnson Jr., April 29, 1939, in Robert E. Burke, ed., The Diary Letters of Hiram Johnson (New York: Garland, 1983), y:n.p. Най цитируется по L & G, Challenge, 89. Гитлер цитируется по Weinberg, «Hitler’s Image of the United States», 1013.


[Закрыть]

Барабаны войны ускорили свой темп. 9 апреля Муссолини вторгся в Албанию. Через несколько дней Британия ввела воинскую повинность. Гитлер делал угрожающие жесты в сторону Польши. Британия и Франция направили дипломатические миссии в Москву, пытаясь привлечь Россию на антинацистский фронт. Эти усилия не принесли никаких результатов. Сталин рассматривал Мюнхенское соглашение как предательство интересов безопасности России, и особенно в этот поздний период он не был уверен в решимости Великобритании и Франции твёрдо противостоять Гитлеру.

Срыв советско-западных переговоров дал Гитлеру ещё одну возможность использовать разногласия между своими потенциальными противниками. В объявлении, ошеломившем весь мир, и не в последнюю очередь антифашистские левые в западных странах, 23 августа Берлин и Москва объявили о подписании пакта о ненападении. Секретные протоколы предусматривали раздел Польши и поглощение Советским Союзом стран Балтии, а также территорий Финляндии и Бессарабии. Теперь все было решено.

В Европе начался «смертельный час». В Вашингтоне один из сотрудников Госдепартамента сравнил атмосферу с «ощущением, когда сидишь в доме, где наверху кто-то умирает». Адольф Берле отметил в своём дневнике: «У меня ужасное ощущение, что я вижу, как гибнет цивилизация, ещё до её фактической гибели». Последние дни августа, писал Берле, «вызывали почти такое же ощущение, какое можно испытать, ожидая, когда присяжные вынесут вердикт о жизни или смерти примерно десяти миллионов человек».[704]704
  Dallek, 197; Beatrice Bishop Berle and Travis Beal Jacobs, Navigating the Rapids: From the Papers of Adolf A. Berle (New York: Harcourt Brace Jovanovich, 1973), 244, 245.


[Закрыть]

В три часа ночи 1 сентября 1939 года у постели Франклина Рузвельта в Белом доме зазвонил телефон. Это был посол Буллит, звонивший из Парижа. «Господин президент, – сказал Буллит, – несколько немецких дивизий находятся в глубине польской территории… Есть сообщения о бомбардировщиках над городом Варшава».

«Что ж, Билл, – ответил Рузвельт, – наконец-то это случилось. Да поможет нам всем Бог!»[705]705
  Alsop and Kintner, American White Paper, 1.


[Закрыть]

14. Агония нейтралитета

Если нас завоюют, все будут порабощены, и Соединенные Штаты останутся в одиночестве защищать права человека.

– Первый лорд Адмиралтейства Уинстон С. Черчилль, 12 ноября 1939 г.

Пока немецкие пикирующие бомбардировщики ревели над Варшавой, а немецкие танки пробивались сквозь стерню свежеубранных зерновых полей в польской Силезии, мир ненадолго и тщетно затаил дыхание, надеясь вопреки всему, что война, которая наконец-то наступила, может быть, на самом деле вовсе не наступила. Но 3 сентября, после того как Гитлер отверг британские и французские ультиматумы о выводе войск из Польши, тщетная надежда угасла. Сидя перед микрофоном на Даунинг-стрит, 10, Чемберлен объявил 3 сентября своим соотечественникам, что «эта страна находится в состоянии войны с Германией». В Париже премьер-министр Эдуард Даладье последовал его примеру несколькими часами позже.[706]706
  James W. Gantenbein, ed., Documentary Background of World War II (New York: Columbia University press, 1948), 409.


[Закрыть]

Первым публичным заявлением Рузвельта, сделанным в Вашингтоне 1 сентября, стала просьба ко всем воюющим сторонам воздержаться от «бомбардировок с воздуха гражданского населения или неукрепленных городов» – призыв, в котором отразился ужас перед воздушной мощью, овладевший тогда всеми умами, и заявление, которое в итоге стало ироничным в свете ядерной кульминации войны в Хиросиме и Нагасаки почти шесть лет спустя. Вечером 3 сентября Рузвельт также вышел на радио, чтобы провести ещё одну из своих ставших уже привычными «Бесед у камина». «До четырех тридцати часов утра я надеялся, что какое-то чудо предотвратит разрушительную войну в Европе и положит конец вторжению Германии в Польшу, – сказал президент. Теперь, когда война пришла безвозвратно, объявил Рузвельт, „его страна останется нейтральной“. Но, – категорически добавил Рузвельт, – я не могу требовать, чтобы каждый американец оставался нейтральным и в мыслях… Даже нейтрального нельзя просить закрыть свой разум или закрыть свою совесть».[707]707
  PPA (1939), 454; Russell D. Buhite and David W. Levy, eds., FDR’s Fireside Chats (Norman: University of Oklahoma Press, 1992), 148–51. Бухайт и Леви используют транскрипции реальных радиообращений Рузвельта, которые иногда немного отличаются от официальных версий, опубликованных в PPA.


[Закрыть]

Заявление президента резко контрастировало с призывом Вудро Вильсона, прозвучавшим в начале Великой войны в 1914 году, о том, что его соотечественники должны быть «беспристрастны как в мыслях, так и в действиях». К концу 1939 года мало кто мог сомневаться в симпатиях американцев. Разум и совесть Америки были настроены решительно против Гитлера. Опрос Гэллапа, проведенный в октябре, показал, что 84 процента респондентов были за Элли и только 2 процента – за Германию. Но как и в течение полудесятилетия неспокойного мира, так и в военное время моральные симпатии не дотягивали до вооруженной поддержки. Хотя Рузвельт в своей «Беседе у камина», возможно, допускал и даже поощрял союз Америки с Великобританией и Францией, он также заявил, что «Соединенные Штаты будут держаться в стороне от этой войны… Пусть ни один мужчина или женщина, – сказал он, – не говорит бездумно или лживо о том, что Америка пошлет свои армии на европейские поля».[708]708
  Public Opinion Quarterly 4 (March 1940):102; Buhite and Levy, Fireside Chats, 149.


[Закрыть]

Встречаясь со своим кабинетом во второй половине дня 1 сентября, Рузвельт рефлекторно придерживался подхода «методы – короткая война», который он изложил около восьми месяцев назад. Он снова и снова повторял: «Мы не собираемся вступать в войну». Когда специалисты военного министерства предложили собрать достаточно большую армию, чтобы поддержать возможные американские экспедиционные силы в Европе, Рузвельт прервал их: «Вы можете основывать свои расчеты на армии в 750 000 человек [численность армии в то время составляла около 175 000 человек], ибо, что бы ни случилось, мы не будем посылать войска за границу. Мы должны думать только о защите этого полушария».[709]709
  Joseph Alsop and Robert Kintner, American White Paper: The Story of American Diplomacy and the Second World War (New York: Simon and Schuster, 1940), 6465.


[Закрыть]

Разумеется, Рузвельту также нужно было подумать о том, как именно он может снабдить Британию и Францию средствами борьбы с Гитлером. Обеспечение демократических стран боеприпасами составляло суть политики «методов короткой войны». Поиск средств для этого был главной внешнеполитической проблемой, над которой Рузвельт бился с момента своей неудачной попытки изменить первый закон о нейтралитете в 1935 году. Президент уже давно дал понять европейским лидерам о своих общих намерениях, хотя с американским народом он был заметно менее откровенен, и, если уж на то пошло, был крайне нереалистичен в своих сигналах европейцам. В конце 1938 года, после мюнхенского фиаско, он в частном порядке пообещал премьер-министру Чемберлену, что «в случае войны с диктаторами за ним будут стоять промышленные ресурсы американской нации», хотя он, как и Чемберлен, знал, что грозные юридические и политические препятствия стоят на пути любых серьёзных усилий по выполнению этого обещания. Примерно в то же время, тайно встречаясь в Гайд-парке с французским финансистом Жаном Монне, Рузвельт набросал сложную, даже фантастическую схему обхода американского закона о нейтралитете: в случае войны, предлагал Рузвельт, американские заводы в Детройте и Ниагара-Фолс будут переправлять моторы и планеры через границу в Канаду, где их можно будет собрать и перегнать в качестве боевых самолетов.

Реализация этой затеи нарушила бы президентскую клятву соблюдать закон и почти наверняка подвергла бы Рузвельта требованиям изоляционистов об импичменте. То, что Рузвельт даже допускал подобные мысли, говорит об отчаянии, до которого его довели изоляционистские требования.

Та же одержимость воздушной мощью, которая легла в основу просьбы Рузвельта избежать бомбардировок городов, определяла и многие рассуждения президента об американской стратегии. О Рузвельте говорили, что он играл с военно-морским флотом так, как другой человек мог бы играть с игрушечными поездами. Он занимал должность помощника министра военно-морского флота, украшал свой кабинет в Белом доме гравюрами с изображением исторических военных кораблей и регулярно брал военные суда для президентских «отпусков» на море. Однако при всей своей привязанности к флоту Рузвельт был, пожалуй, ещё более восторженным защитником воздушного флота. Авиация – особенно авиация, поставляемая европейским демократиям с американских заводов, – казалась идеальным инструментом, с помощью которого исторически изоляционистские и хронически депрессивные Соединенные Штаты могли реализовать стратегию короткой войны. Даже более эффективно, чем корабли, широкомасштабные самолеты могли патрулировать океанские просторы и держать боевые действия далеко от берегов Нового Света. Бомбардировочные рейды с глубоким проникновением могли наносить удары гораздо дальше в сердце врага, чем могли достичь даже самые большие морские орудия. Несколько тысяч бомбардировщиков, пилотируемых несколькими тысячами летчиков, могли нанести урон, во много раз превышающий урон сухопутных войск численностью в миллион человек, и при этом обойтись меньшими человеческими жертвами. А строительство бомбардировочных машин для огромного воздушного флота оживило бы американскую экономику, дав работу бесчисленному количеству рабочих.

Всегда восприимчивый к новинкам, Рузвельт легко поддался соблазнительной логике воздушной войны. Во время Мюнхенского кризиса он рассуждал о том, что «удары по Германии с воздуха» сломят моральный дух немецкого народа. «Такая война, – утверждал Рузвельт, – обойдется дешевле, будет означать сравнительно мало жертв и с большей вероятностью приведет к успеху, чем традиционная война на суше и на море».[710]710
  Ickes Diary 2:469.


[Закрыть] На судьбоносной встрече со своими военными советниками в Белом доме 14 ноября 1938 года Рузвельт изложил свой необычайно амбициозный план развития американской авиационной промышленности, достаточной для оснащения британцев и французов и содержания десятитысячных американских военно-воздушных сил. Для него урок унижения Чемберлена в Мюнхене был очевиден. Как лаконично выразился Уильям Буллит, «мораль такова: Если у вас достаточно самолетов, вам не нужно ехать в Берхтесгаден». Рузвельт согласился. «Если бы этим летом у нас было 5000 самолетов и возможность немедленно производить 10 000 в год, даже если бы мне пришлось просить у Конгресса разрешения продать или одолжить их странам Европы», – сказал Рузвельт, – «Гитлер не осмелился бы занять ту позицию, которую он занял». Генерал армейского авиационного корпуса Х. Х. «Хэп» Арнольд ликовал по поводу такого одобрения президента: «Самолеты – сейчас, и много самолетов!» – так Арнольд охарактеризовал позицию Рузвельта. «Президент прямо высказался за воздушную мощь… [Расширение американских наземных сил] не испугало бы Гитлера ни на йоту! Ему нужны были самолеты».[711]711
  Orville H. Bullitt, ed., For the President: Personal and Secret, Correspondence between Franklin D. Roosevelt and William C. Bullitt (Boston: Houghton Mifflin, 1972), 288; Morgenthau Diary, 273; Арнольд цитируется по Michael S. Sherry, The Rise of American Air Power: The Creation of Armageddon (New Haven: Yale University Press, 1987), 80.


[Закрыть] В соответствии с этой целью в январе 1939 года Рузвельт обратился к Конгрессу с просьбой о выделении специальных ассигнований в размере 300 миллионов долларов на строительство самолетов. Эта просьба ознаменовала собой весьма скромное начало программы перевооружения, которая со временем выльется в лавину оружия.

Когда началась стрелковая война, все последствия этой лавины все ещё оставались далеко за горизонтом будущего. К концу 1939 года заманчивые предложения Рузвельта Чемберлену и Монне в 1938 году, а также его экстравагантные планы по расширению американской авиационной промышленности оказались малоэффективными. Тайные предложения президента о помощи Британии и Франции исключали какой-либо сдерживающий эффект на Гитлера, как едко заметил историк Дональд Уотт, по той простой причине, что «сдерживание и секретность – понятия в значительной степени несовместимые».[712]712
  Donald Cameron Watt, How War Came: The Immediate Origins of the Second World War, 1938–1939 (New York: Pantheon, 1989), 130.


[Закрыть] Более того, щедрые амбиции Рузвельта в отношении воздушного корпуса привели в замешательство большинство американских военных лидеров, за исключением Хэпа Арнольда. Они предпочитали сбалансированные силы, в которых наземные, морские и воздушные вооружения развивались бы пропорционально и развертывались согласованно. «Что мы будем делать с пятнадцатью тысячами самолетов?» гневно вопрошал начальник штаба армии Малин Крейг. Ещё больше их беспокоило нетерпение президента поставить самолеты европейцам в то время, когда американские войска испытывали жалкий недостаток сил. «Ты так не думаешь, Джордж?» невозмутимо спросил Рузвельт заместителя Малина, генерала Джорджа К. Маршалла, по завершении президентской подачи 14 ноября 1938 года на поставку самолетов в Европу. «Простите, господин президент, но я с вами не согласен», – холодно ответил Маршалл. Это был последний раз, когда Рузвельт обратился к Маршаллу, тщательно соблюдавшему формальности, по имени.