Текст книги "Свобода от страха. Американский народ в период депрессии и войны, 1929-1945 (ЛП)"

Автор книги: Дэвид М. Кеннеди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 73 страниц)

13. Надвигающийся шторм

К черту Европу и остальные страны!

– Сенатор от штата Миннесота Томас Шалл, 1935 г.

При всей своей агонии резни и разрушений Великая война 1914–18 годов мало что решила. Со временем её стали считать лишь начальной главой Тридцатилетней войны двадцатого века – конфликта, который длился тридцать один год, если быть точным, с 1914 по 1945 год, и ценой примерно шестидесяти миллионов жизней навсегда изменил мир. Конечно, Первая мировая война разрушила АвстроВенгерскую империю и оставила Германию побежденной. Но договор, подписанный в Зеркальном зале Версаля 28 июня 1919 года, не погасил амбиций, разжегших войну, и не утихомирил тревоги, которые она породила. Победители и побежденные согласились лишь в том, что конфликт стал ужасной катастрофой, беспрецедентным кошмаром, проливающим кровь, убивающим людей, пожирающим нации. Все были полны решимости избежать его повторения. Точнее, каждая нация была полна решимости избежать повторения своей роли в нём.

Для двух стран, Италии и Японии, неприятной оказалась не столько сама война, сколько её неутешительный исход. И итальянцы, и японцы чувствовали себя обманутыми в Версале и лишёнными справедливых заслуг победителей, и в итоге оказались под властью правителей, стремящихся исправить это недовольство, если потребуется, силой оружия. В 1922 году к власти в Италии пришёл фашистский лидер Бенито Муссолини. Иль Дуче мечтал о новой Римской империи в Африке и восточном Средиземноморье. Японские милитаристы положили глаз на Китай, особенно на богатый северный регион Маньчжурии, а в перспективе – на Юго-Восточную Азию и Голландскую Ост-Индию.

Россия, революционизированная большевиками в 1917 году, заключила свой собственный мир с Германией в Брест-Литовске в марте 1918 года, а затем обнаружила, что полностью отстранена от участия в переговорах в Париже, на которых был подписан Версальский договор. Главным уроком, который новый советский режим вынес из войны, стала польза и даже необходимость хитрого нейтралитета. Опасаясь и изолируя западные демократии, Советский Союз при Иосифе Сталине посвятил себя построению «социализма в одной стране» в ожидании возобновления капиталистического братоубийства, которое уверенно предсказывала марксистско-ленинская теория.

Франция, сумевшая отразить немецких захватчиков 1914 года только с помощью британских и, в одиннадцатый час, американских союзников, сделала из своего военного опыта два вывода: французская граница с Германией должна быть массированно укреплена, чтобы любая будущая война не велась на французской земле; и что Франция не может успешно бороться в одиночку с немецкой мощью. Ни один из этих рецептов не оказался полезным на практике. Военный министр Франции Андре Мажино приказал построить вдоль франко-германской границы якобы неприступную сеть фортов, носящих его имя. Но линия Мажино со временем стала символизировать тщетность статичной тактики в наступающую эпоху мобильной войны и, в более широком смысле, упрямую пустоту и жесткую оборонительную логику межвоенного французского военного мышления – классический пример военных планировщиков, ведущих последнюю войну. Что касается союзников, то французы испытали горькое разочарование, когда американцы не выполнили обещание Вудро Вильсона, данное им в Версале, подписать договор, обязывающий Соединенные Штаты гарантировать безопасность Франции. Британия, другой бывший соратник Франции по борьбе с кайзеровской Германией, оказалась не более надежной. В послевоенные десятилетия Франция играла неопределенную и незначительную международную роль.

Обескровленная четырьмя годами окопной войны, Британия после 1918 года решила не допустить, чтобы локальное раздражение в Европе, подобное столкновению между Австро-Венгрией и Сербией, положившему начало Великой войне, переросло в очередное великодержавное кровопролитие. В одном только сражении на реке Сомме в 1916 году погибло 420 000 британцев; год спустя в Пашенделе погибло ещё 245 000. После таких ужасающих потерь Британия поклялась никогда больше не бросать крупные сухопутные силы против основной силы противника на европейском континенте. В любом будущем конфликте Британия будет полагаться главным образом на морскую и воздушную мощь и оставит большую часть наземных боевых действий другим. Но общественные настроения в Британии, как и во Франции, были прежде всего направлены на то, чтобы полностью избежать новой войны. «Этот дом ни при каких обстоятельствах не будет сражаться за своего короля и свою страну», – печально проголосовали студенты Оксфордского союза в феврале 1933 года. Два года спустя тысячи молодых пацифистски настроенных британцев присоединились к Союзу обещания мира, чтобы выступить против скромных на тот момент мер правительства по перевооружению.

В побежденной Германии Адольф Гитлер перевел уроки войны для своей страны в рецепт победы в следующий раз. Практически один среди выживших в Великой войне, бывший капрал Гитлер жаждал новой войны. Он рассчитывал, что сама немыслимость новой войны в глазах большинства государственных деятелей – особенно во Франции и Великобритании, не говоря уже о далёких Соединенных Штатах, – надолго ослепит их, лишив воли и средств противостоять ему.

Эти намерения были столь же просты, сколь и гротескны: обеспечить себе жизненное пространство (Lebensraum), на которое расово очищенный немецкий народ мог бы расширяться бесконечно. Очистившись от того, что Гитлер определил как еврейский инкуб в их среде, «основная раса» смести «неполноценные» славянские народы и многие миллионы евреев, проживавших на востоке Германии, получить новую почву для немецкой пашни и создать великий Рейх, который просуществует тысячу лет. Это грандиозное расистское геополитическое видение, считал Гитлер, может быть реализовано только войной, но не тактикой Великой войны 1914–18 годов. Гитлер тоже извлек уроки из истории. Поражение 1918 года подтвердило, что в затяжной войне Германия против всех победить не сможет. Поэтому Гитлер решил вести войну поэтапно, по одному противнику за раз, нанося быстрые и мощные удары по разрозненным врагам. Он будет искать союзников, где только сможет, и маневрировать, когда это будет возможно, прикрываясь дипломатией. Он использовал бы все преимущества современных технологий, особенно быстрые средства транспортировки войск и огневой мощи, а также устрашающую ударную мощь бронетанковых дивизий. Стратегия Гитлера хитро использовала величайшие слабости его противников: их болезненный страх перед возобновлением боевых действий, их неспособность найти общий язык, их нежелание перевооружаться, их рабскую преданность устаревшим доктринам ведения войны.

В первую очередь Гитлер укрепил свою власть в самой Германии. В течение нескольких месяцев после своего назначения канцлером в январе 1933 года он стремился уничтожить всю оппозицию и превратить Германию в тоталитарный режим с верховным и единственным лидером – фюрером. В напряженной атмосфере, возникшей после поджога здания Рейхстага в ночь на 27 февраля 1933 года, его правительство издало чрезвычайные указы, фактически подавляющие свободу слова и собраний. На следующей неделе, как раз во время инаугурации Франклина Рузвельта в Вашингтоне, немецкий народ отдал нацистской партии почти 44 процента голосов на последних парламентских выборах, в которых будет разрешено участвовать в течение следующих дюжины лет. Ободренный, Гитлер ввел в действие чрезвычайные указы и усилил аресты депутатов-коммунистов, которые составляли его главную парламентскую оппозицию. Получив большинство в рейхстаге, 23 марта нацисты приняли закон о полномочиях, который передавал всю законодательную власть в руки Гитлера. Пока Франклин Рузвельт добивался от американского конгресса принятия закона о Ста днях весной 1933 года, Гитлер распускал профсоюзы, ставил своих нацистских подручных под контроль различных федеральных земель, нацифицировал прессу и университеты. 14 июля правительство объявило нацистов единственной легальной политической партией в Германии. Теперь Гитлер правил без оппозиции. Над Германией воцарился террор, который с безжалостной эффективностью навязывало гестапо (Geheime Staatspolizei, или Gestapo). Год спустя, пока Рузвельт боролся с консервативными диссидентами, такими как члены Лиги свободы, Гитлер расправился со своим главным нацистским соперником, лидером SA Эрнстом Рёмом, устроив ему смертную казнь. В следующем году, в год принятия закона о социальном обеспечении и закона Вагнера, Гитлер кодифицировал свою политику в отношении евреев в Нюрнбергских указах, которые лишали немецких евреев гражданства, исключали их из профессий и военной службы, а также запрещали браки между евреями и «арийцами».

Гитлер соразмерял темпы своего стремления к диктатуре внутри страны с ускорением темпа своих провокаций за рубежом. В октябре 1933 года он вывел Германию из Лиги Наций и из Женевской конференции по разоружению. 16 марта 1935 года, выступая в роскошно украшенном Берлинском оперном театре, с последним оставшимся в живых фельдмаршалом Императорской германской армии под руку, он отказался от пунктов Версальского договора о разоружении, раскрыл существование тайно созданных германских военно-воздушных сил и приказал осуществить обширную программу перевооружения, включая создание полумиллионной армии призывников.

Год спустя, 7 марта 1936 года, Гитлер ввел тридцать пять тысяч немецких солдат в Рейнскую область, грубо нарушив договорные обещания о том, что стратегическая буферная зона Рейна, расположенная между Францией и немецким промышленным центром Руром, останется навсегда демилитаризованной. Ремилитаризация Рейнской области стала самой дерзкой авантюрой Гитлера на сегодняшний день. Позже он признал, что был бы вынужден отступить, если бы встретил вооруженное сопротивление.[642]642
  «The forty-eight hours after the march into the Rhineland were the most nerveracking in my life», Hitler later admitted. «If the French had then marched into the Rhineland, we would have had to withdraw with our tails between our legs, for the military resources at our disposal would have been wholly inadequate for even a moderate resistance.» William L. Shirer, The Rise and Fall of the Third Reich (New York: Simon and Schuster, 1960), 293.


[Закрыть] Но Италия была занята другими делами, у Британии не было сил стоять на своём, а Франция, предоставленная сама себе, могла только попустительствовать. Рур теперь был надежно изолирован от французского нападения. Гитлер был на пути к тому, чтобы занять главенствующую военную позицию в Европе.

Гитлер скрепил союз с фашистской Италией в так называемом соглашении оси Рим-Берлин и объединился с Японией в Антикоминтерновском пакте, который был заключен в ноябре 1936 года. Подобно пьяному гуляке, призывающему к более безумной музыке и более крепкому вину, фюрер становился все смелее. Когда в июле 1936 года в Испании разразилась гражданская война, Гитлер и Муссолини направили самолеты на помощь повстанцам генерала Франсиско Франко. Два года спустя Гитлер аннексировал Австрию, включив её в состав Рейха в качестве немецкой провинции Остмарк. 14 марта 1938 года Гитлер с триумфом проехал по Вене – городу, где в юности он жил в одинокой нищете. Смирившись с гитлеровскими издевательствами, другие европейские державы проглотили это последнее нарушение Версальского договора так же безропотно, как и все остальные.

В ТО ВРЕМЯ КАК в Европе разворачивалось зрелище разбухающей нацистской власти, большинство американцев смотрели на это с отстраненным безразличием. В войне 1914–18 годов, установившей сцену, на которой теперь щеголял Гитлер, ни один народ не был более неохотным участником и мало кто был более разочарован результатом, чем американцы. Соединенные Штаты отказались от своей исторической политики изоляционизма и вступили в европейский конфликт только тогда, когда война длилась уже два с половиной года, в апреле 1917 года. К тому времени, когда американскую армию можно было собрать, обучить, перевезти и развернуть, в Европе уже были убиты миллионы людей. Американские войска провели всего два крупных сражения под американским командованием – при Сен-Миеле и Мёз-Аргонне, оба в последние недели войны. Несмотря на то, что последнее из них унесло много жизней американцев, ни одно из них не внесло существенного вклада в поражение Германии. Даже будучи совоюющей стороной наряду с Англией и Францией, Вудро Вильсон не стал их официальным «союзником». Официальное название антигерманской коалиции после присоединения к ней Соединенных Штатов в апреле 1917 года было «Союзные и ассоциированные державы», номенклатура, которая неловко, но безошибочно свидетельствовала о постоянном желании американцев держаться на расстоянии от конфликтов в Европе. И как в войне, так и в мире. Ни одна нация не отвергла более окончательно Версальское соглашение, несмотря на то, что американский президент был одним из главных его разработчиков. В послевоенное десятилетие американцы сказали «нет» Лиге Наций Вудро Вильсона, «нет» французскому договору о безопасности, «нет» более свободной торговой политике, «нет» просьбам Франции и Великобритании простить их военные займы из американского казначейства и «нет» дальнейшей неограниченной иммиграции из Европы, когда Конгресс принял крайне ограничительные законы об иммиграционных квотах в 1921 и 1924 годах.

Ни один народ не считал так категорично, как американцы, что Великая война – это сплошная трагедия, непростительная и дорогостоящая ошибка, которую никогда не повторить. Более пятидесяти тысяч американских парней погибли, сражаясь на западном фронте, и что из этого вышло? Так далеко не искупив свою вину американским вмешательством, Европа быстро скатилась к своим историческим порокам авторитаризма и вооруженного соперничества, а Америка – к своей исторической позиции изоляционизма. Возможно, изоляционизм был наиболее ярко выражен на не имеющем выхода к морю Среднем Западе, но американцы обоих полов, всех возрастов, религий и политических убеждений, всех этнических групп и всех регионов в послевоенные годы разделяли чувство апатии к Европе, не говоря уже об остальном жалком ссорящемся мире, граничащее с отвращением. «Давайте обратим наши взоры внутрь», – заявил в 1935 году либеральный губернатор-демократ из Пенсильвании Джордж Эрл. «Если мир должен превратиться в пустыню пустоты, ненависти и ожесточения, давайте тем более усердно защищать и оберегать наш собственный оазис свободы».[643]643
  Leuchtenburg, 197n.


[Закрыть]

В основе такого отношения лежали как географическая случайность, так и старые привычки. Америка достигла национальной зрелости на отдалённом континенте в отсутствие угроз из-за рубежа – роскошь, которую история позволила немногим народам. Это обстоятельство породило в американцах опасную иллюзию, что они могут выбирать, участвовать ли им в жизни мира и когда. Идея изоляции была такой же старой, как и сама Америка. Начиная с заявления Джона Уинтропа о том, что американцы живут в «городе на холме», и заканчивая наставлениями Джорджа Вашингтона остерегаться «коварных приёмов иностранного влияния», отречением Томаса Джефферсона от «путаных союзов», сатирическими антиевропейскими диатрибами Марка Твена в «Невинных за границей» и «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура», чувствительными «трансатлантическими романами» Генри Джеймса и даже Ф. Скотта Фицджеральда поэтического завершения его романа «Великий Гэтсби» 1925 года с его лирическим призывом к «свежей зелёной груди Нового Света», американцы считали себя не просто далёкими от Старого Света, но и отличными от него. Именно это отличие и определяло для многих суть и превосходство американской национальной идентичности. Поэтому международное участие было не просто бесполезным. Оно рисковало испортить сам характер нации. «Отвержение Европы, – писал однажды романист Джон Дос Пассос, – вот в чём суть Америки».

Во время Великой войны – которую американцы часто красноречиво называли «европейской войной» – Соединенные Штаты с трудом отказались от этой многовековой культурной мудрости, чтобы вновь обрести её с ещё большей убежденностью после окончания войны. Популярные писатели, такие как Дос Пассос и Э. Э. Каммингс, подпитывали чувство разочарования в войне в таких книгах, как «Три солдата» (1921) и «Огромная комната» (1922). Антивоенная художественная литература достигла крещендо в 1929 году после публикации романа Эрнеста Хемингуэя «Прощай, оружие» и международного бестселлера Эриха Марии Ремарка «Все тихо на Западном фронте». Широкой читательской аудитории также пришлось столкнуться с ревизионистскими историями американского участия в войне, которые донесли до широкой аудитории мораль изоляционизма. Взятые вместе, такие книги, как «Генезис мировой войны» Гарри Элмера Барнса (1926), «Почему мы воевали» К. Хартли Граттана (1929), «Дорога к войне» Уолтера Миллиса (1935) и «Америка идет на войну» Чарльза К. Тэнзилла (1938), составили грозное резюме, в котором обвинялась глупость отхода Америки в 1917 году от её исторической политики изоляции. Война была развязана, утверждали авторы, не для того, чтобы сделать мир безопасным для демократии, а для того, чтобы сделать его безопасным для банкиров с Уолл-стрит и хватких производителей оружия. Американская общественность была обманута британской пропагандой, а Вудро Вильсон попал в ловушку своего упрямого пресвитерианского морализма и рабской, нереалистичной преданности принципу «нейтральных прав». Единственными победителями оказались «торговцы смертью» – финансисты и производители боеприпасов, извлекавшие из войны неприличные прибыли. У простых американцев не было никаких значимых интересов в 1917 году, так утверждалось, и стране следовало держаться подальше от войны.

Обвинение было сильно перегружено, но оно нашло отклик, особенно в антипредпринимательской атмосфере Великой депрессии. Изоляционистский подтекст этого послания получил мощное подкрепление в середине 1930-х годов в виде обвинений, прозвучавших из Сенатского специального комитета по расследованию боеприпасной промышленности. Возглавляемый прогрессивным сенатором-республиканцем от Северной Дакоты Джеральдом Наем, комитет был обязан своим существованием растущему американскому движению за мир, которое благодаря петициям, брошюрам и демонстрациям стало силой, с которой необходимо было считаться. Подстегнутый сенсационным разоблачением, появившимся в журнале Fortune в марте 1934 года под названием «Оружие и люди», публикацией вскоре после этого книги X. К. Энгельбрехта и Ф. К. Ханигена «Торговцы смертью», выбранной Клубом месяца, и неутомимым лоббированием Женской международной лиги за мир и свободу, Комитет Ная в течение двух лет после своего создания в апреле 1934 года служил главной платформой для изоляционистских проповедей в стране. Он также служил кафедрой для возмущенных обвинений в преступлениях крупного бизнеса, который, как утверждал комитет (хотя это так и не было доказано), тайно принудил администрацию Вильсона к войне.

Президент Рузвельт поначалу поощрял Комитет Ная, не в последнюю очередь потому, что его разоблачения дискредитировали корпоративных титанов и банкиров, Дю Понтов и инвестиционные дома Уолл-стрит, которые в то время были одними из его самых яростных политических противников. В своё время у президента были бы причины сожалеть об усилении настроений внутреннего национализма, которым способствовал Комитет Ная. Но когда группа Ная начала свою работу, сам Рузвельт демонстрировал все признаки того, что он плывет по течению, которое захлестнуло его соотечественников в годы после Великой войны. В ходе президентской кампании 1932 года Рузвельт отказался от своей прежней поддержки американского членства в Лиге Наций. В своей инаугурационной речи он заявил, что «наши международные торговые отношения, несмотря на их огромную важность, по времени и необходимости вторичны по отношению к созданию здоровой национальной экономики». Он придал этому принципу конкретное значение, когда в июне 1933 года сорвал Лондонскую экономическую конференцию и начал проводить крайне националистическую монетарную политику, отказавшись от золотого стандарта и обесценив доллар. Многие меры «Нового курса», такие как удержание заработной платы и установление цен NRA и усилия AAA по повышению цен на сельскохозяйственную продукцию, зависели от того, чтобы оградить американскую экономику от иностранной конкуренции. В соответствии с нравами времени и собственными планами по сокращению бюджета, Рузвельт после своей инаугурации также оперативно приступил к сокращению и без того немногочисленной армии численностью 140 000 человек. Начальник штаба армии Дуглас МакАртур резко возразил. Встречаясь с Рузвельтом в Белом доме, МакАртур позже вспоминал: «Я говорил безрассудно и сказал, что когда мы проиграем следующую войну, и американский мальчик, лежащий в грязи с вражеским штыком в животе и вражеской ногой на умирающем горле, выплюнет своё последнее проклятие, я хотел бы, чтобы его имя было не МакАртур, а Рузвельт». Разъяренный президент крикнул, что МакАртур не может так разговаривать с главнокомандующим. МакАртур, задыхаясь от эмоций, поспешил выйти на улицу, и его стошнило на ступеньки Белого дома. Бюджет армии остался урезанным.[644]644
  Douglas MacArthur, Reminiscences (New York: McGraw-Hill, 1964), 101.


[Закрыть]

Конечно, Рузвельт также делал интернационалистские жесты в первые годы «Нового курса», что свидетельствует о том, что он не совсем утратил связь с идеалами, которые отстаивал, будучи помощником Вудро Вильсона по военноморским делам. Немногие президенты, действительно, привносили в своё ведение иностранных дел более утонченный интернационализм. Рузвельт вырос в космополитическом, англофильском социальном классе, который считал само собой разумеющимся органическое единство атлантического мира, культурное родство, которое противоречило популярным американским взглядам. Образование, полученное на двух континентах, дало ему рабочие знания немецкого и французского языков, а также интуитивное понимание иностранных дел, с которым среди современных президентов может соперничать только его двоюродный брат Теодор. Как и Теодор, он отдавал предпочтение военноморскому флоту как инструменту проецирования американской мощи, хотя после 1933 года его военно-морской энтузиазм был ослаблен финансовыми и юридическими ограничениями. Не имея возможности получить крупные ассигнования на строительство кораблей непосредственно от Конгресса, Рузвельт все же направил часть денег из ассигнований на общественные работы на строительство современного флота, но только до довольно скромной численности, разрешенной договорами об ограничении военно-морских сил, подписанными в Вашингтоне в 1922 году и Лондоне в 1930 году. Хотя в Белом доме Франклина Рузвельта не было советника по национальной безопасности или официального аппарата по принятию решений в области внешней политики, президент с удовольствием допрашивал иностранных гостей и был внимательным потребителем информации от нескольких американских дипломатов. Среди них были, в частности, Уильям К. Буллит, его посол в России, а затем во Франции, и соотечественник президента, уроженец Гротона Самнер Уэллс, который занимал пост помощника госсекретаря по Латинской Америке, а после 1937 года – заместителя госсекретаря. Наглый Буллит и шелковистый Уэллс искренне недолюбливали друг друга, но были согласны с тем, что Соединенные Штаты должны играть более активную роль в мире, и поощряли такое же отношение в своих шефах. Рузвельт также назначил Корделла Халла, неутомимого сторонника свободной торговли, своим государственным секретарем. Он поддержал кампанию Халла за принятие Закона о взаимных торговых соглашениях в 1934 году, а также последующие усилия Халла по заключению договоров о взаимности, включающих расширяющий торговлю принцип безусловного наибольшего благоприятствования. Вопреки ядовитой инвективе консерваторов и ругани собственной матери Рузвельт протянул руку дипломатического признания Советской России в ноябре 1933 года – шаг, направленный как на расширение американских торговых возможностей, так и на усиление советского сопротивления возможному будущему японскому экспансионизму в Китае (в обеих этих надеждах Рузвельт в конечном итоге разочаровался). Он частично компенсировал свою деструктивную роль в содействии срыву Лондонской экономической конференции 1933 года, когда в 1936 году заключил соглашение о стабилизации валютного курса с Великобританией и Францией.

Но в течение долгого времени Рузвельт казался более приверженным своего рода абстрактному, перспективному интернационализму, чем чему-то конкретному здесь и сейчас. Будучи вильсонианцем, он, несомненно, надеялся, что мир либерализованной торговли и международного сотрудничества однажды возникнет из того жалкого беспорядка, который нанесли планете война и депрессия. Но во время его первого срока настроение в стране, а также личные приоритеты Рузвельта и практические реалии политики «Нового курса» диктовали ему не поощрять серьёзные американские усилия по созданию этого лучшего мира. Ни один политик, столь чутко реагирующий на народные настроения, каким был Рузвельт, не смог бы не заметить изоляционистский дух, царивший в Америке времен депрессии. Более того, внутренние реформы, наряду с восстановлением экономики, были самой насущной заботой самого Рузвельта. Все остальные политические желания по сравнению с ними уменьшались до ничтожных размеров. И для успеха «Нового курса», и для более долгосрочной цели Рузвельта – создания прочной либеральной политической коалиции – была необходима поддержка группы прогрессивных сенаторов-республиканцев, включая Джеральда Ная и его коллегу из Северной Дакоты Линна Фрейзера, Джорджа Норриса из Небраски, Роберта Ла Фоллетта-младшего из Висконсина, Уильяма Бораха из Айдахо, Хайрама Джонсона из Калифорнии и Бронсона Каттинга из Нью-Мексико. Эти люди были непримиримыми изоляционистами. Норрис, как и отец Ла Фоллетта, был в числе полудюжины сенаторов, проголосовавших против вступления США в Первую мировую войну в 1917 году. Бора и Джонсон создали «отряд правды», который в 1919 году тенью следовал за Вудро Вильсоном по стране, чтобы подорвать его призывы к ратификации Версальского договора. Как лаконично сказал о Рузвельте в это время историк Роберт Даллек, «борьба со своими прогрессивными друзьями-республиканцами за незначительные внешнеполитические цели в ущерб внутренним успехам – это то, на что он не пошёл бы».[645]645
  Dallek, 71.


[Закрыть] И действительно, чтобы заручиться поддержкой этой группы, Рузвельт в 1934 году согласился на принятие закона, спонсируемого Хайремом Джонсоном, который запрещал выдавать кредиты правительствам, не выполняющим свои обязательства перед американским казначейством – мера, которая со временем угрожала затормозить усилия Рузвельта по доставке американской помощи в руки гитлеровских врагов.[646]646
  Генеральный прокурор интерпретировал закон Джонсона так, что символические платежи были недостаточны для предотвращения объявления дефолта. Многострадальные европейские должники, за исключением Финляндии, объявили дефолт 15 июня 1934 года, тем самым отрезав себя от любых будущих американских кредитов. Эта ситуация значительно осложнила усилия Рузвельта в начале следующего десятилетия по предоставлению Великобритании средств для закупки оружия в Соединенных Штатах.


[Закрыть]

Даже скромные внешнеполитические инициативы, которые Рузвельт предпринял в свой первый срок, свидетельствовали о том, что он имел лишь ограниченную интернационалистскую программу. Он продолжал придерживаться политики «доброго соседа» Герберта Гувера в отношении Латинской Америки, выполняя соглашение Гувера о выводе американских оккупационных сил из Гаити. Когда в 1934 году в Порт-о-Пренсе прозвучали последние звуки морских горнов, последний гарнизон янки в Карибском бассейне свернул свои палатки, положив конец (на время) более чем трем десятилетиям вооруженной американской интервенции к югу от границы.[647]647
  После испано-американской войны 1898 года Соединенные Штаты неоднократно направляли свои войска в Никарагуа и на Кубу, а также в Доминиканскую Республику с 1916 по 1924 год и на Гаити, где они находились с 1914 года. После вывода войск с Гаити американские войска остались в Карибском бассейне на военно-морской базе Гунтан-амо на Кубе и в зоне Панамского канала, хотя, строго говоря, ни в одном из этих мест они не представляли собой оккупационные силы, которые диктовали бы свои условия правительствам Кубы и Панамы соответственно.


[Закрыть] Рузвельт поручил Халлу проголосовать за резолюцию на Панамериканской конференции в Монтевидео (Уругвай) в декабре 1933 года, провозгласившую, что «ни одно государство не имеет права вмешиваться во внутренние или внешние дела другого». Это заявление недвусмысленно опровергло воинственный «кореллярий», который двоюродный брат Теодор приложил к доктрине Монро в 1904 году, когда ТР заявил о праве Соединенных Штатов осуществлять международную полицейскую власть в Западном полушарии. Вслед за этим в 1934 году Рузвельт освободил Кубу от условий поправки Платта 1901 года, согласно которой кубинская конституция уступала Соединенным Штатам право на интервенцию. Мексика подвергла это добрососедство суровому испытанию в 1938 году, когда национализировала свою нефтяную промышленность, экспроприировав собственность нескольких американских фирм. Но Рузвельт, верный принципу доброго соседа, отверг требования вмешаться и успешно провел переговоры о приемлемой компенсации за конфискованные американские активы.

Все это, несомненно, понравилось латиноамериканцам. Они горячо приветствовали Рузвельта, когда он совершил турне по Карибскому бассейну в 1934 году и отплыл в Южную Америку в 1936 году, став первым американским президентом, посетившим южный континент. Но в Риме и Париже, Лондоне и Москве, а особенно в Берлине и Токио, политика «доброго соседа» могла рассматриваться просто как очередной расчетливый отказ Америки от нежелательного иностранного бремени. Наряду с торпедированием Лондонской экономической конференции, прощанием с золотым стандартом и принятием закона Джонсона, предложения Рузвельта латиноамериканцам казались частью систематического американского отступления от мира, которое оставит Соединенные Штаты с некоторым усиленным моральным влиянием в Западном полушарии, возможно, но с небольшими формальными обязательствами там и без них в других местах. Рузвельт укрепил это впечатление в марте 1934 года, когда подписал закон Тайдингса-Макдаффи, обещавший независимость Филиппинам в конце десятилетнего переходного периода – сильный сигнал о том, что Соединенные Штаты намерены прекратить свои четырехдесятилетние имперские замашки в Азии.

Наблюдая за этими событиями из Берлина, Адольф Гитлер ничего не боялся со стороны Соединенных Штатов, методично разворачивая свои экспансионистские планы. В понимании Гитлера Америка была неважным опозданием в Великой войне. Её присутствие на поле боя не входило в его объяснение поражения Германии, которое он объяснял «ударом в спину», нанесенным эгоистичными политиками в Берлине. Ни тогда, ни позже, считал он, Германии не нужно было беспокоиться об американской военной мощи. Гитлер иногда представлял себе, что в какой-то отдалённый момент ему, возможно, придётся противостоять Соединенным Штатам, и разрабатывал запасные планы создания военно-морского флота и авиации дальнего действия, которые могли бы перенести возможную битву в Северную Америку. Но в обозримом будущем американцы просто не фигурировали в его расчетах. Они были, заключил он в своём своеобразном прочтении американского народа и прошлого, беспородной расой, обреченной на свалку истории после того, как робкие лавочники Севера победили в Гражданской войне расово гордых владык плантаций и открыли национальную кровеносную систему для беспорядочного притока иммигрантов и, что ещё хуже, для заражения негров. Даже арийские народы могли быть испорчены заражением бациллой американской посредственности. «Перевезите немца в Киев, – говорил Гитлер, – и он останется идеальным немцем. Но пересадите его в Майами, и вы сделаете из него дегенерата – другими словами, американца». Со временем фюрер нашел подтверждение этим взглядам в продолжающейся неспособности Рузвельта преодолеть депрессию – демонстрации политической беспомощности, которую Гитлер с презрением противопоставил собственным неоспоримым экономическим успехам в Германии. Он причудливо использовал панику, вызванную тщательно продуманной мистификацией Орсона Уэллса в радиопередаче в 1938 году, которая заставила миллионы американцев поверить, что в страну вторглись марсиане, как ещё одно подтверждение его низкой оценки американской разведки. Когда позже он посмотрел фильм «Гроздья гнева», то пришёл к выводу, что его портрет обездоленной и охваченной конфликтами страны точно отражает Америку такой, какой она была и какой будет всегда. «Америка, – усмехнулся он в 1939 году, – не опасна для нас».[648]648
  Gerhard Weinberg, «Hitler’s Image of the United States», American Historical Review 69 (July 1964): 1006–21.


[Закрыть] Хотя этот вывод был выкован в перегретой кузнице пылкого гитлеровского мозга, на данный момент он не был лишён фактической основы.