Текст книги "Свобода от страха. Американский народ в период депрессии и войны, 1929-1945 (ЛП)"

Автор книги: Дэвид М. Кеннеди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 73 страниц)

Чермак был смертельно ранен. Он умер через несколько недель, став жертвой безумного убийцы, который целился в Рузвельта. Вечером 15 февраля, после того как Чермака передали врачам, Моули проводил Рузвельта обратно в «Нурмахал», налил ему крепкого напитка и приготовился к тому, что теперь Рузвельт будет один среди своих близких. Он только что спасся на несколько дюймов от пули убийцы и держал на руках умирающего человека. Но ничто – «ни подергивание мускулов, ни насупленный лоб, ни даже намек на фальшивое веселье – не указывало на то, что это не любой другой вечер в любом другом месте. Рузвельт был просто самим собой – легким, уверенным, уравновешенным, ничем не тронутым». Этот эпизод способствовал тому, что Моули в конце концов пришёл к выводу, «что у Рузвельта вообще не было нервов». Он был, по словам Фрэнсис Перкинс, «самым сложным человеком, которого я когда-либо знала».[208]208
  Moley, After Seven Years, 139, 191; Frances Perkins, The Roosevelt I Knew (New York: Viking, 1946), 3.


[Закрыть]

Невозмутимо хладнокровный перед лицом личной опасности, Рузвельт был также загадочен в отношении конкретной антидепрессивной политики, которую будет проводить его новая администрация. «Дело в том, – признается Моули, – что мне не удалось выяснить, насколько глубоко Рузвельт был впечатлен серьезностью кризиса». В то время как Моули и назначенный секретарь Казначейства Уильям Вудин нервничали из-за накапливающихся сообщений о вывозе золота и закрытии банков, Рузвельт оставался невозмутимым, памятником непостижимости, излучая «только самую полную уверенность в собственной способности справиться с любой ситуацией, которая может возникнуть».[209]209
  Moley, After Seven Years, 143.


[Закрыть]

Какова будет ситуация, когда Рузвельт вступит в должность 4 марта, оставалось загадкой. Через два дня после выборов, 10 ноября 1932 года, его помощник Адольф Берле набросал предварительную законодательную программу для новой администрации. Берле предупреждал: «Необходимо помнить, что к 4 марта следующего года у нас на руках может оказаться все, что угодно, – от восстановления экономики до революции. Шансы примерно равны в любом случае». Однако он добавил: «Я думаю, что за это время экономическая ситуация может сильно измениться в худшую сторону, так что многие из следующих предложений, возможно, придётся менять по ходу дела».[210]210
  Freidel, Launching, 73n.


[Закрыть] Центральной задачей «Нового курса», говорилось в меморандуме Берла, может стать либо социальная реформа в восстановленной экономике, либо политическая стабилизация в распадающемся обществе, либо, что наиболее вероятно и неотложно, само восстановление экономики. Обстоятельства, а не человеческая воля, говорил Берле, будут определять приоритеты. На самом деле эти три цели – социальная реформа, политическая перестройка и экономическое восстановление – перетекали и противостояли друг другу на протяжении всей истории «Нового курса». Они часто пересекались друг с другом, создавая то бурные волны, то застойные вихри. Ни одна из них не была достигнута в той степени, в какой этого хотели её конкретные сторонники. В частности, цель восстановления экономики оставалась упрямо недостижимой ещё восемь лет. Но, возможно, именно потому, что экономический кризис Великой депрессии был таким тяжелым и таким продолжительным, Рузвельт получил непревзойденную возможность провести крупные социальные реформы и изменить сам ландшафт американской политики. Если конкретная политика Рузвельта оставалась неопределенной и загадочной, то его общие намерения не представляли особой тайны. Некоторые вещи были хорошо и широко понятны: что он разделял веру своего двоюродного брата Теодора в превосходство общественных интересов над частными и в роль правительства как активного проводника общественных интересов; что он намеревался возглавить правительство, ещё более энергично интервенционистское и директивное, чем правительство Гувера; что он намеревался использовать государственную власть для устранения того, что он считал вредными и несправедливыми дисбалансами в американской экономике, особенно огромного разрыва в доходах между сельскохозяйственным и промышленным секторами; что он давно стремился обеспечить простым американцам определенную степень экономической безопасности и предсказуемости материальных условий жизни, которые его собственный патрицианский класс считал само собой разумеющимися; что он страстно любил дело охраны природы; что он был поборником общественных водных ресурсов. Было также очевидно, что его исповедуемые либеральные взгляды оттолкнули многих членов его собственной партии и в то же время понравились прогрессивным республиканцам, что породило множество политических сплетен о возможном появлении новой либеральной партии. Но все это было лишь предположениями.

Если в начале 1933 года у Рузвельта и был план по восстановлению экономики, то его трудно было отличить от многих мер, которые Гувер, пусть иногда и нехотя, уже принял: помощь сельскому хозяйству, содействие промышленной кооперации, поддержка банков и сбалансированный бюджет. Только последний пункт был сомнительным. В ходе предвыборной кампании Рузвельт обещал придерживаться фискальной ортодоксии и осуждал бюджетные дефициты Гувера, но сомнения в том, что Рузвельт сам привержен фискальной дисциплине, сохранялись. Гувер опасался, что Рузвельт выпустит на волю гончих псов инфляции, обрушив на Соединенные Штаты такое же денежное бедствие, которое постигло Германию всего лишь десятилетием ранее. Немецкая гиперинфляция 1923 года, а также более умеренное, но все ещё тревожное удвоение американских цен в период с 1914 по 1920 год были ещё свежи в памяти. Эти примеры заставили сторонников разумных денег насторожиться. Кроме того, Рузвельт был демократом, а Демократическая партия, по крайней мере со времен Уильяма Дженнингса Брайана в конце XIX века, была домом для большого проинфляционного электората. Инфляционный элемент в Демократической партии, базирующийся в основном в хронически задолжавших сельскохозяйственных регионах Юга и Запада, был никогда не дремлющей собакой, пробужденной к шумной жизни кризисом Депрессии.

Подозрения относительно намерений Рузвельта в этом вопросе глубоко укоренились в здравомыслящем крыле Демократической партии и даже в его собственном окружении. Во многом потому, что Рузвельт отказывался развеять эти подозрения, его первый выбор на пост министра финансов, сенатор от Вирджинии Картер Гласс, автор Закона о Федеральной резервной системе 1914 года и, вероятно, ведущий эксперт страны по банковской системе, отказался принять назначение в кабинет Рузвельта. Даже Моули, в чьи обязанности входило убедить Гласса согласиться, справился с этой задачей наполовину. Не зная точной природы планов Рузвельта, Моули знал достаточно об «экспериментальном, нерешительном и неортодоксальном темпераменте» Рузвельта, чтобы не исключить возможность монетарных манипуляций.[211]211
  Moley, After Seven Years, 118ff.


[Закрыть]

СО ВСЕХ СТОРОН на Рузвельта оказывалось давление с целью заставить его принять на себя обязательства по тому или иному средству борьбы с депрессией или структурной реформе. Его пассивная, ни к чему не обязывающая позиция в эти преднаугурационные дни, наряду с постоянно углубляющимся кризисом, гарантировала дикое разнообразие политик, которые будут на него давить, и порой отчаянную горячность, с которой их будут требовать.

Давление исходило прежде всего от его собственного политического штаба – группы экспертов по экономике и праву, собранных во время предвыборной кампании и известных в народе как «Мозговой трест» (первоначально называвшийся «Мозговой трест»). Несмотря на то, что «Мозговой трест» был сильно превознесен в учебниках истории, это была небольшая и довольно скоротечная группа советников, чье самое долговременное наследие лежит скорее в области литературных описаний раннего «Нового курса», чем в области долгосрочных результатов политики. Основателем группы был Раймонд Моули, в 1932 году сорокашестилетний профессор государственного управления в Барнард-колледже Колумбийского университета, специализировавшийся на уголовном правосудии. Рузвельт впервые встретился с ним в 1928 году и, будучи губернатором Нью-Йорка, заручился помощью Моули в разработке нескольких предложений по реформированию тюремной и судебной систем штата. Весной 1932 года, когда Рузвельт готовился к президентской кампании, Моули с готовностью откликнулся на просьбу кандидата дать профессиональный совет по целому ряду национальных вопросов. Моули начал практику доставки различных академических коллег в Олбани поздним вечерним поездом из Нью-Йорка. После хронически безразличного обеда, во время которого Рузвельт мог тоскливо пробормотать своей кулинарно апатичной жене о блюдах, которые он хотел бы отведать, группа удалялась в пещерную, запыленную гостиную. Участники дискуссии разваливались на мягких диванных подушках, обстреливая заученными залпами хорошо изношенный турецкий ковер, а Рузвельт слушал, расспрашивал, высказывал своё мнение и впитывал информацию. В полночь заседание внезапно заканчивалось, и гости спешили на поезд обратно в Нью-Йорк.

В течение нескольких недель Рузвельт, похоже, находил советы трех из этих научных посетителей особенно приятными. Помимо Моули, это были Рексфорд Гай Тагвелл, экономист Колумбийского университета, и Адольф А. Берле-младший, профессор Колумбийской школы права. Вместе с давним политическим доверенным лицом Рузвельта Сэмюэлем И. Розен-мэном, советником губернатора, Бэзилом «Доком» О’Коннором, партнером Рузвельта по юридическому цеху, и ярким протеже финансиста Бернарда Баруха, Хью Джонсоном, они составляли то, что Рузвельт называл своим «тайным советом», пока в сентябре репортер New York Times не придумал название «Мозговой трест».

Помимо личной привязанности к Рузвельту, академические члены этой группы разделяли несколько убеждений. (Моули писал, что Рузвельта в первую очередь привлекли его «живая энергия, теплота, сочувствие, активность». «Остальное не предшествовало, а следовало за этими голыми фактами»).[212]212
  Moley, After Seven Years, 9.


[Закрыть] Три из этих убеждений имели особое значение. Во-первых, «мозговые тресты» согласились с тем, что причины и способы лечения депрессии лежат на внутренней арене. Бесполезно и пагубно искать средства лечения, как это делал Гувер, на международной арене.

Во-вторых, все они считали себя наследниками той традиции прогрессивной мысли, которая лучше всего выражена в классической работе Чарльза Ван Хайза 1912 года «Концентрация и контроль: Решение проблемы доверия в Соединенных Штатах». И Берл, и Тагвелл в 1932 году вносили важный вклад в эту интеллектуальную традицию своими собственными работами. Берле вместе с Гардинером К. Минсом опубликовал в 1932 году книгу «Современная корпорация и частная собственность», в которой приводились доводы в пользу пересмотра прав собственности и более активного государственного регулирования экономики. Книга Тагвелла «Промышленная дисциплина и государственное искусство» появилась в 1933 году. Нитью, связывающей эти несколько трудов в общую интеллектуальную линию, был аргумент, кратко изложенный в названии книги Ван Хиза: концентрация экономической власти в огромных промышленных предприятиях является естественной и полезной чертой современных развитых обществ; и что эти огромные концентрации частной власти требуют создания соразмерно мощных общественных органов контроля, или государственных регулирующих органов. Берле и Тагвелл пошли дальше, утверждая, что правительство имеет право и обязано не просто регулировать отдельные сектора экономики, но и управлять различными частями экономики в соответствии с общим планом.

В-третьих, эти идеологические обязательства подразумевали враждебное отношение к тому, что «Brain Trusters» назвали «философией Вильсона-Брандейса» по разрушению доверия, или к тому, что Моули высмеял как причудливую веру «в то, что если Америка снова станет нацией мелких собственников, бакалейщиков на углу и кузниц под раскидистыми каштанами, то мы решим проблемы американской жизни».[213]213
  Moley, After Seven Years, 24.


[Закрыть]

По мнению «мозговых трестеров», Луис Брандейс был «тёмным ангелом» Вудро Вильсона, человеком, чьи советы, подрывающие доверие, по мнению Тагвелла, пустили под откос движение реформ начала двадцатого века и затормозили разработку надлежащей промышленной политики почти на два десятилетия. Брандейс, назначенный Вильсоном в Верховный суд в 1916 году, в 1932 году (и до 1939 года) все ещё занимал высокий пост. Следовательно, он был отстранен от прямого влияния на экономическую политику. Но у него был верный заместитель и идеологический родственник в лице Феликса Франкфуртера, блестящего профессора права из Гарварда, уроженца Вены, который вскоре станет своего рода агентством по трудоустройству, чьи протеже занимали многие важные должности в рамках «Нового курса». Франкфуртер тоже был частым гостем в Олбани в 1932 году, с горечью заметил Тагвелл, и «Франкфуртер был выходцем из Брандейса».[214]214
  Tugwell, Brains Trust, 59–60.


[Закрыть]

То, что колумбийские «планировщики» и гарвардские специалисты по доверию одновременно вливали в уши Рузвельта свои политические зелья, было ранним свидетельством широкого и, по-видимому, беспорядочного эклектизма, которым отличались умственные привычки Рузвельта. На самом деле, несмотря на широкое согласие по многим вопросам, члены «мозгового треста» часто расходились во мнениях относительно конкретной политики. По самому срочному вопросу, стоявшему перед ними, «относительно того, что можно сделать с Депрессией», как откровенно признал Тагвелл, «не было никакого согласия».[215]215
  Tugwell, Brains Trust, xxv.


[Закрыть] Берл, сторонник Гувера в 1928 году, применял свой скрупулезный юридический ум прежде всего для осмысления реформ банковской системы и рынков ценных бумаг. Его основной подход был очень похож на подход Гувера, хотя он также склонялся к инфляционным идеям, чего не могли допустить ни Гувер, ни товарищи Берла по «мозговому тресту». Моули взял ещё один лист из книги Гувера и продвигал идею добровольного сотрудничества бизнеса и правительства, чтобы уменьшить расточительную конкуренцию.

Тагвелл, которого Моули сравнивал с «коктейлем», потому что «его разговор подхватывал вас и заставлял ваш мозг работать быстрее», был самым политически радикальным из группы, а также самым личным и самым интеллектуально смелым.[216]216
  Moley, After Seven Years, 15.


[Закрыть] В свободных дискуссиях в гостиной губернатора в Олбани его прыгучий ум часто опережал остальных, элегантно переходя от глубокого анализа к масштабным выводам. Его интересовали не реформы финансовых институтов, не инфляция и даже не саморегулирование промышленности, а радикальная реструктуризация всей американской экономики под руководством правительства. В красноречивых и остроумных фразах, искусно используя репертуар образных выражений и метафор мастера-педагога, чтобы сделать свои тезисы конкретными и доступными, он призывал Рузвельта к «недопотребляющему» объяснению Депрессии. По его словам, владельцы промышленности не смогли передать справедливую долю впечатляющего роста производительности 1920-х годов труду в виде более высокой зарплаты или потребителям в виде более низких цен. Таким образом, образовался порочный круг: покупательная способность рабочих не успевала за производственными возможностями индустриальной экономики, запасы накапливались, и в итоге заводы пришлось закрыть, а рабочих уволить. Хуже того, постоянная сельскохозяйственная депрессия лишила промышленных производителей огромной доли потребительского спроса, которым они могли бы воспользоваться, если бы американская экономика была более сбалансированной. Слово «баланс» быстро становилось популярным в кругах «Нового курса», и нигде оно не звучало так настойчиво, как в проворном, пытливом уме Тагвелла.

Глубоко в субстрате размышлений Тагвелла о «недостаточном потреблении» лежал практически нераскрытый пласт предположений об историческом состоянии развития индустриальных экономик, в частности экономики Соединенных Штатов. Иногда называемое тезисом «зрелой экономики» или «стагнации», это представление подразумевало, что эпоха экономической экспансии фактически закончилась. Технологические границы были достигнуты. Никаких великих инноваций, подобных тем, что породили гигантскую автомобильную промышленность, не предвиделось. Конец иммиграции и снижение рождаемости означали замедление или даже отрицательный прирост населения. Таким образом, развитым обществам больше не нужно было концентрироваться на организации производства товаров с большей эффективностью или в большем количестве. Их кардинальной проблемой стало «перепроизводство» – естественная обратная сторона «недопотребления».

Рузвельт озвучил этот тезис в памятной предвыборной речи, подготовленной Адольфом Берлом, перед Клубом Содружества в Сан-Франциско 23 сентября. «Простой строитель большего количества промышленных предприятий, создатель большего количества железнодорожных систем, организатор большего количества корпораций, скорее всего, будет опасен, чем полезен», – сказал Рузвельт. «День великого промоутера или финансового титана, которому мы давали все, лишь бы он строил или развивал, прошел. Теперь наша задача – не открытие, не эксплуатация природных ресурсов, не производство большего количества товаров. Это более трезвая, менее драматичная задача – управлять ресурсами и заводами, которые уже есть в наличии, стремиться восстановить внешние рынки для наших излишков продукции, решать проблему недопотребления, приводить производство в соответствие с потреблением, распределять богатство и продукты более справедливо».[217]217
  PPA (1928–32), 751–52.


[Закрыть]

Вокруг этой речи было много споров. Многие историки утверждают, что в ней было больше мыслей Берла, чем Рузвельта, и в ней прозвучали нехарактерные для Рузвельта нотки энтропии и пессимизма. Но каким бы нетипичным ни был темперамент Рузвельта, речь точно отражала теории истории и экономические принципы, которые Рузвельт неоднократно слышал, как его обсуждали на вечерах с «Brain Trusters». Она также соответствовала положениям других его предвыборных выступлений, в частности, в Оглторпском университете 22 мая, когда он говорил о «бессистемности» и «гигантских растратах» в американской экономике, её «излишнем дублировании производственных мощностей», предсказал, что «наша физическая экономическая структура не будет расширяться в будущем с той же скоростью, с какой она расширялась в прошлом», и призвал поэтому думать «меньше о производителе и больше о потребителе». Философские предпосылки выступлений в Клубе Содружества и Оглторпе – акцент на потреблении, а не на производстве, экономика распределения, а не экономика создания богатства, вопросы справедливости, а не вопросы роста – будут четко прослеживаться в большей части «Нового курса».[218]218
  PPA (1928–32), 639–47.


[Закрыть]

Анализ Тагвелла логически вел к политике, которая должна была существенно перераспределить доходы в американском обществе. Депрессия началась в сельскохозяйственном секторе, настаивал Тагвелл, и именно сельскохозяйственный сектор должен был начать процесс восстановления с помощью какой-то программы, которая вложила бы больше денег в руки фермеров. Со временем Тагвелл сочтет пышный романтизм Рузвельта в отношении сельской жизни одной из самых отвратительных черт Рузвельта, но пока его симпатия к фермерам, казалось, делала Рузвельта восприимчивым к разговорам Тагвелла о «балансе» и о необходимости, прежде всего, склонить экономические весы в пользу сельского хозяйства. Однако даже такой убедительный наставник и такой проницательный знаток личности Рузвельта, как Тагвелл, не мог быть уверен, что убедил Рузвельта в причинно-следственной связи между депрессией в сельском хозяйстве и общей депрессией. «Мы могли бы выбросить кусочки теории, – размышлял Тагвелл, – мы могли бы предложить взаимосвязи, и, возможно, изобретательность предложения привлекла бы его внимание. Но гобелен политики, которую он ткал, был пронизан замыслом художника, который не был нам известен».[219]219
  Schlesinger 1:401.


[Закрыть]

В конце 1932 – начале 1933 года «мозгоправы», особенно постоянно присутствующий Моули, привлекли к себе большое внимание общественности. Они были новинкой в американской политической культуре. Академические эксперты играли определенную роль в более ранних прогрессивных реформах, но ни один из них не был так заметен и не был на таком высоком уровне, как Моули, Тагвелл и Берл. Они были новичками в общественной жизни, дилетантами, профессорами, беженцами из башни из слоновой кости, идейными людьми. Именно эти характеристики сделали их объектами всеобщего очарования. Те же факты вызывали подозрительное отношение к ним со стороны профессиональных политиков-демократов, которые считали предстоящее президентство Рузвельта своим драгоценным личным достоянием, своим спасением от многолетнего пребывания во внешней политической тьме. «Передайте губернатору, что он – босс, и мы пойдём за ним хоть в ад, если придётся, – инструктировал Рузвельта кандидат в вице-президенты Джон Нэнс Гарнер во время предвыборной кампании, – но если он зайдет слишком далеко с некоторыми из этих диких идей, мы выбьем из себя все дерьмо».[220]220
  Schlesinger 1:416.


[Закрыть] Моули, номинальный председатель «Мозгового треста», в течение сезона служил альтер-эго Рузвельта, его верховным фактотумом и тёмным знакомым. Он стал особым объектом беспокойства партийных профессионалов. Распространилась шутка, что для того, чтобы попасть на приём к Моули, нужно пройти через Рузвельта. Конгрессмен Сэм Рэйберн из Техаса в декабре 1932 года встретил Моули в вагоне-ресторане железной дороги и угрожающе пробормотал: «Надеюсь, в этой администрации нет проклятого Распутина».[221]221
  Об этом эпизоде рассказывается в Moley’s After Seven Years, 83, и более красочно в Schlesinger 1:451.


[Закрыть]

РЕЙБЕРНУ НЕ СТОИЛО БЕСПОКОИТЬСЯ. Ни Моули, ни «мозговые трестеры» в целом, ни недвусмысленно намекающий Франкфуртер не имели монополии на слух Рузвельта. Множество других претендентов также оказывали ему знаки внимания и настаивали на своём. Среди них было руководство Демократического конгресса, видным членом которого был Рэйберн, влиятельный председатель Комитета Палаты представителей по межгосударственной и внешней торговле. В большинстве своём бароны Конгресса отнеслись к кандидатуре Рузвельта без энтузиазма и даже враждебно. Преимущественно выходцы с Юга, постоянно переизбираемые как бенефициары политической монополии Демократической партии на этот регион, возникшей после Реконструкции, многие из них были в преклонном возрасте и с допотопным мышлением, они терпеливо накапливали стаж, спокойно откладывая время до того дня, когда большинство в их партии предоставит им желанные должности председателей комитетов, которые являются венцом карьеры в конгрессе. Демократы получили контроль над Палатой представителей с небольшим перевесом в 1930 году. Победа Рузвельта в 1932 году дала им численное преимущество почти два к одному в Палате представителей и комфортное пятнадцатиместное большинство в Сенате.[222]222
  За редким исключением Демократическая партия контролировала обе палаты Конгресса на протяжении почти всего оставшегося столетия, сменив десятилетия господства республиканцев. Пока республиканцы не получили контроль над обеими палатами в 1994 году, они побеждали в Сенате только в 1947–48, 1953–54 и 1980–86 годах, а демократы потеряли контроль над Палатой представителей только на две сессии в течение шести десятилетий после 1933 года – в 1947–48 и 1952–53 годах.


[Закрыть] Час триумфа демократов старой линии наконец настал. У них не было особого желания делить его с Рузвельтом.

Как и в регионе, откуда они приехали, в жизни и взглядах этих седеющих южан мало что изменилось с тех давних времен, когда они впервые пришли в политику. Многие из них по-прежнему придерживались политической веры своих отцов, простых максим Джефферсона о правах штатов и минимально возможном федеральном правительстве. Они почитали сбалансированный бюджет как святейшую из гражданских догм. После многих лет пассивности, отсутствия ответственности и привычного пустословия, характерного для партии меньшинства, они были плохо приспособлены к творческому законотворчеству. Ни одна группа законодателей, – считал Тагвелл, – «не была так приспособлена к тому, чтобы справиться с кризисом, требующим движения, адаптивности и воображения».[223]223
  Tugwell, Roosevelt’s Revolution, 71.


[Закрыть] Многие из осторожных нововведений Герберта Гувера их не устраивали. Непредсказуемый, склонный к экспериментам Рузвельт, окруженный своей свободомыслящей профессорской группой, был откровенно нервирующим. Их главная и почти исключительная точка соприкосновения с новым президентом заключалась в их общей заботе о сельском хозяйстве – экономической основе все ещё не пришедшего в норму Юга.

В конце 1932-го и начале 1933 года эти партийные старейшины присоединились к процессии к столу Рузвельта, чтобы внушить ему хриплые каноны экономической и политической ортодоксии. На соответствующем устаревшем форуме последней в республике сессии Конгресса (как и все его предшественники, Конгресс, избранный в 1930 году, собрался на последнюю сессию после последующих выборов, в ноябре 1932 года), они также организовали слушания в финансовом комитете Сената, которые пресса назвала «клиникой депрессии», чтобы обучить нового президента правильным методам борьбы с кризисом. В течение нескольких недель представители промышленной, торговой и финансовой элиты страны входили в зал слушаний Сената и воспевали хвалу бережливости правительства, ужесточению налогов и священному сбалансированному бюджету. Это была самая традиционная из традиционных мудростей, и от программы Гувера она отличалась лишь более явным консерватизмом.

Среди консервативных голосов, звучавших в эти недели, выделялся голос Бернарда Баруха, главы Совета военной промышленности в правительстве Вудро Вильсона и непревзойденного инсайдера Демократической партии. Сказочно богатый спекулянт с Уолл-стрит, Барух щедро одаривал деньгами демократов, которые, по его мнению, симпатизировали его собственным взглядам на большой бизнес. По слухам, он пожертвовал около 200 000 долларов на предвыборную кампанию 1932 года; Рузвельт считал, что ему «принадлежит» не менее шестидесяти конгрессменов. Его совет Рузвельту был по-спартански прост: «Сбалансируйте бюджеты. Прекратите тратить деньги, которых у нас нет. Пожертвуйте бережливостью и доходами. Сократите государственные расходы – урежьте их, как урезают пайки при осаде. Обложите налогами всех и вся».[224]224
  Freidel, Launching, 57.


[Закрыть]

В эти недели десятки экономических единомышленников Баруха сделали те же заявления, включая другого влиятельного оператора Уолл-стрит и финансиста Демократической партии Джозефа П. Кеннеди. Эти люди говорили громким и авторитетным голосом денег – политических денег, тех самых, которые оплачивали избирательные кампании и обеспечивали избрание конгрессменов, сенаторов и президентов. Рузвельт не мог игнорировать их, даже когда маневрировал, чтобы не допустить Баруха в свой кабинет и держать в узде амбициозного Кеннеди. Если Барух и Кеннеди были государственными деятелями, – думал Тагвелл, – «то моё определение общественных интересов было неверным. Однако Рузвельт создавал у публики впечатление близости с ними, какими бы ни были его личные оговорки».[225]225
  Tugwell, Brains Trust, 152.


[Закрыть]

КОНСЕРВАТИВНЫЕ ЛИДЕРЫ-ДЕМОКРАТЫ в Конгрессе находили некоторое утешение в том, что Рузвельт обязательно посещал таких людей, как Барух и Кеннеди, и с видимым уважением относился к их собственным строгим советам, но они были глубоко взволнованы его открытым заигрыванием с прогрессивными членами Республиканской партии. Несколько прогрессивных республиканцев публично отреклись от Гувера и поддержали Рузвельта в президентской кампании. Многие из них, такие как Джордж Норрис из Небраски, Бронсон Каттинг из Нью-Мексико и Хайрам Джонсон из Калифорнии, показались Рузвельту гораздо более политически конгениальными, чем более консервативные члены его собственной Демократической партии. Он пригласил сначала Джонсона, а затем Каттинга присоединиться к его кабинету в качестве министра внутренних дел. После того, как оба отказались, он назначил на эту должность другого прогрессивного республиканца, тучного и коренастого пятидесятидевятилетнего Гарольда Икеса из Чикаго (которого он никогда не встречал и чье имя он неправильно произнёс «Айкес» при их первой встрече – правильное произношение рифмуется с «дики»). Он назначил ещё одного прогрессивного республиканца, мечтательного и мистического Генри А. Уоллеса из Айовы, министром сельского хозяйства.

Это были ключевые назначения как с политической, так и с политической точки зрения. Министры внутренних дел и сельского хозяйства должны были отвечать за разработку мер по охране природы и помощи фермерам – два вопроса, близких сердцу Рузвельта и занимавших одно из первых мест в списке его приоритетов после вступления в должность. Более того, эти назначения сигнализировали о намерении Рузвельта собрать новую политическую коалицию, которая преодолела бы региональные и идеологические границы исторической Демократической партии и поддержала бы либеральные инициативы. По сути, Рузвельт стремился повторить и закрепить в 1936 году мимолетное достижение Вудро Вильсона в 1916 году. В том году Вильсон выиграл выборы на второй срок, привлекая в ряды Демократической партии многих прогрессистов или избирателей «Бычьего лося», которые в 1912 году отдали свои голоса за Теодора Рузвельта. Но брак Вильсона с перспективным, антимашинным прогрессивным реформаторским движением Северо-Востока и Запада с традиционной Демократической партией, основу которой составляли захолустный аграрный Юг и замаскированные иммигрантские гетто промышленных городов, не продержался дольше его второго срока. Более того, он продержался всего два года. Она прогнулась под давлением военного времени на выборах 1918 года, когда республиканцы победили в обеих палатах Конгресса, и полностью развалилась в 1920 году, когда демократы потеряли и Белый дом, положив начало десятилетию доминирования республиканцев в делах страны.

Однако к 1932 году появилась возможность окончательно закрепить преходящее электоральное достижение Вильсона. Экономический крах и унизительная неспособность Гувера справиться с ним дали Демократической партии тот вид политического открытия, который, как давно предполагал Рузвельт, будет необходим для того, чтобы сломить превосходство республиканцев. Рузвельт намеревался воспользоваться этой возможностью и использовать её с фантазией. Он намеревался не просто увеличить численность Демократической партии, но и трансформировать её демографически и идеологически. Центральное место в этой стратегии занимал Юг. Он оставался надежной опорой для демократов, политическим фундаментом, на котором должны возводиться все прочные демократические коалиции. Но Юг был как якорем, так и базой, потенциальным препятствием для любых усилий по внедрению инноваций. Железная хватка его делегации в Конгрессе за рычаги законодательной власти требовала осторожности и уважения. Со временем Рузвельт попытается изменить политическую и экономическую культуру Юга, пробудить его от дремоты традиций и подтолкнуть к современной индустриальной эпохе. Пока же он старался просто не дать его в обиду, выращивая городских промышленных рабочих в больших иммигрантских городах, а также старых прогрессистов из «Бычьего лося».