Текст книги "Версты"

Автор книги: Борис Пастернак

Соавторы: Сергей Есенин,Марина Цветаева,Исаак Бабель,Алексей Ремизов,Дмитрий Святополк-Мирский (Мирский),Николай Трубецкой,Сергей Эфрон,Лев Шестов,Илья Сельвинский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 71 страниц)

Вот и портсигар бери. Не сомневайся —

портсигар семь каратов... У делегата руки трясутся. Бинокль за пазуху сунул. Часы золотые утопил в кулак. Подмигнул делегат Авдошка

За два оглядка куплено?

Ни боже мой.

Грабиловки ни когда и ни где на грош не

сочинили. Все у мертвых отнято. Скажи

зачем мертвому портсигар в семь каратов? Показал-бы ты Вася корабль мне.

АРТЕМ ВЕСЕЛЫЙ

Эка махина...

Это можна.

Спускались в кочегарку. Васька сыпал:

У нас на миноносце Пронзительном из Кеев-ских-Харьковских сейфов 300 мест золота на палубе без охраны валяются. Ни кто пальцем ни трогает. А ты ■—■ грабиловка... Тут браток, особый винт упора. Понимать надо

Черно. Угарно. Топки жаром плескали. Ветрогонки ревели.

Забитые угольной пылью задымленные кочегары в рукавицах,

без рубашек. Бегали, мотались. Ширяли ломами. Подламывали

скипевшийся шлак. Из угольных ям на руках чугунные кадки

подтаскивали. Сопел, ревел огонь в топках. Угольные лампочки

тухли. Авдоким утерся Дюже жарко

Васька близко припадая к нему кричал

Это что. Два котла пущены. Это что. Вот когда все десять заведем УУУУУУ жара 80. Ветрогонки стара система – тяга слабая. Жара 80. Да ведь надо ни сидеть платочком обмахиваться. Надо работать без отверту, без разгибу. Ни пот – кровь гонит с тебя... Жизня горьки слезы

Эх

в мать пять годиков я тут так

отчубучил. Теперь свет увидал. Али и теперь ни погулять? Первой празник в жизни. Едим

Прыгнули в ялик. В город поцарапали. Город в огнях, в музыке.

Кафе, рестораны все за матросами. Черно от матросов. Пьяно, льно. Пляско. Сплошной праздник

Штатским вход воспрещен

Горсад. Куплетисты. Цыганы. И кругом дешевка. В десятером, скажем, за тысячу всю ночь гуляй с девочками, с музыкой, с вином. Не любил Васька деньги перещитывать. А денег этих самых у него с полпуда. Пропивай – не пропьешь. Гуляй ни прогуляешь.

ВОЛЬНИЦА

Эээх братишки в

Нонче гуляй – завтра фронт.

Пей, все равно флот пропал

Кто там бузит?

Бей буржуев – деньги надо На верх вы товарищи все по местам...

Надоела вся борьба. Домой... Ни хочешь-ли на мой?

Врагу ни сдаетца наш гордый Варяг... Пощады ни кто ни желааааааает

Братишки, в

мать...

Сцена. Вальсняшка. Яблочко. Танец. Две киски. Дамочки мамочки бирюзовы васильки. Цыганка Аза в рот тебя в глаза. Рви рр рр рр ночки. Равняй деньки. Руби малину. Ни хочешь ли чаю с черной самородиной? Цыганка Аза в переверт тебя... Хор цыганский

Где болит? Чево болит? Голова с похмелья Нынче пьем, завтра пьем Целая неделья

Иэх, давай

А ну давай

Пошевеливай давай

Иэх дою

А ну даю

Пошевеливаю

Даю

Даю

Даю

Пошевеливаю.

Наливался – наливался китаеза на голодное-то брюхо и вдруг поперло из него все обратно: мадера, шампанское и всевозможные закуски. За столом Авдоким, Васька, Ильин, Суворов, жид

АРТЕМ ВЕСЕЛЫЙ

Абрашка-слесарь из депа, пленный мадьяр Франц. На привольном воздухе. Ээх якорь глубины морской. Авдоким целует всех под ряд, сморкается в рукав:

Абрашка, дай свою черствую руку... и рас-сознательный-жа у вас в депе пролетарият – ох... Законный пролетарьят – из рабочава строю. Глаза страшат – руки делают. Руки ни достанут – ребрами берете. Это так. Это по нашему. Шутка-ли? В неделю два бронепоезда сгрохали. Под Батайском, под Ко-реновкой шибко они нам помогли. Вот как помогли... Вася обрати внимание – два бронепоезда... В неделю два бронепоезда.

И Васька целует Абрашку, китаезу, Авдокима, шкипера Ильина,

Суворова, шестерку

Пей гуляй... Нонче наш праздник... Хозяин, даешь ужин из пятнадцати блюд. За все платим. А беломордых передушим до одного. Душа с них вон. Мы...

...На горе стоит ольха Под горою вишня Буржуй цыганку полюбил Она за матроса вышла

Иэх давай

А ну давай

Пошевеливай давай

Иэх даю

А ну даю

Пошевеливаю

Даю

Даю

Даю

Пошевеливаю

Распалилось сердце Васькино. На стол влез ревом

Братишки... Слушай сюда а а а... И начался тут митинг с слезами с музыкой

ВОЛЬНИЦА

Гра

Бра

Вра

Дрг

Зра

С кровью

С мясом

С шерстью И ночью же прямо из горсада на вокзал добровольческий отряд. Васьки Галагана партизанский отряд в триста голов. Ввалились к коменданту рявом Оружья

Вынь да выложь С пятого пути два вагона винтовок. Один Авдокиму достался. На крыши пульмановских ставили пулеметы. Грузили мешки с рисом хлебом сахаром. Китаеза работал как черт

Садиииииись Длянь... Длянь... Длянь... Ду ду у у. Мотай Крути Винти Поезд мчится

Огоньки

Дальняя дорога.

Артем ВссельШ

«Леф» № 1 (5) 1925 г.

« ВОИСТИНУ..

памяти В. В. Розанова

к 70-й годовщине со дня рождения

3.5 – 20.4 1856 (+ 1919) – 1926.

«Сегодня исполняется 70 лет со дня Вашего рожденья, честь имею Вас поздравить, Василий Васильевич! В молодости я все некрологи писал Ну, а как же! живым, известно: Бердяев, Щеголев, Савинков Никогда! Я ж не от худого сердца. Это кто в сердцах,

тому п прет одна осклизлость в человеке, а в человеке, Вы это сами знаете, всегда найдется, отчего так хорошо бывает, ну, весело! (в нашем-то печальном мире – весело! ) другой и сам за собой не замечает, в мелочах каких-нибудь пли повадка. Раз как-то Пришвин помянул своего приятеля-земляка (из Ельца тоже и Ваш в роде как земляк ) п вдруг так заснял – автомобильный фонарь! – п всем стало весело, а вспомнил он не «победы и одоления» приятеля, а про яйцо, как ловко приятель яйцо в смятку ел: «Ну так, знаете, скорлупку содрал чисто, сдунул и все подъел на-чисто, замечательный человек!»

А мне сейчас почему про яйцо – со стола они на меня глядят яйца: и красные п синие и лиловые и желтые и зеленые и золотое и серебряное и пестрые – корзиночка: сегодня второй депь Пасхи!

А теперь я пишу не «некрологи», а память пишу усопшим. Крестов-то, крестов понаставили! И все тесней и теснее —■ и Брюсов «приказал долго жить» и Гершензон «обманул»: в прошлом году в Москве похоронили ! п этот, помните, кудрявый мальчик—«припаду к лапоточкам берестяным, мир вам, грабли, коса п соха, я гадаю по взорам невестиным на войне о судьбе жениха» – Есенин. Я, Василий Васильевич, памятью за каждое доброе слово держусь – это мне как свечи горят по дороге (и это мое счастье!), а должно быть, очень страшно брести последний путь – и одни пустые могилы – повторять во тьму: «люди – злые!» Нет, когда-нибудь соберу книгу – «Мое поминанье», все, как следует, в лиловом или в вишневом бархатном переплете и золотой крест посередке, там соберу всех, все, что доброе запало, и «о упокой» и «о здравии». Время-то идет, давно-ль все росписывалпсь

«ВОИСТИНУ'

«молодыми писателями», а теперь, посмотрите: в этом году исполнилось 60 лет – Вяч. И. Иг.анову, Д. С. Мережковскому, Л. И. Шестову. Юбилей Л. Шестова справляли по-русски – три вечера: на дому – литературное сборище, у С. В. Лурье – семейное, и третий вечер – философское: только философы. Бердяев, Вышеславцев, Эфрон. Ильин, Познер, Лазарев, Лурье, Сувчинский кн. Д. С. Мирскпй, Федотов, Мочульский (Стеиун не приехал!) и только я не философ, я за музыканта: читал весь вечер – три часа без перерыва – «Житие протопопа Аввакума им самим написанное», самую жизнерадостную книгу, а на тему: путь к вольной смерти! А Вячеслав Иванович Иванов в Риме отшельником: поди, пришел сосед П. П. Муратов, поставили самовар, попили чайку с итальянскими баранками, спели орфические гимны, ушел Муратов «комедию» писать, а юбиляр засел за «римские древности» – познания всесветные! достойный ученик своего великого учителя Момзена!

Дождика не идет, все деревья зеленые – три дня дождь!

– закурил п домой не хочется, так бы все и шел

вот она, какая земля! любимая! Вы не понимаете?

А ведь как Вы здесь-то, как любили: каждый корешок, каждую каплю, вот с крыши на меня сейчас и еще – это оттуда! Василий Васильевич! – «воистину!»

Жил в России протопоп Аввакум (Аввакум Петрович Петров, 1621-1681), жил он прп царе Алексее Михайловиче во дни Паскаля, когда Паскаль свои «Репзёез» сочинял (1623-1662), и нтог своих дел – это «житие им сампм паппсанное»: ума проникновенного, воли огненной (конец его – сожгли в срубе!), прошел весь подвиг веры и, етражда, на цепи и в земляной тюрьме долгие годы сидя, не ожесточился на своих гонителей. «Не пм было, а бысть же было иным!» А это называется: не только что около своего носа... да с другого п требовать нельзя: жизнь жестокая, осатанеешь! А как написано! Я и помянул-то протопопа «всея Роспп» к слову о его «слове». Ведь, его «вяканье» – «русский природный язык» – и ваш «Розановский стиль» одного кореня. Во дни протопопа этот простой «русский природный язык» (со своими оборотами, со своим синтаксисом «сказа») в противоположность высокой книжно-письменной речп «книжников и фарисеев» в насмешку, конечно, и презрительно называли «вяканьем» (так про собак: лает, вякает), как ваше «розановское» зовется и поныне в академических кругах «юродством». А кроме Вас, от того же самого кореня, Иван Осипов (Ванька Каин) п Лесков – про Лескова или ничего пе говорили (это называется в литературном мире «замораживать») или выхватывали отдельные чудные слова в роде: «жены переносицы», «мыльнопы.тьный завод» п само собой, в смех, но и не без удовольствия, а самый-то склад лесковской

речи, родной и Вам и Осппову и Аввакуму – да просто за смехом не вникали. В русской литературе книжное церковно-славян-ское перехлеснулось книжным же европейским и выпихнулось литературной «классической» речью: Карамзин, Пушкинская проза и т.д. и т. д. (ведь и думали-то они по-французски!) и рядом с европейским – с «классическим стилем» «русский природный язык»: Аввакум, Осипов, Лесков, Розанов. II у Вас тоже есть —• ваша книга «О понимании»: Вы тоже могли и умели выражаться по-книжному, как заправский книжник и фарисей, и очень ценили эту книгу, и Аввакум щеголял Дионисием Ареопагитом и мифическим римским папою Фармосом латинского летописца (знай наших!) Но в последние годы Вашей жизни на этой чудеснейшей земле то, что «розановскпй стиль» – это самое «юродство» – это и есть настоящее, идет прямой дорогой от «вяканья» Аввакума из самой глуби русской земли. Сами Вы это значили? (Аввакум проговорился: «люблю свой русский природный язык», Лесков, должно быть, не сознавал, иначе не умалялся бы так перед Львом Толстым!) Помните, в Гатчине, как мы у Вас на даче-то ночевали, Вы с сокрушением говорили, что рассказов Вы писать не можете, – «не выходит». А Вам хотелось, как у Горького или у Чехова – у аккуратнейшего «без сучка и задориики» Чехова, которым упиваются сейчас англичане, а это что-нибудь да значит! и у Горького, который «махал помелом» по литературным образцам. Василий Васпль евич, да ведь они совсем по-другому и фразу-то складывали – ведь в «вяканье» и в «юродстве» свой синтаксис, свое расположение слов, да как же Вы хотели по их, эка! Розайов – форму Чеховского рассказа? – да никак не уложишь, и не надо. Их синтаксис ■– «письменный», «грамматический», а Ваш и Аввакума – «живой», «изустный», «мимический». Теперь начали это изучать, докапываться в Рос-сип – там книжники и вся казна наша книжная! Но и среди русских, живущих за-границей, есть та же дума. Сидит тут, в Париже Федотов, ученый человек, Вашими книгами занимается, опять же Сувчинский, глава евразийцев, Петр Петрович, а в этой самой Англии кн. Д. Свято-

нолк-Мирский да, да, сын Петра Дмитриевича, еще «весной»-то

прозвали, благодаря ему нам разрешение вышло в Петербург до срока переехать, и с Вами тогда познакомились! А книг Ваших, Василий Васильевич, не видно: переиздали «Легенду о великом инкви» зиторе». Изд. Разум. Берлин, 1924. Стр. 266. А мне попалось тут единственное, что по французски переведено: УавяШ Когапоу, «Ь'Е§Нзе плазе». Тгайшт. аес Гаи1оп8аНоп с1'е Гаи1еиг раг Н. 1лтоп1-$ати1еап е1 Бете КосЬе. Рапз, 1ои-е е1 Сле. ЕсИ1еиг8, 1912. – р. 42.

От Ваших переводчиков получил. А в России – не в поре: «борьба на духовном фронте» и попади Вы в эту категорию «мистическую», ну Вас и изъяли – а уж про издание и говорить нечего. Только, думаю, 'Тим немного возьмешь. Запрещенный-то плод сладок – тянет. По себе сужу, уж что ни сделал бы, а книжку достал, и всю б ее от доски до

Алексей Ремизов

доски Василий Васильевич, какой собрался богатый матерьял

в мире всяких глупостей и губокомысленнейших, ну и несчастных! Война! —■ до спх пор не расхлебали. Конечно, во всем Божий промысел и дело не-человеческое – и «надо всему было быть, как было!» (Аввакум прав!) и не без «обновления жизни» такие встряски! но и правду сказать, и человек «действующий элемент» постарался – иоду– ровалп! А теперь, смотрите: и беды не оберешься и от беды не схоронишься —

«Эй, дурачье, дурачье

А живи Вы тут – от сумы да от тюрьмы не зарекайся! – кто ж его знает, «борьба на духовном фронте!» и угодили б Вы сюда с Бердяевым и Франком и были б мы опять соседями, или в С1атагт.'е около Бердяева пли где на СопуегШоп (Рапз, XV е ): Насонову-то, помните, подруга Вашей Веры, она за профессором Сеземаном, два у нее мальчика, старший Алеша, а другой Митька и что странно, Митька – вылитый с лица С. П., ведь вот же уродится так, и большой ее приятель, называет «подруга». II скажу Вам, и из здешней «зарубежной русской жизни» был бы вам матерьял. Когда-то Вы писали, что «заработал на полемике с какпм-то дураком 300 рублей», ну, 300 не рублей, а франков – ручаюсь! – было бы Вам к Пасхе. Дождались мы Пасхи – а сколько было за зиму и болезни п всего! – и там в России! Хотите я Вам расскажу старый один советский анекдот про Пасху? Больно он из всех мне запомнился, а Вам, знаю, будет интересно —

Действующее лицо: батюшка из тех, кого Вы ни к Чернышевскому, ни к Добролюбову не относите, нет, другой породы – не затейливой – («извпипте, с яйцами?») *) все отп попы Иваны и отцы Николаи, у которых одно лицо безвозростное с бороденкой и ходят они как-то, плечо опущено, и говорить «неспособны», а проповедь читает, бывало, по епархиальному листку, как поминанье без запятых и точек, сплошь без разбору. Так вот на Пасху в Москве у Гужона – рельсопрокатный завод (с детства помню, по вечерам из окна видно полыхающее зарево – Гужон – московская Бельгия) – устроили собрание с антирелигиозными целями от какой-то «безбожной» ячейки. Собралось народу видимо-невидимо – сколько одних рабочих на заводе! – тысячи. А выступал докладчиком сам нарком А. В. Луначарский. А видите ли, слыхал я ораторов: Федор Степун (во Фрейбурге под Дрезденом сидит), не переслушаешь или Виктор Шкловский (в Москве), такой отбрыкливый, ничем не подцепишь, а Луначарский – ну тот (собственными ушами слышал и не раз!) прямо рекой льется. И по

Я Алексей Ремизов, Кукха, Розановы письма. Изд. 3. И. Гржебинаи Б. 1923, стр. 93

окончании речи (часа два этак) выносится единогласно через поднятие рук резолюция, что ни Бога, ни Светло-Христова Воскресения пет и быть не могло, предрассудок. И тут же па собрании этот самый поп Иван ныряет: в оппоненты записался. «Да куда, говорят, тебе, отец, нешто против наркома! да п уморились канителиться.» А ему – ч Бог его знает, с чего это пристукнул©? – одно только слово просит. Ну, п пустили: «слово – гражданину Ивану Финпкову». И вылезает– ну, ей Богу, Ваш! Ваш, безсловесный, самый русский природный, без которого круг жизни не скружится, а чего-то стесняющийся, плечо на бок – ■– «Христос воскрес!» – и поклонился, так полагается на Пасхе, приветствие, как здравствуйте, трижды: «Христос воскрес !» – «Воистину!» – загудело в подхват собрание, все тысячи, битком-набитый завод, Гужон с полыхающим вечерним заревом красных труб, москов&вая Бельгия, – «вопстпиу воскрес!»

Алексей Решшов Раг18, 3. 5. 26.

НЕИСТОВЫЯ РЪЧИ

(по поводу экстазовъ Плотина) *)

Если Пы пап-Ьшена была горесть моя, н вмт,-ст-в страдание мое на в-бсы положили, то нынъ йыло бы оно песка морского тяжелъе ; оттого

Книга 1ова, VI. 2. 3.

«Пока душа въ теле, говоритъ Плотпнъ (III. 6. ().), она иштъ глубокпмъ сномъ».

Вотъ уже целое адш&пе, какъ вннмаше фнлософовъ все больше и больше привлекаетъ къ себе учете Плотина. Каждый разъ появляются новыя изслг!дован1я о немъ и каждое новое пзе.твдошше есть новый гимнъ Плотину. Никоторые изъ его комментаторовъ не боятся ставить его наряду съ божественнымъ Пдатономъ. И почти никто не сомневается въ томъ, что «учете» Плотина есть то, что на совреыенномъ языке принято называть философ1ей, т. е. прежде всего наука, такъ же какъ никто не сомневается, что «учете» Платона тоже есть наука.

Но вотъ приведенный выше слова Плотина: «несколько душа въ гб.тб, она спитъ глубокпмъ сномъ». Въ зтихъ словахъ ключъ къ философш Плотина. Можно въ нихъ видеть научное утверждеше, т. е. можно пхъ примирить со всеми прочпмп утверждениями, которыя добываются другими многочисленными науками? Иными словами—■ согласится ли «законъ противоречия», которому дано, какъ известно, верховное право проверять закономерность человеческихъ еуждеюй, признать ото суждение истшшымъ и разрешить ему, наряду съ другими истинами, свободное обращете среди людей?

Я сказалъ, что прпведенныя слова Плотина являются ключемъ къ его философш. И точно, Плотина совсемъ нельзя понять, если постоянно, при чтенш его энпеадъ, не вспоминать, что несколько душа связана съ тъломъ, она спитъ глубокпмъ сномъ. Но, съ другой стороны, в4дь вся жизнь всехъ людей, какъ объ зтомъ евпдетельству-етъ нашъ повседневный опытъ, есть жизнь не душъ, отъ те.тъ освободившихся, а душъ, неразрывно съ телами связанныхъ. И гвмъ не менее эти евязанныя съ телами души размышляютъ, пщутъ, и на-ходятъ истины ни мало не нохож1я на сновидешя и этимъ истинамъ законъ противореч1я и все законы, ему сподручные, безъ колебашя даютъ свою последнюю сапкщю. Самъ собою возникаетъ вопросъ: въ какомъ отношенщ другъ къ другу стоятъ истины, добытыя душой отъ тела освободившейся, къ истинамъ, добытымъ душой отъ тела не освободившейся? Есть ли межъ ними, можетъ быть межъ ними какая либо связь? Видятъ ли оне и иризнаютъ одна другую?

Средневековье, какъ известно, подняло вопросъ о двоякаго рода истннахъ – пстинахъ теологическихъ и истпнахъ философскихъ. II разрешило его или, по крайней мере, въ некоторыхъ случаяхъ разрешало, въ томъ смысле, что то, что можетъ быть истиной съ точки зретя теологической, можетъ быть ложью съ точки зрешя фило-

: ) Старая орфография по желанию автора.

неистовый ръчн

софской – п наоборотъ. Но «нормальный теологъ» средневековья такой противуположности не допускалъ. бола Аквинскгй строго сто-ялъ на тоыъ, что истина – божественная ли, человеческая ли, всегда одна и та же. «Ргтсарюгшп па1игаШег погогит со§пШо поЫз оЧуптЦиз ез1 т<Ша, дит 1рзе Беиз 811 аис!ог позхгае паШгае. Наес ег$о рпшщпа еНат тута зар^епНа сопНпе!. (^то^та" ]"§Ниг ргторпз Ьи^изтосН сопхгагшт ез1, ез1 т-утае зар1еп11ае соп1гапит: поп 1§йиг а Оео еззе ро1ез{. Еа 1§Ииг диае ех геуеШюпе сНута рег Мет тепетли' поп роз-зип1 па1игаП со§пШопе еззе соп1гапа». Иными словами: основные принципы нашего познатя и познан1я божескаго одни и гЬ-же. Это положеше доказывается посредствомъ цълаго ряда 1§йиг, т. е. способомъ или методомъ того же со§пШо па1игаПз, правомерность котораго какъ будто подлежала сомпт.шю и требовала оправдатя. Такъ что выходить, что безупречный ддалектикъ допустилъ на этогъ разъ ре1Шо ргтсгрп – и при томъ столь плохо скрытое, что его можетъ заметить даже торопливый и поверхностный читатель.

Правда и то, что учете о двоякой истине не менее уязвимо. Для всякого очевидно, что одинъ и тотъ же человекъ одновременно не можетъ принять два взаимно исключающихъ положешя. Если истина теологическая гласить, что Богъ создалъ М1ръ въ шесть дней, а истина философская утверждаетъ, что м1ръ всегда существовалъ, то не можетъ быть, чтобы и философгя. и теолопя говорили правду. Либо философгя заблуждается, либо теолопя. Ибо, конечно, уже совершенно немыслимо, чтобь закопъ противоречия, самый незыблемый пзъ всехъ законовъ, допускалъ "хоть единое исключеше. А тутъ речь идетъ даже не объ одномъ, а о безконечно большомъ количестве исключешй. Библия, основной нсточпикъ теологическихъ познанШ, заключаетъ въ себе одпнъ непрерывный разсказъ о событгяхъ, ко-торыя съ точки зрешя разумнаго человека, должны быть признаны безсмысленнымп и противоестественными.

Стало быть, нужно отвергнуть учете о двоякой истине и вернуться къ учешю нормальнаго теолога/ Еа диае ех геуеЫюпе ш-ута рег Ш1ет 1епешг, поп роззип1 пашгаН со§пШопе еззе соп1гапа: истина откроветя и истина познаваемая естественнымъ путемъ не могутъ противоречить одна другой. И еще меньше допустимо, чтобъ передъ лицомъ какого бы то ни было откроветя, самъ законъ противореч1я, этотъ верховный судья надъ живыми и мертвыми, согласился бы, въ какомъ бы то ни было смысле, поступиться присвоенными имъ себе – неизвестно когда и за что —■ суверенными правами.

Но, обратимся опять къ Плотину. Для Плотина, хотя онъ и жилъ въ сравнительно позднюю эпоху, когда «светъ съ Востока» сталъ до-ступень всему греко-римскому юру, Библия была, конечно, такая же книга, какъ и все друпя книги: откроветя онъ въ ней видеть но могъ. Значить это, что для него вопросъ о двоякой истине не существовалъ? Иначе говоря, что онъ не чувствовалъ возможности та-

Л. ШЕСТОВЪ

кихъ петочннковъ познашя, которые не доступны «естественному» разуму и даютъ истины, не миряпуяся съ истинами, добываемыми нами «естественным!.» путемъ?

Уже приведенный въ начал* слова его говорятъ намъ о другомъ. Плотинъ зиалъ истины, которыя – хотимъ мы того пли не хотимъ – приходится назвать откровенными, словомъ, такъ мало говорящимъ современному сознашю и даже возбуждающпмъ въ немъ крайнюю степепь негодовашя. И —• главное – когда ему приходилось выбирать между истинами «откровенными» и истинами «естественными», онъ, нп мало не колеблясь, бралъ сторону первыхъ: -1-уу.о г,уйт«1 п.;

ьпа.1 (лаЗшгга, тя-^та у.>."л.тт« оих лп Т. е. ТО, ЧТО ООЫКНОВеННОМу С03-

нашю кажется наиболве существующимъ – напменве существуетъ (У.5.11.)– Причемъ «обыкновенное сознаше» – вовсе.не есть сознаше, своГ1ственпое другпмъ людямъ, толпв, ты; тго/Ы;, такъ же тсакъ и истпны, добыьаемыя обыкновеннымъ сознашемъ тоже не суть истины, признаваемыя лишь толпой. Нвтъ, самъ Плотинъ, какъ и всъ проч1е люди, обычно находится во власти этпхъ истинъ и только временами чувствуетъ въ себв силы освободиться отъ нихъ. «Часто, просыпаясь КЪ СаМОМу СебЪ ИЗЪ ТЪЛа [тсакИхц ёунумяо; и; браитот ёж той <т^-

у.«.тг,; п отрывая свое внимаше отъ впвшнихъ вещей, чтобъ сосредоточиться на себв самомъ, я вижу дивную и великую красоту и убеждаюсь твердо въ томъ, что судьба предназначила меня къ чему то высшему |'тг,г хргкюо; [1.о1ри; емад); ТОГДа Я ЖИВу Лучшей ЖИЗНЬЮ, ОТОЖДвСТ-

вляюсь съ богомъ и, погружаясь въ него, достигаю того, что возвышаюсь надъ всвмъ умопостигаемымъ...» (1У.8.1.). Совсвмъ, какъ у Пушкина, который, конечно, Плотина не зиалъ. Пока не требуетъ поэта къ священной жертв* Аполлонъ – онъ, какъ и всв проч1е люди, по-груженъ въ заботы суетнаго свята и является (Пушкпнъ выражается снльнъе н, нужно думать, болъе адекватно, чт.мъ Плотинъ) самымъ ничтожньшъ существомъ между ирочимп ничтожными существами нашего М1ра. И только въ тв рвдыя мгновешя, когда Божественный глаголъ касается чуткаго слуха поэта, душа его, отяжелевшая въ забавахъ М1ра, вдругъ, какъ пробудившшся орелъ, срывается съ мв-ста и устремляется къ той дивной и непостижимой красотв, которую обыкновенное сознаше считаетъ «по преимуществу не существующей».

Когда такъ говорить Пушкинъ, мы принимаемъ его слова за метафору. Или даже, вслвдъ за Арпстотелемъ, повторяемъ про себя: много лгутъ поэты. Но, Плотинъ, ввдь, не поэтъ. Плотинъ ■– фило-сефъ и, какъ мы уже зпаемъ, философъ, которому даже паша современность отводить лучшее мвсто въ Пантеонв великихъ искателей послвднпхъ истинъ. Что же, и о немъ сказать – «много лгутъ»? Или сдвлать, какъ это нередко двлаютъ съ Платономъ, – выкорчевать изъ него всъ такого рода признатя и сохранить только «обоснован-ныя», доказанный положешя? И пробуждеше, о которомъ онъ такъ часто и такъ вдохновенно говорить, заменить какимъ либо другимъ, менве рнскованнымъ словомъ?

ГЕЛСТОВЫЯ р-бчи

II

НеемнБННо одно: у Плотина, какъ п у нЪкоторыхъ замечатель-пыхъ представителей средневековья, истина теологическая пли истина откровешя находится въ непримиримой вражде съ пстиной философской, т. е. научной въ обычном значенш этого слова. Но тони несомненно: въ протпвуположность средневековым!, мыслителямъ Плотинъ ни разу не формулпровалъ съ желательной ясностью и определенностью своп мысли о взаимоотношенш этихъ двухъ пстпнъ. Онъ говоритъ объ этомъ такъ, какъ будто тутъ нбтъ п не можетъ быть никакого вопроса пли какъ будто бы этотъ вопросъ самъ собой разрешался. Въ У1-й ЭннеадЪ (9, гл. III и IV) онъ шипеть: «каждый разъ, когда душа приближается къ безформенному етгйго»), она, не будучи въ состоянш постичь его, т. к. оно не пмъетъ опред-влен-ности и не подучило точнаго выражешя въ отлпчающемъ его типе – бт,жнтъ отъ него п боится, что она стоить передъ «ничто» (1?оХ«<г8«кп хкё уоЗйтол и. г, оС8Ь гугО. Вт. присутетвш такпхъ вещей она смуща-ется и охотно спускается долу... Главная причина нашей неуверенности (происходить) от того, что постпжеше единаго (т. е. истина откровешя) дается намъ не научнымъ знашемъ (Ыот%щ и не размыш-лешемъ (>дтс) какъ знаше другпхъ пдеальныхъ предметовъ (та ЗД« чщга), но причастаемъ (г,«рои<т1«) ч4мъ то высшпмъ, ч-Ьмъ знаше. Когда душа прюбретаетъ научное знаше предмета, она удаляется от единаго (т. е. опять же отъ истины откровенной) и иерестаетъ быть единымъ: пбо всякое научное знаше предполагаетъ основаше, а всякое основаше – предполагаетъ множественность (1оуо 5 у&р Ьппгрщ

тпХка Ък о )оу,.:).»

Это значить, что Плотинъ пзменяетъ основному завету своего божественнаго учптебя, онъ отрекается отъ Хвуоо-'а, становится, въ термпнахъ Платона рыпйвуо^омь, ненавистникомъ разума. – П.та-тонъ, ведь, училъ, что стать мпсологосомъ – величайшее несчастье, какое можетъ приключиться человеку. Да и самъ Плотинъ говорила – и эти слова постоянно повторяли его ученики и последователи – у-оуг, оЗ» /оуо; у.га тгхгта Хоуое – ВЪ нача.ТБ разуМЪ, И

все разумъ (111. 2. 15).

Какъ же, если разумъ есть начало всего и все – есть разумъ, и, если величайшее несчастье – отречься отъ разума и возненавидеть его, какъ же, спрашивается, могъ Плотинъ столь восторженно воспевать свое «Единое» и последнее съ ними сопрпкосповеше? II где былъ, чего смотре.тъ законъ противореч1Я, тоже «с/Л Даже вфхюгпац та™ хрх ш '' – самое непоколебимое начало?

Думаю, что обойти этотъ вопросъ никакъ нельзя. II тоже думаю, что новешше коментаторы Плотина напрасно такъ усиленно стараются доказать, что Плотинъ никогда отъ разума не отрекался и все время, когда размышлялъ и записывалъ свои размышлешя, не сво-дилъ глазъ съ закона протпвореч1Я. Повидимому, прозорливее мо-лодыхъ п ближе къ истине былъ старпкъ Целлеръ. Онъ не побоялся сказать: ез з1еЫ тН с!ег §апгеп ШсЫип§ <1ез ЫаззЬаеЬеп Бегл-

кепз 1Ш ХУЫепэргисЬ ипй ез 1з1 ете еп15сЫес1епе АппаеЬе-гипо ап сНе опегйаНзсЬе Се1з1е8уе18е, луспп Р1о1т пасЬ йет Уог§ап§е етез РЫ1о <1аз 1ея1е 21е1 с!ег РЬПозорЫе пиг ш ет-ег зсЛсЬеп АпзсЬаиипд (1ез ОоеШсЬеп ги Гте1еп лч>188, Ье1 луе1сЬег а11е ВезНттШек с!ез Бепкепз шн1 а11е КЛагЬей с!ез 8е1Ь81Ьелуи8{9е1П8 Ю тузНзсЬег Екз1а8е уегзсЬ^п^.е! (V, 611). Въ другомъ месте Целлеръ выражается еще сильнее: йет РЬИозорЬеп (т. е. Плотпну) 181 с1аз ипЪесНп§1е Уег1гаиеп ги зетет Бепкеп лег1огеп г>е^ап§сп (V, 482). Целлеръ правъ, безусловно правъ. Плотинъ, тотъ Плотипъ, который столько разъ и такъ страстно нревозносилъ разумъ и мышлеше, потерялъ довтф^е къ разуму, сталъ, вопреки завету Платона, ратоЪаувр'ажь – нена-вистнпкомъ разума...

Фактъ значешя необычайнаго. II жаль, страшно жаль, что Целлеръ, умът.шш подметить, не захотЪлъ вдуматься или повнимательней всмотреться въ такое исключительное явлеше и даетъ ему шаблонное объяснете ссылкой на вдояте Филона и восточныхъ умона-строенш! Я не стану здесь касаться вопроса, зналъ ли Плотинъ Филона и былъ ли онъ посвященъ въ тайны восточной мудрости. II не потому что не располагаю достаточнымъ м-встомъ, а единственно потому, что считаю этотъ вопросъ празднымъ и безразличными Можетъ быть п зналъ – но, ведь, зналъ онъ тоже в классическую философш. И еще многое «зналъ». II зналъ, конечно, какъ никто другой, что говорн.тъ Платонъ о рсго/оу^'Ъ и Аристотель о закон* противорт.-Ч1Я, которымъ однпмъ только и держится всякая ясность и определенность п власть котораго, въ свою очередь, только п держится отчетливостью и ясностью. Что же могло впушпть ему дерзновенную мысль отказать въ повпновенш величайшему пзъ самодержцевъ – рг/Звиыгягя Ыт ис,уы-Л1 Какъ решился онъ, забывъ предостережешя Платона, обречь себя на жалкое существоваше ркяЛоуос'а? Неужели писашя Филона пли дошедппя до него пзрт>чешя восточныхъ мудрецовъ?

Въ псторш философш таия объяснешя очень въ ходу. Но, по мне, они были бы уместны только въ томъ случае, если бы псторья философш ставила себе целью изучать творешя бездарныхъ и по-средственныхъ фплософовъ. У такихъ, въ действительности, прочитанная книга определяетъ собой многое, даже все. Но говорить по поводу Плотина объ пдейныхъ в.йятяхъ – совершенно недопустимо. «Идеи» ПлотиЕа выросли непосредственно изъ его собственных!, ду-шевныхъ пережпванш, изъ того, что онъ своими глазами впделъ, своими ушами слышалъ. И, если онъ дерзнулъ вступить въ борьбу съ «за-кономъ протпвореч1я» или обречь себя на участь {линйо^'а, то вовсе не потому, что до пего кто то где то уже такое дерзновеше иро-явилъ. Тутъ прнчпны были более глубоыя и несравненно более важ-ныя.

Порфирш, бшграфъ и ученикъ Плотппа, озабоченный – какъ и все бшграфы и преданные ученики, больше всего темъ, чтобъ обез-печить своему учителю благоговейное удпвлеше потомства, разска-зываетъ намъ много разныхъ подробностей о его лспзпн. Плотпнъ

1ЕИСТ0ВЫЯ Р-БЧН

былъ очень безкорыстнымъ, очень честнымъ; очень умнымъ и на-блюдательнымъ чедовекомъ. Онъ пользовался псключптелышмъ до-в*р1емъ и любовью въ той среде, къ которой онъ принадлежать – и потому его охотно назначали опекуномъ надъ малолетними сиротами, выбирали въ третейские судьи, спрашивали у него въ трудныхъ случаяхъ совътовъ и т. д.. И всегда обращавпиеся къ нему оставались имъ довольны. Имущество малолт>тнпхъ сохранялось, страдавши! подагрой сенаторъ излечился отъ своей болезни и даже важная дама, у которой пропали драгоценности, благодаря Плотину, узнала, кто эти драгоценности похптплъ. Нужно думать, что все, разсказан-пое Порфир1емъ, правда. Наверное, Плотинъ не соблазнялся вверявшимся ему чужимъ богатствомъ, вероятпо тоже его советы пошли на пользу и сенатору и даме. И, несомненно, что все знавнне его люди, какъ и его наивный бшграфъ, думали, что эти практическая добродетели Плотина паходплпсь въ непосредственной связп съ его философией. Даже больше того – вполне вероятно, что потому именно и ценплп такъ его философш, что она, какъ говорятъ, оправдывалась жизнью философа. Въ новое время то-же повторилось и со Спинозой. II его философ1я многпмъ импонпруетъ прежде всего въ виду того, что Спиноза былъ человекомъ образцовой жизни. Но, ведь, наверное среди современнпковъ Плотина въ Риме можно было найти – не скажу много, но десятки людей, которые такъ же добросовестно управляли чужимъ пмуществомъ, такъ же хорошо давали советы и были такъ же наблюдательны, какъ и Плотинъ. И въ Голландш въ XVII столетш тоже мы могли бы найти людей столь же безкорыст-ныхъ, нетребовательныхъ и «спокойныхъ». какъ Спиноза. Но философами они не были. Можетъ лучше было бы, если бы памъ поменьше разсказывали о добродетеляхъ Плотина и Спинозы. Добродетели ихъ ушли вместе съ ними въ могилу – а остались ихъ сочинешя, который нужно расшифровать п который не становятся менее загадочными благодаря сообщаемымъ ихъ •бюграфами сведешямъ. Эти сведешя такъ же мало годятся для насъ, какъ и соображешя о вл1янш Филона 1удейскаго пли восточныхъ мудрецовъ.