Текст книги "Версты"

Автор книги: Борис Пастернак

Соавторы: Сергей Есенин,Марина Цветаева,Исаак Бабель,Алексей Ремизов,Дмитрий Святополк-Мирский (Мирский),Николай Трубецкой,Сергей Эфрон,Лев Шестов,Илья Сельвинский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 71 страниц)

Все это так. Но этот великолепный язык до XVIII века не был орудием научной мысли. Понятно, что он должен был рано пли поздно сказаться затопленным варваризмами. И по сию пор наш научный, особенно философский язык, несмотря на обилие

ТРАГЕДИЯ ННТЕЛЛИГЕНЦИИ

юстранных терминов, лишен некоторых основных слов, без ко-■рых невозможно отвлеченное мышление. Разными «значимостя-1» и «воззрениями– мы расплачиваемся за Пушкина и Толстого. за органичность древней Руси – глубоким расколом Петер-ргской России. И это возвращает нас к теме об интеллигенции.

Монах и книжник древней Руси был очень близок к на-(ду, – но, пожалуй, черезчур близок. Между ними не образо-лось того напряжения, которое дается расстоянием и которое дао только способно вызывать движение культуры. Снисхожде-1К> учителя должна отвечать энергия восхождения – ученика, цеал культуры должен быть высок, труден, чтобы разбудить и прячь все духовные силы. Это как движение жидкости' по тру-ш: его напор зависит от разницы уровней. Только тогда дости-ется непрерывное восхождение, накопление ценностей, когда, по ;ову Данте:

ТиШ ИгаИ зоп е *иШ Ига пи, – «все влекутся и все влекут».

Русская интеллигенция конца XIX века столь же мало по-шала это, как книжники и просветители древней Руси. И как в тале русской письменности, так и в наши дни русская научная лсль питается преимущественно переводами, упрощенными ком-шяциями, популярной брошюрой. Тысячелетний умственный сон прошел даром. Отрекшись от классической традиции, мы не )гли выработать своей, и на исходе веков – в крайней нужде по старой лености – должны были хватать, красть (сотрИаге), е и что попало, обкрадывать уже нищающую Европу, отрекаясь I всего заветного, в отчаянии перед собственной бедностью. Не Я&ли читать по гречески, – выучились по немецки, вместо Плата и Эсхила набросились на Каутских и Липпертов. От киевских Ьедков, которые, если верить М. Д. Приселкову, все воевали с гре-кским засильем, мы сохранили ненависть к древним языкам, и, ли-'ив себя плодов гуманизма, питаемся теперь его «вершками», засы-!иощей ботвой.

ПРОЛОГ В МОСКВЕ

Москва для нас имя, покрывшее всю северную Русь. В нее 1К в озеро, во внутреннее море (вроде Каспия) вливались все ру-;|>и, пробившиеся в северных мшистых лесах. Теперь мы знаем,

что главное творческое дело было совершено Новгородом. Здесь на севере, Русь перестает быть робкой ученицей Византии, и, не прерывая религиозно-культурной связи с ней, творит свое – уж не греческое, а славянское, или, вернее, именно русское – дело Только здесь Русь откликнулась христианству своим особым голосом, который отныне неизгладим в хоре народов-ангелов. Мы знаем с недавних пор, где нужно слушать этот голос В церковном зодчестве, деревянном и каменном, в ослепительно*' новгородской иконе, в особом тоне святости северных подвижников. Без ложкой гордости мы говорим теперь о гениальности древнего русского искусства и не колеблясь отдаем ему предпочтение перед искусством западного средневековья и Возрождения. Не столь явен для всех голос святости. И это отчасти потому, чтс расслышать его отчетливо удается лишь в XIX веке. Святые, современные или почти современные нам, конечно восходят в само» типе своей праведности к древне русской традиции духовной жиз| ни, как архангельские деревянные церкви, строенные десятилетш! тому назад, уходят в новгородскую древность. Иначе и быть не! может. Иначе – откуда? Откуда цветение православной культурь в уже чужеродной, враждебной ей среде, если не на старой почве на крепких корнях?

Но самая постановка этого вопроса возможна лишь благодаря страшной немоте древней Руси. Она так скупа на слова так косноязычна. Даже образы своих святых она не умеет выразить в их неповторимом своеобразии, в подлинном, русском и> лике, и заглушает дивный колос плевелами переводного византийского красноречия, пустого и многословного. Не в житиях нам ходим ключ к ним, а в живой, современной, часто народной (даж^ апокрифической )традиции.

Покойный князь Е. Н. Трубецкой, плененный северно-рус ской иконой и открывшимся ему за ней миром духовной характеризовал ее, как «умозрение в красках». В красках, в ных и мудрых композициях новых икон (особенно в начале века) Русь выражала свои глубокие догматические прозрения Только в красках умела она поведать о некогда живом, имение, русском культе святой Софии. Но ведь «умозрение» открывает в слове. В этом его природа – природа Логоса. Отчего же соф!| ная Русь так чужда Логоса? Она похожа на немую девочку, к торая так много тайн видит своими неземными глазами и мож

жизни

и слож 1.1 с XV

ТРАГЕДИЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

юведать о них только знаками. А ее долго считали дурочкой олыко потому, что она бессловесная!

И замечательно – этот паралич языка еще усилился со ремени ее бегства с просторов Приднепровья. Уже не сказать ей ;лова о полку Игореве, не составить Повести временных лет. От овгородско-московских столетий нам осталась почти одна пуб-шистика, отрывочный младенческий лепет, который говорит ишь об усилиях осознать новый смысл или, чаще всего, недуги осударственного и церковного бытия. Не умножился скудный загас книг, спасенных в киевском разореньи. И еще дальше отодви-гулся культурный мир, священная земля Греции и Рима с погре->енными в ней кладами. А удачливый и талантливый Запад, овла-(евший их наследством, повернулся к Руси железной угрозой ме-геносцев да ливонцев, заставив ее обратиться лицом к Востоку. 1а ближнем Востоке не было культур и не было еретических :облазнов. Но на Востоке были пространства, подобные пустыням, ювущие и коварные, шаг за шагом увлекающие в даль, не дающие ктановиться, обстроиться, возделать родную землю. Начинается ;ще не законченная история бродячей Руси, сдержанной от расползания тяжелой рукой Москвы. Прощайте, северные, святые 5езмолвия! Начинается:

«Царь, да Сибирь, да Ермак, да тюрьма»...

Тяжек был для Руси ее первый «счастливый» дар, дар первоучителей словенских; еще тяжелее оказался дар второй: про-транство. Но эта тема – пространства (колонизации) – давно Ьсознана и разработана русскими историками.

Культура северной Руси в зените к началу XVI века. Дальне уже начинается склон. XVI век – это декаданс, хотя и утоненный, ее живописного мастерства; XVII – уже чрезвычайное эгрубение. Города, цветущие в XV-XVI веках, хиреют в XVII, вместе с богатством и предприимчивостью былых Садко и Афанасиев Никитиных. Закрепощается народ к земле, все население к службе и тяглу. Гибнут остатки мирского самоуправления. Грубеет и тяжелеет быт, оплотневает, словно, действительно, пропитавшись татарской, степной стихией. Само православие начинает ощущать-как стояние на уставе, как быт, как «обрядовое исповедни-!чество».

Конечно, рисовать два столетия Москвы, как сплошной упадок, несправедливо. Нельзя закрывать глаза на подвиг создания

* э ° К. БОГДАНОВ

великой державы, нельзя не видеть и огромных сил народных, к 1 торые живы в узах сыромятных ремней. Но страшно, что эти си; громче всего говорят о себе – в бунте: Ермак, смута, Рази раскол! Как не поразиться, что единственный великий писате. московской Руси – мятежный Аввакум! Москва полнокрЬвк кряжиста, если говорить о ее этнических силах. Но уже разв вается старческий склероз в ее социальном теле. Такая юная г дами, она видимо дряхлеет в XVII веке, и дряхлость ее сказ) вается во все растущем общественном недомогании, в потребное общих перемен и вместе с тем неспособности органически осущ! ствить их. Государственное бытие становится невозможным примитивно варварских формах, но силы инерции огромны, б! свят, предание и православие одно. Со времени Грозного оборо государства во все растущей мере зависит от иностранцев. Н! мецкая слобода, выросшая в Москве, стоит перед ней живь соблазном. Как разрешить эту повелительно поставленную суд бой задачу: усвоить немецкие хитрости, художества, науку, отрекаясь от своих святынь? Возможна ли простая прививка н менкой техники к православному быту? Есть люди, которые ей в наши дни отвечают на этот вопрос утвердительно. Но технж не падает с неба. Она вырастает, как побочный плод, на дре; разума: а разум не может не быть связан с Логосом. Пустое м сто, зиявшее в русской душе именно здесь, в «словесной», р зумной ее части, должно быть заполнено чем-то. В десятиле1 и даже в столетие не выращивается национальный разум. Знач! разум тоже будет импортироваться вместе с немецкими пушка> и глобусами. Иначе быть не может. Но это страшно. Это озн чает глубокую деформацию народной души, вроде пересадки жого мозга, если бы эта операция была возможна. Жестоко пр буждение от векового сна. Тяжела расплата – люди нашего п коления ощущают это, как никогда. Но другого пу нет. Кто не понлмает этого, тот ничего не понимает в истор) России и русской интеллигенции.

Интеллигенция? Знаете ли, кто первые русские интелл генты? При царе Борисе были отправлены за границу – в Ге манию, во Францию, в Англию – 18 молодых людей. Ни из них не вернулся. Кто сбежал неведомо куда, – спился, долж) ■быть, – кто вошел в чужую жизнь. Нам известна карьера одно из них—Никанора Олферьева Григорьева, который в Англии ст

ТРАГЕДИЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

священником реформированной церкви и даже пострадал в 1643 году от пуритан за свою стойкость в новой вере. Не будем торопиться осуждать их. Несомненно, возвращение в Москву означало для них мученичество. Подышав воздухом духовной свободы, трудно добровольно возвращаться в тюрьму, хотя бы родную, теплую тюрьму. Но нас все же поражает эта легкость национального обезличения: раствориться в чужеземной стихии, без борьбы, без вскрика, молча утонуть, словно с камнем на шее! Этот факт сам по себе обличает породившую его культуру и грозно предупреждает о будущем.

За ним идут другие. Не привлекательны первые «интеллигенты», первые идейные отщепенцы русской земли. Что характеризует их всех, так это поверхностность и нестойкость, подчас моральная дряблость. Чужая культура, неизбежно воспринимаемая |внешне и отрицательно, разлагала личность, да и оказывалась ,всего соблазнительнее для людей слабых, хотя и одаренных, на их ^несчастье, острым умом. От царя Димитрия (Лжедмитрия) к кн. >Ивану Андреевичу Хворостинину, отступившему от православия |В Польше и уверявшему, что «в Москве народ глуп», «в Москве [не с кем жить», – к Котошихину, из Швеции поносившему ненавистный ему московский быт, – через весь XVII век тянется тонкая цепь еретиков и отступников, на ряду с осторожными (поклонниками Запада, Матвеевыми, Голицыными, Ордиными-На-щокиными. Чья линия возьмет верх? Мы уже – задним числом, конечно, – пытались показать неизбежность революционного .срыва. Раскол был серьезным доказательством неспособности московского общества к мирному перерождению. В атмосфере поднятой им гражданско-религиозной войны («стрелецких бундов») воспитывался великий Отступник, сорвавший Россию с ее , круговой орбиты, чтобы кометой швырнуть в пространство.

ЦАРСКОЕ СЕЛО

Действие первое.

По настоящему, как широкое общественное течение, интеллигенция раждается с Петром. Конечно, характеристика «беспочвенности» не применима к титану, поднявшему Россию на своих плечах; да и «идейность» не выражает пафоса его дела – глубоко практического, государственного, коренившегося в исто-

Л О" Е. БОГДАНОВ

рической почве и одновременно в потребностях исторической дня. Но интеллигенция – детище Петрово, законно взявшее ег< наследие. Петр оставил после себя три линии преемников: про ходимцев, выплеснутых революцией и на целые десятилетия за полонивших авансцену русской жизни, государственных людей -строителей империи, и просветителей-западников, от Ломо носова до Пушкина поклонявшихся ему, как полубогу. Восемнал] цатый век раскрывает нам загадку происхождения интеллигенци в России. Это импорт западной культуры в стране, лишенно; культуры мысли, но изголодавшейся по ней. Беспочвенное* раждается из пересечения двух несовместимых культурных ми, ров, идейность – из повелительной необходимости просвещешн ассимиляции готовых, чужим трудом созданных благ – ради ст сения, сохранения жизни своей страны. Понятно, почему ничег 'подобного русской интеллигенции не могло явиться на Запада – I ни в одной из стран органической культуры. Ее условие – отрьи| Некоторое подобие русской интеллигенции мы встречаем в наш! дни в странах пробуждающегося Вотсока: в Индии, в Турцда! в Китае. Однако, насколько мы можем судить, там нет ничего I отдаленно напоминающего по остроте наше собственное отстуг! ничество: нет презрения к своему быту, нет национального самс! уничижения – «мизопатрии». И это потому, что древние стран! Востока были не только родиной великих религий и художествен ных культур, но и глубокой мысли. Они не «бессловесны», древняя Русь. Им есть что противопоставить европейскому раз) му, и они сами готовы начать его завоевание. Пожалуй, , Турция, как более бедная мыслью (если не смешивать ее с ара< еким миром Ислама), готова идти в отрицании своего быта и вер по стопам русских вольтерьанцев. И здесь причина одна и та

Сейчас мы с ужасом и отвращением думаем о том сплошно кощунстве и надругательстве, каким преломилась в жизни Пк ровская реформа. Церковь ограблена, поругана, лишена сво главы и независимости. Епископские кафедры раздаются прот^ стантствующим царедворцам, веселым эпикурейцам и блюдолиза] К надругательству над церковью и бытом прибавьте надруг." тельство над русским языком, который на полстолетия превр к щается в безобразный жаргон. Опозорена святая Москва, ее цер> ви и дворцы могут разрушаться, пока чухонская деревушка о' страивается немецкими палатами и церквами никому неизвестны

календарных угодников, политическими аллегориями новой Империи. Не будет преувеличением сказать, что весь духовный опыт денационализациями Росии, предпринятый Лениным, бледнеет перед делом Петра. Далеко щенкам до льва. И провалившаяся у них чкивая» церковь блестяще удалась у их предшественника, кото-5>ый сумел на два столетия обезвредить и обезличить »аиио-л ь н ы е силы православия.

Не знаю, было ли все это неизбежно. Неизбежны ли самоубийственные формы опричины Грозного, коммунизм большевиц-кой революции? Откуда эта разрушительная ярость всех исторически обоснованных процессов русской истории? Они протекают с таким «запросом», что под конец не знаешь – и через столетия не знаешь: – что это, к жизни или к смерти?

Петру удалось на века расколоть Россию: на два общества, два народа, переставших понимать друг друга. Разверзлась пропасть между дворянством (сначала одним дворянством) и народом (всеми остальными классами общества) – та пропасть, которую пытается завалить своими трупами интеллигенция XIX »ека. Отныюе рост одной культуры, импортной, совершается за :чет другой, – национальной. Школа и книга делаются орудием обезличения, опустошения народной души. Я здесь не касаюсь гоциальной опасности раскола: над крестьянством, по ,безграмот-'адсти своей оставшимся верным христианству и национальной 'культуре, стоит класс господ, получивших над ним право жизни * смерти, презиравших его веру, его быт, одежду и язык и, в свою эчередь, призираемых им. Результат получился приблизительно от же, как если бы Россия подверглась польскому или немецкому Завоеванию, которое, обратив в рабство туземное население, поставило бы над ним класс иноземцев-феодалов, лишь постепенно, ; каждым поколением поддающихся неизбежному обрусению.

Значит ли это, что мы отвергаем дело Петра? Империю, розданную им: этот огромный дом народов, на четыре моря, на [нестую часть земного шара, где в суровой школе зрели для творческого пробуждения многомиллионные пласты европейско-азиат-:кой целины? Где русский гений впервые вышел на пространства немирной истории, и с какой силой и правом утвердил свое место 1 мире! Петербург с кольцом своих резиденций – единственный | мире город, трагической красоты, где в граните воплотилась оля к сверхчеловеческому величию, и тяжесть материков плывет,

как призрачная флотилия, в туманах с легкостью окрыленной мы ели. Отречемся ли мы от развенчанного Петербурга перед внов| торжествующей Москвой?

Людям, которые готовы проклясть империю и с легкост: выбросить традиции русского классицизма, венчаемого Пушки ным, следует напомнить одно. Только Петербург расколол пленно! русское слово, только он снял печать с уст православия. Дл. всякого ясно, что не только Пушкин, но и Толстой и Достоевски! немыслимы без школы европейского гуманизма, кзк немыслим 01 сам без классического предания Греции. Ясно и то, что в Тол стом и Достоевском впервые на весь мир прозвучал голос дотге тровской Руси, христианской и даже, может быть, языческой, ка1 в Хомякове и в новой русской богословской школе впервые, прой! дя искус немецкой философии и католической теологии, опознав себя дух русского православия.

Как примирить это с нашей схемой сосуществования дву: культур? Для всех ясно, что эта схема откровенно «схематична» Действительность много сложнее, и даже 18 век и русское бар ство, особенно в нижних слоях его, много народнее, чем выгл: дит на старинных портретах и в биографиях вельмож. Не все го лучали свой последний лоск в Версале. В саратовских и пензе ских деревушках – я говорю о дворянстве (см. у Вигеля) -XVII век затянулся чуть не до дней Екатерины. Обе культур! живут в состоянии интрамолекулярного взаимодействия. Нач вшись революционным отрывом от Руси, двухвековая история Пе тербурга есть история медленного возвращения. Перемежа реакциями, но все с большей ясностью и чистотой звучит русска тема в новой культуре, получая водительство к концу XIX в И ^то паргллельно с неуклонным распадом со.'иально-бытовы устоев древне-русской жизни и выветриванием православно-т родного сознания. О;гакическое единство не достигнуто до ца, что пртопределяет культурную разрушительность на 1 шей революции. Ленин, в самом деле, через века откликается ш^ тру, отрывая или формулируя отрыв от русской культуры впери вые к культуре приобщающихся масс.

Вглядимся в интеллигенцию первого столетия. Для нас онД воплощается в сонме теперь уже безымянных публицистов, пере! водчиков, сатириков, драматургов и поэтов, которые, сплотившие]^ вокруг трона, ведут священную борьбу с «тьмой-» народной жи

. Они перекликаются с Вольтерами и Дидеротами, как их вен носная повелительница, или ловят мистические голоса с Запада екраснодушествуют, ужасаются рабству, которое их кормит, ти. нии, которой не видят в позолоченном абсолютизме Екатерины 1Д этой толпой возвышаются головы истинных подвижников про гщения, писателей, уже рвущихся к народности, Фонвизиных >виковых, масонов. – Ломоносов и Державин вообще перера-Лют «интеллигенцию». – Но что единит их всех, так это культ перии, неподдельный восторг перед самодержавием. Нельзя за-ть, в оценке русской интеллигенции, что она целое столетие лала общее дело с монархией. Выражаясь упрощенно, она целый I шла с царем против народа, прежде чем пойти про-в царя и народа (1825-1881) и, наконец, с народом против царя 905-1017). В пышных дворцах Екатерины, в Царском Селе эты встречаются с орлами-завоевателями; две линии наследий-Петровых еще не разошлись. Лавр венчает меч, Державин ет Потемкина, и все на коленях перед Фелицей. Никакой фи-ам не претит, как не кажется льстивой в наши дни в России фирамб пролетарской музы. Гармония между властью и куль-вой, как во дни Августа и Короля-Солнца, ничем не нару"-1ется. Интеллигенция, оторванная от народа и его прошлого, не рвала связей со своим классом и с царем (царицей). Здесь ее чва, суррогат почвенности; только через самодержавие она свивается с историческим потоком русской жизни.

АРБАТ

Действие второе

Между Царским Селом и Арбатскими переулками, новой шденцией русской интеллигентской мысли, м.аленькая интермедиа Сенатской площади. 14 декабря 1825 г., почти незаметное политической истории государства Российского, неизгладимая

истории русской интеллигенции. Здесь совершается ее от-в от самодержавия, отныне и навсегда она покидает царские >рцы.

В оценке этого тяжелого для обеих сторон разрыва нельзя ывать, что интеллигенция начала XIX века осталась верной себе ■радицин Петра. Не она первая изменяет монархии, монархия Меняет своей просветительной миссии. Перепуг Екатерины,

Е. ЕоГДЛИОЗ

Шешковский, гибель Радищева и Новикова '– в этом русская || теллигенция неповинна. Она с ужасом встретила восстание кт| стьянства при Пугачеве, и безропотно смотрела на его подавлеш! Отвечать ей пришлось за французских якобинцев да за дурн}1 совесть Екатерины. Интеллигенция простила ей все и в светл! дни Александра боготворила ее имя. С Александром пнтеллип! ция всходит на трон, уже подлинная, чистая интеллигенция, *| доспехов Марса, в оливковом венке. Этот кумир, обожаемый, к| ни один из венеценосцев после другого Великого Александра, I заключит, над трупом своего отца, безмолвный договор с молви Россией: смысл его был в хартии вольностей, обеспечивай*! дворянство, только что перенесшее режим Павла. Этому догов! Александр изменил, и всю жизнь сохранял сознан/е своей измен Потому и не мог карать декабристов, что видел в них сообщим! своей молодости. Не личный страх определил измену Алекса»*! – за корону, за власть, – но все же страх: страх перед свобод! неверие в человека, неверие в свой народ.В реакции он ости! таким же оторванным от нацональной и религиозной жизни Л рода, каким был во дни свободолюбивых иллюзий. Отметим: р! екая монархия изменяет Западу не потому, что возвращаете™ Руси, а потому, что не верит больше в свое призвание. От»! и до конца, на целое столетие, ее история есть сплошная реака! прерываемая несколькими годами половинчатых, неискренних ! форм. Смысл этой реакции – не плодотворный возврат к зяМ тым стихиям народной жизни, а топтание на месте, торможеЛ «замораживание» России, по слову Победоносцева. Целое стой тие безверия, уныния, страха: предчувствие гибели. В самые тиД «бытовые» годы Николая I, Алектандра III, все усилия и весь стЯ государства ориентированы на оборону от призрака, от тени НИ ко. Пять виселиц декабристов – это «кормчие звезды» НиколаИ пять виселиц первомартовцев освещают дорогу Александра Щ Русская монархия раскрывает в этом природу счоей императД ской идеи: «не царство, а абсолютизм». Ключ к нем на Западе, 1: и ключ к идеологиям русской интеллигенции. Резолюция во ФрЯ ции убила абсолютизм просвещенный, и реставрация могла Я несколько десятилетий оживить абсолютизм охранительный. Ни ский абсолютизм повторил, симпатически, этот излом, не иН своей революции, и этим самым создал карающий призрак реЯ люции.

Декабристы были людьми XVIII века по всем своим пол!*

ТРАГЕДИЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

ски.м идеям, по своему социальному оптимизму, как и по форме енного заговора, в которую вылилась их революция. Целая про-сть отделяет их от будущих революционеров: они завершители арого века, не зачинатели нового. Вдумываясь в своеобразие их ртретов в галлерее русской революции, видишь, до чего они,

сравнению с будущим, еще п о ч в е н н ы. Как интеллигенция ЛИ века, они тесно связаны со своим классом и с государством. ш живут полной жизнью: культурной, служебной, светской. Они раздо почзеннее интеллигентов типа Радищега и Новикова, тому что прежде всего офицеры русской армии, люди службы деда, нередко герои, обвеянные пороховым дымом 12 года. Их берализм, как никогда впоследствии, питается национальной еей. В их лине сливаются две линии птенцов гнезда Петрова: шов и просветителей. На них в последний раз в истории почил х Петра.

Неудача их движения невольно преломляется в наших гла-х его утопичностью. Это обман зрения. Ничто не доказывает, о либеральная дворянская власть была большей утопией для ксии, чем власть реакционно-дворянская. Не нам решать этот ярое. Против обычного – ив революционных кругах – по-ия говорит весь опыт восемнадцатого века. Крушение западнических идеалов заставляет монархию иколая I ощупью искать исторической почвы. Немецко-бюрокра-яеекая по своей природе, власть впервые чеканит формулу ре-{щюнного народничества: «православие, самодержавие и народ-)сть». Но дух, который вкладывается в эту формулу, менее всего фоден. Православие в виде отмеренного компромисса между количеством и протестантством, в полном неведении мистиче-сой традиции восточного христианства; самодержавие, понятое, ис европейский абсолютизм, народность, как этнография, как асковские вариации в холодном классицизме Тона, переживание ераскова в Кукольнике: не вполне обрусевший немец на русской кударственной службе, имя которому легион, именно так только

мог понимать Россию и ее национальную традицию.

Это был первый опыт реакционного народничества. С тех Ьр мы пережили еще русский стиль Александр–: III и православию романтику Николая II. Нельзя отрицать, что к XX веку по-шше России делает успехи, но вместе с тем ггубокое падение ^лыурного уровня дворца, спускающегося ниже помещичьего

«и средней руки, делает невозможным возрождение националь-

ного стиля монархии. Она теряет всякое влияние на русское циональное творчество.

Однако, нельзя забывать, что именно в Николаевские в поместном и служилом дворянстве, как раз накануне его циального крушения, складывается, до известной степени, на ональный быт. Уродливый галлицизм преодолевается со вреи Отечественной войны, и дворянство ближе подходит к быту, ку, традициям крестьянства. Отсюда возможность подлинно циональной дворянской литературы, отсюда почвенность АксакО' ва, Лескова, Мельникова, Толстого... О, конечно, это почвенност относительная. Исключая Лескова, сознательная национальна: традиция не еосходит к допетровской Руси; но допетровский бьга в котором еще живет народ, делается предметом пристального любовного изучения. Иногда кажется, что барин и мужик сна начинают понимать друг друга. Но это самообман. Если может понять своего раба (Тургенев, Толстой), то раб ничегс понимает в быту и в миру господ. Да и барское понимание ничено: видят быт, видят психологию, но того, что за быто психологией – тысячелетнюю традицию, религиозный мир кре стьянства – «христианства» – еще не чувствует.

Но не забудем – и это основной, глубокий фон, на тором развертывается новая русская история – что существуем церковь, прочнее монархии и прочнее дворянской культуры, цер ковь, связывающая в живом опыте молитвенного подвига десяп, столетий в одно, питающая народную стихию, поддержшающа! холодно-покровительственное к ней государство, – и что цер ковь именно в XIX веке обретает свой язык, начинает форму лировать догмат и строй православия.

И вот, среди этой общей тяги к почвенности, к возвраще нию на родину, зараждается русская интеллигенция новой фор мации, предельно беспочвенная, отрешенная от действительное! и зажигающая в катакомбах «кружков» свою неугасимую лампа ду. Она просто не заметила св. Серафима, она не принимает пра вославия постных щей и «квасного» патриотизма. Ее историческая память, как и память царя, подавлена кровью мучеников: Ради щевых, Рылеевых. Характерен самый уход из бюрократического Петербурга в опальную Москву, где в барских особняках Повар ской и Арбата, вслед за фрондирующими вельможами XVIII появляются новые добровольные изгнанники: юные, даровитые полные духовного горения, – но почти все обескровленные

ТРАГЕДИЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

пламенностью религизоной веры, какой мы не видим у просве-нелей старого времени, и в которой улавливаются отражения ре-чгиозной реакции Запада, юные философы утверждаются на 1еллинге, на Гегеле, как на камне вселенской церкви; диалекти-зски выводят из «идеи» весь мир данного и дотжного, «рефлек-яруют», созерцают, разлагают, – и все для того, чтобы в кочном счете связать себя новым моральным постулатом:* найти утренний подвиг, дать обеты, навсегда преодолевающие мир )шлой действительности. С этим миром интеллигенцию 30-х и 40-х )дов связывает еще одна непорванная нить: культура класса, зорянский быт, в котором она живет, еще не рефлектируя над им, ибо он сливается для нее, как и все конкретное, в голом энятии действительности. Идейность этих десятилетий не могла же быть поевзойдена: это эссенция абстрактной веры. Но на пу-I беспочвенности предстоял еще один тягчайший подвиг.

Каковы смысл и ценность этого идейного отшельничества? огда власть отрекается от своей культурной миссии, интеллиген-ия возжигает очаг чистой мысли. Именно в эти годы она осваива-г самые глубокие и сложные явления европейской культуры; есто поверхностного «просвещения» прошлого века занимает не-ецкая философия и гуманистическая наука. Этим заканчивается зропеизация России, начавшаяся с париков и бритых бород и воевывающая теперь последние твердыни разума. Здесь, в 30-е 40-е годы, раждается русская наука ■– прежде всего историче-ая и филологическая, – которая к концу века импонирует и ападу. Только здесь дано культурное завершение дела Петра, и месте с тем достигнут предел законной европеизации. Дальнейшее западничество русской интеллигентской мысли будет бес-лодным и косным твержением задов.

От Шеллинга и Германии к России и православию – та-ов «царский путь» русской мысли. Если он оказался узкой загасшей тропинкой, виной был политический вывих русской жизни, урное разложение дворянской России требовало творческого ру-!,оводительства власти. Монархия, поглощенная идеей самосохра-

|ения, становится тормазом, и политически активные силы, ко-орые некогда окружали Петра, теперь готовятся к борьбе с ди-астией. А в этой борьбе славянофилы не вожди, и не попут-ики. Их мир действительности, по котором они тоскуют, – в омантическом прошлом, в Руси небывалой; от России реальной

) *

ко-

Е. БОГДАНОВ

их отделяет анархическое неприятие государства. В этом их право на место в истории русской интеллигенции. Но поскольку они находят иди осмысливают для себя Церковь, они приобретают, свернутом состоянии, всю Россию, прошлую и настоящую, которая уже уходит, но не ту, что раждается в грозе и бу Утверждаясь на ней, они уходят от русской интеллигенции, торая, однако, любовно хранит память о них, почитая своими за общие радения в катакомбах, за отрешенность идейного подвига, хотя он и выводит их из подземелий на бытовую русскую почву,

ЕКАТЕРИНИНСКИЙ КАНАЛ

Действие третье-

Вполне мыслимо было бы выводить родословную семидесятников непосредственно от людей сороковых годов: представить Белинского и Герцена спускающимися в народ и концентрирующими в социализме свою политическую веру. Но русская жизнь смеется над эволюцией и обрубает ее иной раз только для того, чтобы снова завязать порванную нить. Таким издевательство!» истории было вторжение шестидесятников.