Текст книги "Версты"

Автор книги: Борис Пастернак

Соавторы: Сергей Есенин,Марина Цветаева,Исаак Бабель,Алексей Ремизов,Дмитрий Святополк-Мирский (Мирский),Николай Трубецкой,Сергей Эфрон,Лев Шестов,Илья Сельвинский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 71 страниц)

Но странная эта борьба: она как будто чужда ненависти. Овладевая степью, Русь начинает любить ее; она находпт здесь новую родину. Волга, татарская река, становится ее «матушкой», «кормилицей». Здесь, в Москве, до Волги рукой подать: до Рыбинска, до Ярославля, до Нижнего Новгорода. Порою кажется, что Москва сама стоит на Волге. То, что Москва сжала в тройном кольце своих былых стен, то Волга развернула на тысячи верст. Умиление Уг-лпцких и Костромских куполов, крепкую силу раскольничьего Кер-женца, буйную волю Нижнего, Казани, Саратова, разбойничью жуть Жигулей, тоску степных курганов, поросших полынью, и раскаленное море мертвых песков: ворота Азии. В сущности, Азия предчувствуется уже в Москве. Европеец, посетивший ее впервые, и русский, возвращающийся в нее из скитаний по Западу, остро пронзены азиатской душой Москвы. Пусть не святые и дикпе, но вечно родные степи – колыбель новой русской души. В степях сложилось казачество ( даже имя татарское), которое своей разбойной удалью подарило Руси Дон и Кавказ, Урал п пол-Азии. В степях сложился и русский характер, о котором мы говорим всегда, как о чем-то исконном и вечном. Ширь русской натуры и ее безволие, безудержность, порывистость, – и тоска, и тяжесть, и жестокость. Ненависть к рубежам и страсть к безбрежному. Тройка («и какой же русский не любит быстрой езды»), кутежи, цыганские песни, «безсмысленный русский бунт» и мученический подвиг п

надрыв труда. В природе Азии живет дух тяжести. Туранскую безблагодатную стихию он гнетет к земле, то зажигая пожарами страстей, то погружая в дремотную лень. Для религиозного гения славян дух тяжести – тема творческого преодоления, как грудь земли для пахаря. Микула подымает «тягу земную», которой не поднять удалому и хитрому витязю. В этом тема русского творчества. Старая Москва не могла художественно осмыслить свое призвание. Это сделал Толстой, в котором воплотился гений Москвы, как в Достоевском гений Петербурга.

Ныне тяжесть государственного строительства России опять ложится на плечи Москвы. Конец двухвековому покою и гениальному баловству. На милое лицо Москвы ляжет трагическая складка, наследие освобожденного Петербурга, Опять Москва на-стороже, – и как должны быть зорки ее глаза, как чутки и напряжены ее нервы ! Все, что творится на далеких рубежах, в Персии, в Китае, у подошвы Памира – все будет отдаваться в Кремле. С утратой западных областей, Восток всецело приковывает к себе ее творческие силы. Москва призвана руководить под'емом целых материков. Ее долг – просветлять христианским славянским сознанием туранскую тяжелую стихию, в любовной борьбе, в учительстве, в свободной гегемонии. Да не ослабеет она в этом подвиге, да не склонится долу, побежденная – уже кровным и потому страшным – духом тяжести.

Ш

Западнический соблазн Петербурга п азиатский соблазн Москвы – два неизбежных срыва России, преодолеваемые живым национальным духом. В соблазнах крепнет сила. Из немощей родится богатство. Выло бы только третье в борьбе двух и над нею, – магнитный полюс, куда обращается в своих колебаниях стрелка духа. Этим полюсом, неподвижной, православной вехой в судьбе России, является Киев: то-есть идея Киева.

О Киеве кажется странным говорить в наше время. Мы сами в недавнем прошлом с легкостью отрекались от Киевской славы и бесславия, ведя свой род с Оки и с Волги. Мы сами отдали Украину Грушевскому п подготовили самостийников. Стоял ли Киев когда-либо в центре нашей мысли, нашей любви? Поразительный факт: новая русская литература прошла совершенно мимо Киева. Ничего, кроме «Печерских антиков» да слабого стихотворения Хомякова, А народ русский во все века своего существования видел в Киеве

величайшую святыню, не уставал паломничать к нему и в былпнах,

говорят, очень поздних, славил чудный город и его светлого князя.

Для северянина Киев не только святыня, но и город прекрас-

; нейпгий всех городов русских. И прекраснейший вовсе не башнями

. храмов, не золотом куполов, а первозданного красотой Божьего мира, которая открывается здесь превыше всех памятников чело-

I веческих. С холмов старого Киева, Печерска, Щековицы – отовсюду выступает из зелени лазурная бескрайная ширь, от которой дух захватывает. Кажется, что не стоит человек такой красоты, что не перенести человеку надолго такой красоты. Понятно, что от нее зарывались в пещеры, из простого самосохранения. Или толь-

I ко измученной великорусской душе не по силам сияющая осанна земного рая? И потому прошел мимо нее северный поэт, принимающий красоту только в аскетической строгости. Впрочем, что могло бы прибавить здесь человеческое слово, когда земля уже сказала все? Изумительная особенность киевского городского пейзажа —

. это вторжение в него природы, почти нетронутой человеком. Над людным Подолом, над старыми – с Ярославовых времен! – «Гончарами» и «Кожемяками» высятся необитаемые, обрывистые холмы, по которым карабкаются козы. Монастырь на Киселевке, кладбище на Щековице не нарушают тихого сельского характера этих урочищ. Эти просторы манят в даль, во все стороны света – трудно засидеться здесь на горах: на Запад, к Карпатам и к Польше, теперь уже не далекой, на Восток, сквозь черниговские леса, на Москву, и больше всего, конечно, на Юг, куда змеится серебряная лента Днепра – за пороги, к степям половецким, к Черному, «Русскому» морю, к святой Греции .

Сколько народу проходило по этим холмам, сколько культур осаживалось здесь! Нигде в России не топчешь почвы, столь насыщенной обломками древности. Человек каменного века уже облюбовал эти холмы, уже гнездился в пещерах по их склонам. Если у вас есть чувство времени, которое в Киеве волнует так же, как пространство, зайдите в богатый Археологический Музей подивиться останками множества народов, наших предков на Киевской земле. Киммерийцы, скифы, люди не имеющие имени для нас... И средп них, древнее всяких скифов, те таинственные «трипольцы», которые обжигали здесь горшки на своих «площадках», прежде чем спустились на Балканы, чтобы строить по берегам Архипелага Эгейскую культуру. Уже позволительно думать, что Киевские горы

были родиной будущих эллинов. С этих холмов, с черешсими в руках, быть может легче, чем где бы то ни было, обозреть древнейшую историю Европы. Как в Риме, чувствуешь здесь святость почвы, но пасколько глубже уводят здесь воспоминания в седую древность!

Я не обмолвился: это предки наши, не прохожие гости. Мы носим их память в крови, в языке, в быту. Вспомним вклад скифов в наш словарь, греческие формы малороссийской посуды, азиатский орнамент украинских ковров. Недавно в армянском фольклоре Н. Я. Марр отыскал легенду о Кие, Щеке и Хорнве и сестре их Лебеди – с тождеством самих имен, и вероятным становится незапамятно-древнее, «яфетическое» ее происхождение.

Все это спит под землей, на земле же идет и поныне борьба двух культур: византпйско-русской и польско-украинской. На фасадах древних церквей археолог читает летопись этой борьбы, но отчетливы и центры культур. Киев с чрезвычайной легкостью срывался со старых насиженных мест, с каждым переломом овоей бурной истории. Русский княжеский город на старейшем холме (Кия?), украинский Подол с польской крепостью (разрушенной) на Кисе-левке, русский правительственный Киев на Печерске, и современный, всего более еврейский город – Киев, с упадком Одессы, столица русскаго еврейства, – сливший старые островки и раздавшийся в степь по плоскогорью.

Живописен украпнекий Киев, нарядно и мило его провинциальное барокко, на Мазепинском Никольском соборе – увы, безжалостно пзрешетенном ядрами гражданской войны – это барокко не лишено и благородства. На Подоле обступает рой гомтенных воспоминаний: магистрат с магдебургскими вольностями, Академия Петра Могилы – бурсаки со своими виршами, латынью и сомнительной «философией». Но тут же упраздненный доминиканский монастырь напоминает, что мы в польской провинции: словно в захолустном углу Галиции, куда, сквозь толщу Восточной Европы, доносятся отголоски итальянского и немецкого Возрождения. Стойко борятся с ополячением, но не могут спастись от полонизмов: в архитектуре, в языке, в богословии. Весь излом современного украинского возрождения уже дан в этом возрождении ХУП века: Малороссия сознает себя, как мятежная Украина, окраина Польши.

Любуясь широкими выкрутасами киевского барокко, как не подосадовать, когда оно облепило, точно слоем жира, стройные, скромные стены княжеских храмов? Как ни дороги воспоминания

о национальном пробуждении Украины-Малороссии, они исчезают перед памятью о единственной, великой эпохе киевской славы. В этой славе все исчезает. Бесчисленные народы, проходившие но этим горам, культуры, сменявшие друг друга, имели один смысл и цель: здесь воссиял крест Первозванного, здесь упало на сла-вянеко-варяжские терема золотое небо св. Софии. И этого нам не забыть, пока стоит Русь. Впрочем, в Киеве об этом забыть невозможно. Северянин-великоросс, привыкший к более скромным историческим глубинам, не верит глазам своим, видя, в какой сохранности и блеске встречает его византийский и княжеский Киев. Спас на Берестове, Кириллов, Выдубпцкпй, Михайлов-Златоверхий монастыри – стоят, вплоть до самых куполов своих, с XI или ХП века, лишь снаружи приукрашенные не в меру ревностной рукой современников Могилы и Мазепы. II венец всему – неповрежденная впутрп, девственно чистая св. София.

Быть может, южно-русский домонгольский храм, гармоничный и стройный, не является еще совершенным образом русской идеи храма, достигнутым на Владимирском и Новгородском Севере. Но в св. Софии – едва ли не единственный раз па русской земле – воплотилась идея греческая. Я говорю не о знаменитых мозаиках ее п их религиозной символике, но о самом пространстве. Здесь земля легко и радостно возносится к небу в движении четырех столпов, и свод небесный спускается ей навстречу, любовно об'емля крыламп парусов своих. Здесь все полно завершенным покоем, достигнутой мерой, свободой в законе, безконечностью, замкнутой в круг. Тем, кто не видел иной, великой св. Софии, кажется, что лучше не выразить в камне самой идеи православия .

Большинство киевских мозаик – как, впрочем, и римских– не представляют самых совершенных образцов византийскаго искусства, хотя по богатству и сохранности своей делают Киев одним из главных центров его изучения. Но последние годы под слоем известки —■ в Софийском соборе, в Спасе на Берестове – вскрыли ряд фресок-икон, выполненных в духе поразительного архаизма. С ними в Киеве чувствуешь себя на почве древнейшего христианского искусства – как в 5ап1а Мапа АгШдиа или перед лицом эн-кавстпческпх икон, – словно не даром вывезенных с Синая в Киев, как редчайшая драгоценность, епископом Порфирием. Здесь заря русского христианства встречается с зарей христианства восточного, сочетающего в искусстве своем заветы эллинизма и Азии.

11

Мы знаем, что русский Киев лпшь очень мало использовал культурные возможности, которые открывала ему сыновняя связь с матерью-Грецией. Говорят, что он даже торопился оборвать и церковные связи; рано утверждая свою славяно-русскую самобытность. Захлестнутый туранскон волной, он не сумел спасти во всей чистоте на счастливом юге очагов п русской культуры. Но в куполе св. Софии был дан ему вечный символ – не только ему, но и всей грядущей России.

О чем говорит :>тот символ'.'

Не только о вечной истине православия, о совершенной сфере, об'емлющей в себе многообразие национально-частных мпров. В нем дано указание и нашего особого пути среди христианских! народов мира.

В жпзнц России было не мало болезненных уклонов. В Москве нам угрожала опасность оторваться от вселенской жизни в гордом самодовленпн, в Петербурге – раствориться в германо-романскоя, т. е. латинской по своему корню, цивилизации. Теперь нам указывают на Азию п проповедуют ненависть к латинству. Но истинный путь дан в Кпеве: не латинство, не бусурманство, а оллпнство. Наш дикий черенок привит к стволу христианского человечества именно в греческой ветви его. и ато не может быть незначущей случайностью. Культура народа вырастает из религиозных корней, п какие бы пышные побеги п плоды не приносило славяно-русское пли ту-рано-русское дерево, оно пьет соки земли христианской – через восточно-греческие корни. Но религия не живет вне конкретной плоти – культа, культуры – п вместе с греческим христианством мы приобщились и к греческой культуре. Как германство – хочет оно этого иди не хочет – не может, не убивая себя, разорвать связи с латинским гением, так православная Русь не может отречься от Греции. В глубине христианской Греции – Византии живет Греция классическая, созревающая ко Христу, и ее-то драгоценный дар принадлежит нам по праву, как первенцам и законным наследникам.

Неизбежный и для России путь приобщения к Ренессансу не был бы для нас столь болезненным, если бы мы пили его воды из чистых ключей Грецип. Романо-германское, т. е. латинское посредничество определило раскол нашей национальной жизни', к счастью, уже пзжпваемый. Но безумием было бы думать, что духов-

пая жизнь России может расти иа «дпком корню» какой-либо сла-йянской или туранской исключительности.

Великое счастье наше и незаслуженный дар Божий – то, что мы приняли истину в ее вселенском средоточии. Именно в Греции, п больше нигде, связываются в один узел все пути мира. Рим ее младший брат и духовный сын, ей обязанный лучшим в себе. Восток и на заре и на закате ее истории – в Микенах и в'Византии– обогащает своей глубиной и остротой ее безукоризненную мерность, залог православия. Чем дальше, тем больше мы открываем в элли-низме даров Востока. Нам не страшен ни Восток ни Запад. Весь мир обещан нам по праву, нет истины, нет красоты, которой бы не нашлось места во вселенском храме. Но каждому камню укажет место и меру тот зодчий, который повесил в небе «на золотых цепях» купол святой Софии.

Е. Богданов

«ХОЖЕНИЕ ЗА ТРИ МОРЯ» АФОНАСИЯ НИКИТИНА,

как литературный памятник

Древнерусская литература недоступна непосредственному восприятию современного, не только иностранного, но и русского читателя. Мы ее не понимаем и не умеем ценить ее, как литературу. Древнерусскую икону теперь «открыли», открыли не только физически, тем, что счистили с нее копоть и позднейшие краски, но и духовно: научились смотреть на нее, видеть и понимать, что она говорит. Но к памятникам древнерусской письменности мы продолжаем быть глухи и слепы.

На этом основаны специфические особенности науки «истории древнерусской литературы». Пишу в кавычках, ибо это «история литературы» очень странная, непохожая на другие. В этом легко убедиться, просмотрев любой учебник или университетский курс этой науки. Собственно, о литературе, "как о таковой, в этих учебниках и курсах говорится мало. Говорится о просвещении (точнее, об отсутствии просвещения), о бытовых чертах, отразившихся (точнее, недостаточно отразившихся) в проповедях, летописях и житиях, об исправлении церковных книг и т. д., словом – об очень многом. Но о литературе говорится мало. Существует несколько трафаретных оценок, прилагаемых к самым различным древнерусским литературным произведениям: одни из этих произведений написаны «витиевато», другие – «простодушно» или «бесхитростно». Отношение авторов учебников и курсов ко всем этим произведениям неизменно презрительное, пренебрежительное, в лучшем случае снисходительно – презрительное, а иногда и прямо негодующе – недоброжелательное. «Интересным» древнерусское литературное произведение считается не само по себе, а лишь постольку, поскольку отражает в себе какие нибудь бытовые черты (т. е. поскольку является памятником не истории литературы, а истории быта) или поскольку заключает в себе прямые или косвенные указания на знакомство автора с какими нибудь другими литературными произведениями (преимущественно переводными). От древнерусского автора почему то требуют непременно выражения «народного миросозерцания», примыкания к народной поэзии: если этого у него нет, – его презирают с оттенком негодования, если же это у него есть, – его похваливают, но, всетаки, с оттенком снисходительного презрения.

Нечего и говорить, что все эти особенности науки истории древнерусской литературы (в том виде, как эта наука отражается в учеб-

ХОЖБНИЕ ЗА ТРИ МОРЯ

никах п университетских курсах) мыслимы лишь при допущении, что древнерусская литература не есть литература. В этом особенно легко убедиться, если в виде опыта попробовать подойти к новой русской литературе с теми же мерилами, которые применяют к литературе древнерусской: Пушкинский «Евгений Онегин» оказался бы интересен только потому, что отражает быт русских помещиков начала XIX в. и свидетельствует о знакомстве автора с Ричардсоном и Адамом Смитом Тургеневу пришлось бы поставить в вину, что он не примыкает к народной поэзии и лишен народного мировоззрения и т. д.. Конечно, в этих особенностях истории древней литературы повинно общее враждебное отношение русской интеллигенции к допетровской Руси, как к царству варварства, темноты и убожества во всех областях жизни. Но, казалось бы, «открытие» иконы, показавшее, что в допетровской Руси существовала высокая эстетическая культура и глубокая, отнюдь не варварская и не первобытная, а мистически и богословски осознанная религиозность, должно было бы поколебать это ходячее предубеждение против древней Руси. И если, тем не менее, история древнерусской литературы продолжает и по сие время относиться к своему предмету так же, как относилась раньше, то объясняется это конечно тем, что произведения древнерусской литературы до сих пор «открыты» еще только физически, а не духовно, что мы еще не умеем воспринимать их как художественную ценность.

Чтобы выйти из этого затруднения, у нас есть только одно средство. Надо подойти к произведениям древнерусской литературы с теми же научными методами, с которыми принято подходить к новой русской литературе, ко всякой литературе вообще. В этом отношении как раз в последнее время создано могучее средство научного исследования литературы. Это средство – «формальный метод». Применение этого метода к изучению древнерусской литературы раскрывает перед исследователем совершенно неожиданные горизонты: произведения, которые прежде было принято считать «бесхитростными», оказываются соткаными из «приемов», при этом, большею частью, довольно «хитрых». И каждый такой «прием» имеет не только свой смысл, свою цель, но и свою историю. Сразу меняется и все представление об истории древнерусской литературы: вместо той картины многовекового беспомощного барахатанья в сетях невежества, которой представляется история древнерусской литературы в ходячих учебниках, получается картина работы над разрешением формальных проблем. Словом, форма древнерусских литературных произведений оживает, получает смысл. А, постигая этот смысл, и начиная ценить чисто техническую, формальную сторону древнерусских литературных произведений, мы получаем возможность воспринимать и самую художественную ценность этих произведений. Конечно, для этого ценения одного формального метода, одного рассудочного понимания смысла и цели древнерусских композиционных и стилистических приемов недостаточно. Нужно еще раскрыть свою душу для восприятия, сделать ее доступной действию всех этих приемов, пере-

стать сопротивляться этому действию. А для этого надо порвать с ходячим предвзято-недоброжелательным и презрительным отношением к древнерусской культуре и заменить его отношением предвзято -доброжелательным.. Это есгь непременное условие ценения всякого искусства: острая ненависть к какому нибудь народу или культуре делает невозможным ценение искусства этого народа, и, наоборот, цепепие этого искусства становится возможным лишь тогда, когда мы, хотя бы условно, методологически, стараемся отнестись к данному народу любовно пли максимально – благожелательно.

В нижеследующих строках я хочу попытаться произвести вышеописанную работу над одним древнерусским литературным памятником конца XV в., именно, – над «Хожением за три моря» Афонасия Никитина. Памятник этот изучался историками русской литературы главным образом с точки зрения культурно – исторической. Т. к. содержание его составляет описание путешествия тверского купца Лфонаггя Никитина в Индиго в 1468 г., то из него старались извлечь материал для истории Индии, для истории сношений России с Востоком и т. д.. Такой подход, разумеется, вполне правомерен, точно так же, как вполне допустимо рассматривать «Письма русского путешественника» Карамзина, как памятник бытописания Европы конца XVIII в. илп извлекать из «Фрегата Палады» Гончарова сведенца по атнографпи и географии разных посещенных Гончаровым стран. Но, конечно, ограничиваться только таким подходом ко всем этим литературным произведениям было бы неправильно. Впрочем, по отношению к «Хоженпю» Афонасия Нпкптпна историки литературы таким подходом и не ограничились: они использовали этот памятник п как свидетельство о низком уровне культуры в России XV в., об отсутствии в тогдашнем русском обществе научных запросов и интересов, при чем, для большей убедительности, сопоставили Афонасия Никитина с Васко-ди-Гама, путешествовавшем по Индии приблизительно в то же время. Но, нрп этом, речь шла вовсе не о сравнении литературных достоинств «Хожения» Афонасия Никитина с мемуарами Васко-ди-Гама. Таким образом, разбор «Хожепия» Афонасия Никитина с точки зрения собственно – литературной до сих пор так никем и не был сделан.

В последующем изложении мы займемся сначала композицией «Хожения за три моря», потом перейдем к стилистическим особенностям этого памятника, а в заключение попытаемся сквозь форму добраться и до внутренняго смысла этого памятника. 1)

Фанеру изложения Афонасия Никитина можно описать так: Афо-насий Никитин ведет изложение в спокойном тоне, потом вдруг вспо-

1) Мы будем пользоваться текстом напечатанным в Л 7 1_м томе «Полнагр Собрашя Русскихъ Лт>тоггасей» (Спб. 1855) стр. 330-315 и представляющим из себя наиболее полную редакцию «Хожения». Другая редакция этого памятника (напечатанная там же стр. 345-354) сильно искажена и потому нами в расчет приниматься не будет. В цитатах мы будем указывать страницу и строку (считая сверху) помянутого издания.

Хо.КЕПИЕ ЗА ТРИ МОРЯ

мннает, как он оыд одинок среди иноверцев и начинает плакаться, жаловаться, сокрушаться, молиться ;потом опята начинает спокойно излагать дальше, но через некоторое время опять с'езжает на жалобы п молитвы, потом опять прпнимаестя спокойно рассказывать, через некоторое время опять переходит к жалобам и молитвам и т. д. Словом, – все «Хоженпе» представляет из себя чередование довольно длинных отрезков спокойного изложения с Солее короткими отрезками религиозно – лирических отступлений.

Спокойное изложение и религиозно-лирические отступления являются, таким образом, двумя основными композиционными элементами, двумя строительными материалами Афонасия Никитина. Эти два элемента отличаются друг от друга не только по содержанию, но и но форме словесного выражения. В религиозно-лирических отступлениях нередки восклицательные предложения, встречаются и обращения к читателям, 2) – чего в отрезках спокойного изложения не наблюдается. Язык религиозно – лирических отступлений более «лп-тературен», т. е. заключает в себе больше церковнославянских элементов и черт, чем разговорно – деловой, почти чистый русский язык отрезков спокойного изложения. 3) Это различие двух языковых стилистических типов еще усугубляет различие между двумя основными композиционными элементами «Хожения» и делает их взаимопро-тивупоставление особенно явственным.

По содержанию своему отдельные отрезки спокойного изложеппя довольно явственно отличаются друг от друга. В самой середине «Хо-женпя» стоят два отрезка, из которых один (330,4—337,18) всеце– ■ ло посвещен религии Индии, а другой (338,3—339,25) – сведениям об индийских «пристанищах» (портовых городах). Каждый из этих отрезков представляет из себя замкнутое и внутренне – однородное целое, систематическое собрание сведений одной определенной категории.

С двух сторон к этим двум центральным отрезкам примыкают два другие (334.10—335,32 и 340,18—341,11), заключающие в себе разрозненные наблюдения над природой и бытом Индии, при чем

2) Напр. «Ино, братья русьстш хрнсмяне!» (334,6), «О, благоверный хрипите!» (339,27).

3) Это различие сказывается прежде всего в синтаксисе. Разговорно-деловой язык ХУ-го века избегал придаточных предложений. В «Хожеиип» исходим соединения главных предложений (при помощи соединительных союзов а^ и, да пли без союзов) часто даже в таких случаях, где современный русский язык– употребил бы придаточное предложение, напхз.: «...ездить на волах, да у вола рога окованы ыт,дыо, да на ни* (у него» колокольиовъ 300, да копыта подкованы, а т-Ь волы ачьче зовуть» (337, 12-18), «а тотъ къ нему не ±,деть, блюдется» (т. е. «потому что блюдется») 311,19 и т. д.... Напротив, церковпо-од авянокий язык пс.тда охотно прибегает к придаточным предложениям. В «Хожентш» придаточные предложения встречаются (вводимые союзами яко, местоимением иже и т. д.) в религиозно – лирических отступлениях гораздо чаще, чем в отрезках спокойного изложения, исключительно в религиозно-лирических отступлениях встречается также неупотребительное в разговорном языке ХУ-го века деепричастие прошед. времени («воскликнув Махме-та» 33-1,7, «и розгов*вся съ ними» 313,9). Неупотребительный в разговорном языке аорист (рекохъ. рече и т. д.) в отрезках спокойного изложения встречается редко <исключение в отом отношении составляет только самый послед-

, а в религиозно – лирических отступлениях – гораз-

Н. ТРУБЕЦК01

наблюдения эти изложены в хаотическом безпорядке. Так, в первой из этих двух отрезков сначала рассказывается о морской торговле и пиратстве, потом – о базаре в городе Бедере, потом – о господствующих над Индией хорасанских правителях и вооружении их войск, потом – о ярмарке в день памяти шейха Алауддина, потом – о диковинах индийской фауны (птица гукук, обезьяны), потом – о длительности времен года, потом – опять о хорасанских вельможах, о пышности их выездов, о великолепии дворца бедерского султана, наконец, о змеях, ходящих по улицам Бедеря. Так же непоследовательно изложение другого из утих двух отрезков. Разнородность наблюдений, сгруппированных в этих двух отрезках, резко отличает их от внутренне – однородных центральных отрезков. С другой стороны, между обоими «боковыми» отрезками, кроме этой формальной общности беспорядочного изложения, существует сходство в самом содержании: так, и в том и в другом описывается пышность выезда бедерского султана, и в том и в другом даются сведения о климате.

Все четыре вышерассмотренные отрезка составляют вместе взятые статическое описание Индии. Описание это более или менее систематично только в самых центральных своих частях, а в «боковых» частях – несистематично п безпорядочно. Распределение отдельных сведений, повидпмому, находится в зависимости от существенности и важности их: в центре помещены более существенные, по бокам – менее существенные сведения, и это подчеркнуто самой манерой изложения, – систематичной в центре, и безпорядочной по бокам. Как купец и, в тоже время, религиозный человек, Афонасий Никитин более всего придавал значения тому, что ему удалось узнать о религии Индии и о коммерческих возможностях индийских портовых городов.

В отличие от статически – описательного характера четырех отрезков срединной части «Хожения», самое начало и самый конец «Хожения» носят характер динамически – повествовательный: в начале (331,2 – 332,25) рассказывается о событиях путешествия пз Твери до «Гурмыза» (Гурмуз – город на острове в Персидском заливе), а в конце (344,1-30) о событиях обратного путешествия от последнего индийского «пристанища» Дабиля до Крыма. В этих двух отрезках Афонасий Никитин говорит исключительно о событиях своего путешествия, совершенно не останавливаясь на описании того, что он во время этого путешествия видел. II наоборот, в средней части «Хоженпя», посвященной, как указано было выше, статическому описанию Индии, не сообщается никаких данных о тех событиях и приключениях, которыми, несомненно, сопровождались путешествия и передвижения автора внутри самой Индии, пз одного города в другой. Таким образом, статическое описание и динамическое повествование в «Хожении» композиционно разграничены: статика вся сконцентрирована в середине, а динамика вся размещена но краям произведения.

ХоЖЕННЕ ЗЛ ТРИ МОРЯ

Между статически – описательной серединой п динамически -повествовательными краями «Хожения» имеются отрезки, которые можно назвать «переходными». Первый такой отрезок (332,28 – 334,1) представляет из себя переход от динамического повествования к статическому описанию. Уже в конце того отрезка, в котором описываются события путешествия от Тверп до Гурмыза, имеется несколько кратких сообщений описательного характера, вставленных в перечисление персидских городов. 4) После прибытия в Гурмыз повествование о путешествии идет уже все время в перемешку с описанием страны и ее обитателей. Уже первые впечатления об Индии носят суб'ективную окраску. («И тут есть Индийская страна, и люди ходятьяагы все, а голова непокрыта, а труди голы, а волосы в одну косу плетены, а все ходят брюхаты, дети родят на всякий год, а детей у них много, а мужикы и жонки все черны, – яз хожу куды, ипо за мною людей много, дивятся белому человеку», 332,33—36). И в дальнейшем, в этом отрезке каждое сообщение описательного характера, делается как бы по поводу -какого пибудь эпизода путешествия: по поводу приезда в Чуяейрь, резиденцию Асад-хана, сообщаются данные о быте хорасанских вельмож в Индии; наступление зимы, заставившее Афонасия Никитина задержаться г. Чюиейре, дает повод сообщить сведения о климате, о том что «в те же дни у нпх орють да сеють», и вообще разные сведения о сельском хозяйстве; то же наступление зимы дает повод рассказать и о зимнем костюме. Вобщем, в этом отрезке мы находим тог же беспорядочный способ сообщения разрозненных наблюдений, который характерен для «боковых» отрезков срединной, чисто статически-описательной части «Хожения»: но в отличие от этих «боковых» отрезков, где это беспорядочное изложение ничем не мотивировано, здесь оно мотивировано тем, что это – «путевые заметки». Благодаря этому. I'. рассматриваемом отрезке элементы описательный и повествовательный соедпнепы друг с другом, и весь отрезок являете;! постепенным переходом от чисто динамического повествования начала «Хожения» к чисто статическому описанию средней части «Хожения».