Текст книги "Версты"

Автор книги: Борис Пастернак

Соавторы: Сергей Есенин,Марина Цветаева,Исаак Бабель,Алексей Ремизов,Дмитрий Святополк-Мирский (Мирский),Николай Трубецкой,Сергей Эфрон,Лев Шестов,Илья Сельвинский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 71 страниц)

Своей прямой задачей мы попрежнему считаем способствовать об'единению той части эмигрантской интеллигенции, которая хочет смотреть вперед, а не назад; с другой стороны способствовать пониманию русской современности в широком историческом масштабе, и не забывая что «русское шире России» и что все человечество так или

ОТ РЕДАКЦИИ

иначе втянуто в наши , русские, п р о б л е-м ы.

Из отдельных статей настоящей книги мы с особенным удовлетворением печатаем статью И. А. Бердяева, одного из очень немногих эмигрантов старшого поколения сохранившего живую душу, неистребимое чувство современности, и полную неспособность обратиться в соляной столп. Из других статей считаем нужным отметить статьи А. 3. Штейнберга и Л. П. Карсавина, в которых эти два выдающиеся представителя иудейской и православной религиозной мысли дают новое освещение вопросу о Евреях и России. Само собой разумеется,что редакция не принимает на себя полной ответственности за высказываемые ими мысли. В частности, сознавая всю важность постановки еврейско-русского вопроса в плане религиозно-метафизическом, мы отдаем себе полный отчет что практически центр тяжести вопроса ■лежит в ином плане – социальном, экономическом и классовом.

Приложение, посвященное в первых двух книгах Аввакуму и Розанову, е настоящей книге посвящено И. Федорову. Имя этого мыслителя мало известно широким читательским кругам, но мы убеждены что более близкое знакомство с ним одна из самых назревших потребностей нашего времени, для которого он может стать вождем и учителем. Правда, что писания Федорова носят на себе отпечаток «душной провинциальности», роковым образом неотделимой ото всей русской культуры последней трети XIX века, и какой-то особенной кустарности часто свойственной «русским самородкам». Правда, что многое в его взглядах явно реакционно и устарело (особенно его враждебное $ отношение к городу). Тем не менее больше чем всякий другой мыслитель своего времени он нам близок и созвучен, так как в центре его мысли стоит та же идея что центральна и для нас – идея неразрывности личности и коллектива, идея Общего Дела.

С МОРЯ

С Северо-Южным, Знаю: неможным! Можным – коль нужным! В чем то дорожном,

– Воздухокрутом, Мчащим щепу! – Сон три минуты Длится. Спешу.

С кем – и не гляну! – Спишь. Три минуты. Чем с Океана – Долго – в Москву то!

Молниеносный Путь – запасной: Из своего сна Прыгнула в твой.

Снюсь тебе. Четко? Глядко? Почище, Чем за решеткой Штемпельной? Писчей —

Стою? Почтовой – Стою? Красно? Честное слово Я, не письмо!

МАРИНА ЦВЕТАЕВА

Вольной цезуры Нрав. Прыгом с барки I Чтб без цензуры – Даже без марки!

Всех объегоря, – Скоропись сна! – Вот тебе с моря – Вместо письма!

Вместо депеши. Вес? Да помилуй! Столько не вешу Вся – даже с лирой

Всей, с сердцем Ченчи Всех, с целым там. Сон, это меньше Десяти грамм.

Каждому по три – Шесть (сон взаимный). Видь, пока смотришь: Не анонимный

Нос, твердозначен Лоб, буква букв – Ять, ять без сдачи В подписи губ.

Я – без описки, Я – без помарки. Роз бы альпийских Горсть, да хибарка

На море, да но Волны добры. Вот с Океана Горстка игры.

Мало по малу бери, как собран. Море играло. Играть – быть добрым. Море играло, а н брала, Море теряло, а я клала

За ворот, за щеку, – терпко, морско! Рот лучше ящика, если горсти Заняты. Валу, звучи, хвала! Муза теряла, волна брала.

Крабьи коралы, читай: скорлупы. Море играло, играть – быть глупым. Думать – седая прядь! – Умяым. Давай играть!

В ракушки. Темп ип реШ паУ1г'а. Эта вот – сердцем, а эта – лирой,

Эта, обзор трех куч, Детства скрипичный ключ.

Подобрала у рыбацкой лодки. Это – голодной тоски обглодки:

Камень – тебя щажу, – Лучше волны гложу,

Осатанев на пустынном спуске. Это? – какой то любви окуски:

Восстановить не тщусь: Так неглубок надкус.

Так и лежит не внесенный в списки. Это – уже не любви – огрызки:

Совести. Чем слезу Лить то – ее грызу,

Не угрызомую ни на столько. Это – да нашей игры осколки

Завтрашние. Не видь. Жаль ведь. Давай делить.

Не что полравится, а что выну. (К нам на кровать твоего бы сына Третьим ■– нельзя ль в игру? ) Первая •– я беру.

Только песок, между пальцев, ливкий. Стой-ка: какой то строфы отрывки: «Славы подземный храм». Ладно. Допишешь сам.

Только песок, между пальцев, плеский. Стой-ка: гремучей змеи обноски: Ревности! Обновись Гордостью назвалась

И поползла себе с полным правом. Не ыапостовцы – стоять над крабом Выеденным. Не краб: Славы кирпичный крап.

Скромная прихоть: Камушек. Пемза. Полый как критик. Серый как цензор

Над откровеньем. – Спят цензора! – Нашей поэме Цензор – заря.

(Зори – те зорче: С током Кастальским В дружбе. На порчу Перьев – сквозь пальцы...

«Вирши, голубчик? Ну и черно!»

И не взглянувши: Разрешено!).

Мелъня ты мельня, морское коло! Мамонта, бабочку, – все смололо Море. О нем – щепоть Праха – не нам молоть!

Вот только выговорюсь – и тихо. Море! прекрасная мельничиха, Место, где на мели Мелочь – и нас смели!

Преподаватели! Пустомели 1 Материки, это просто мели Моря. Родиться (цель – Множиться!) сесть на мель.

Благоприятную, с торфом, с пефтью.

Обмелевающее бессмертье – Жизнь. Невпопад горды! Жизнь? Недохват воды

Надокеанской.

Винюсь заране: Я нанесла тебе столько дряни, Столько заморских дпв: Все, что нанес прилив.

Лишь оставляет, а брать не просит. Странно, что это – отлив приносит, Убыль, в ладонь, дает. Не узнаешь ли нот,

Нам остающихся по две, по три

В час, когда бог их принесший – отлил,

Отбыл... Орфей... Арфист...

Отмель – наш нотный лист!

– Только минуту еще на сборы! Я нанесла тебе столько вздору:

МАРИНА ЦВЕТАЕВ*

Сколько язык смолол, – Целый морской подол!

Как у рыбачки моей соседки. Но припасла тебе напоследки Дар, на котором строй: 1Уюре роднит с Москвой,

Совето россию с Океаном Республиканцу – рукой шуана – Сам Океан – Велик Шлет. Нацепи на шлык.

II доложи мужикам в колосьях, Что на шлыке своем краше носят Красной – не верь: вражду Классов – морей звезду!

Мастеровым же и чужеземцам: Коли отстали от Вифлеемской, Клин отхватив шестой, Обречены – морской:

Прабогатырской, первобылинной. (Распространяюсь, но так же длинно Море – морским пластам) Так доложи ж властям

– Именн-звания не спросила – Что на корме корабля Россия Весь корабельный крах: Вещь о пяти концах.

Голые скалы, слоновьп ребра... Море устало, устать – быть добрым. Вечность, махни веслом! Влечь нас. Давай уснем.

Вплоть, а не тесно, Огнь, а не дымно. Ведь не совместный Сон, а взаимный:

В Боге, друг в друге. Нос, думал? Мыс1 Брови? Нет, дуги, Выходы нз —

Зримости.

андея, 3 1. (Н11е5-$иг-Че. май 1926г.

МАРИНА ЦВЕТАЕВА

НОВОГОДНЕ

С Новым годом – светом – краем – кровом! Первое письмо тебе на новом

– Недоразумение, что злачном —

(Злачном – жвачном) месте зычном, месте звучном

Как Эолова пустая башня.

Первое письмо тебе с вчерашней,

На которой без тебя изноюсь,

Родины, теперь уже с одной из

Звезд... Закон отхода и отбоя,'

По которому любимая любою

И небывшею из небывалой.

Рассказать как про твою узнала?

Не землетрясенье, не лавина.

Человек вошел – любой – (любимый —

Ты). – Прискорбнейшее из событий.

– В Новостях и в Днях. – Статью дадите?

– Где? – В горах. (Окно в еловых ветках. Простыня.) – Не видите газет ведь?

Так статью? – Нет. – Но... – Прошу избавить. Вслух: трудна. Внутрь: не христопродавец.

– В санатории. (В раю наемном).

– День? – Вчера, позавчера, не помню. В Альказаре будете? – Не буду. Вслух: семья. Внутрь: все, но не Иуда.

С наступающим! (Рождался завтра!) —

НОВОГОДНЕЕ

Рассказать, что сделала узнав про...? Тсс... Оговорилась. По привычке. Жизнь и смерть давно беру в кавычки, Как заведомо-пустые сплеты. Ничего не сделала, но что-то Сделалось, без тени и без эха Делающее!

Теперь – как ехал? Как рвалось и не разорвалось как – Сердце? Как на рысаках орловских, От орлов, сказал, не отстающих, Дух захватывало – или пуще? Слаще? Ни высот тому, ни спусков На орлах летал заправских русских – Кто. Связь кровная у нас с тем светом: На Руси бывал – тот свет на этом Зрел. Налаженная перебежка! Жизнь и смерть произношу с усмешкой Скрьпою – своей ея коснешься! Жизнь и смерть произношу со сноской, Звездочкою (ночь, которой чаю: Вместо мозгового полушарья – Звездное!)

Не позабыть бы, друг мой, Следующего: что если буквы Русские пошлп взамен немецких – То не потому, что нынче, дескать, Все сойдет, что мертвый (нищий) все съест ■ Не сморгнет! – а потому что тот свет, Наш, – тринадцати, в Новодевичьем Поняла: не без – а все-язычен.

Вот и справшиваю не без грусти: Уж не спрашиваешь, как по русски Кез1? Единственная, и все гнезда Покрывающая рифма: звезды.

Отвлекаюсь? Но такой и вещи Не найдется – от тебя отвлечься. Каждый помысел, любой, Би ТЛеЬег,

МАРИНА ЦВЕТАЕВА

Слог в тебя ведет —• о чем бы ни был

Толк (пусть русского родней немецкий

Мне, всех ангельский родней!) – как места

Несть, где нет тебя, нет есть: могила.

Все как не было и все как было,

– Неужели обо мне ничуть не? —

Окруженье, Райнер, самочувствье?

Настоятельно, всенепременно —

Первое видение вселенной

(Подразумевается, поэта

В оной) и последнее – планеты,

Раз только тебе и данной –в целом!

Не поэта с прахом, духа с телом,

(Обособить – оскорбить обоих)

А тебя с тобой, тебя с тобою ж,

– Быть Зевесовым не значит лучшим – Кастора – тебя с тобой – Поллуксом, Мрамора – тебя с тобою, травкой,

Не разлуку и не встречу – ставку Очную: и встречу и разлуку Первую.

На собственную руку Как глядел (на след – на ней – чернильный) Со своей столько-то (сколько?) мильной Безконечной ибо безначальной Высоты над уровнем хрустальным Средиземного – и прочих блюдец. Все как не было и все как будет И со мною за концом предместья. Все как не было и все как есть уж

– Что списавшемуся до недельки Лишней! – и куда ж еще глядеть то, Приоблокотясь на обод ложи,

С этого – как не на тот, с того же Как не на многострадальный этот. В Беллевю живу. Из гнезд и веток Городок. Переглянувшись с гидом; Беллевю. Острог с прекрасным видом На Париж – чертог химеры гальской – На Париж – и на немножко дальше...

НОВОГОДНИЕ

Приоблокотясь на алый обод Как тебе смешны (кому) «должно-быть», (Мне-ж) должны быть, с высоты без меры, Наши Беллевю и Бельведеры!

Перебрасываюсь. Частность. Срочность.

Новый Год в дверях. За что, с кем чокнусь

Через стол? Чем? Вместо пены – ваты

Клок. Зачем? Ну, бьет – а при чем я тут?

Что мне делать в новогоднем шуме

С этой внутреннею рифмой: Райнер – умер.

Если ты, такое око смерилось,

Значит жизнь не жизнь есть, смерть не смерть есть.

Значит – тмится, допойму при встрече! —

Нет ни жизни, нет ни смерти, – третье,

Новое. И за него (соломой

Застелив седьмой – двадцать шестому

Отходящему – какое счастье

Тобой кончиться, тобой начаться!)

Через стол, необозримый оком,

Буду чокаться с тобою тихим чоком

Сткла о стило? Нет – не кабацким ихним:

Я о ты, слиясь дающих рифму:

Третье.

Через стол гляжу на крест твой. Сколько мест —■ загородных, и места Загородом! и кому же машет Как не нам – куст? Мест – именно наших И ничьих других! Весь лист! Вся хвоя! Мест твоих со мной (твоих с тобою). (Что с тобою бы и на массовку – Говорить?) что – мест! а месяцов то! А недель! А дождевых предместий Без людей! А утр! А всего вместе И не начатого соловьями!

Верно плохо вижу, ибо в яме, Верно лучше видишь, ибо свыше: Ничего у нас с тобой не вышло. До того, так чисто н так просто.

МАРИНА ЦВЕТАЕВА

Ничего, так по плечу и росту Нам – что и перечислять не надо. Ничего, кроме – не жди из ряду Выходящего, (неправ из такта Выходящий I) – а в какой бы, как бы Ряд вошедшего б?

Припев извечный: Ничего хоть чем-нибудь па нечто Что-нибудь – хоть издали бы —■ тень хоть Тени! Ничего, что: час тот, день тот, Дом тот – даже смертнику в колодках Памятью дарованное: рот тот! Или слишком разбирались в средствах? Из всего того один лишь свет тот Наш был, как мы сами только отсвет Нас, – взамен всего сего – весь тот свет!

С нез астр о енн евшей из окраин —

С новым местом, Райнер, светом, Райнер!

С доказуемости мысом крайним —

С новым оком, Райнер, слухом, Райнер!

Все тебе помехой Было: страсть и друг. С новым звуком, Эхо! С новым эхом, Звук!

Сколько раз на школьном табурете:

Что за горы* там? Какие реки?

Хороши ландшафты без туристов?

Не ошиблась, Райнер —рай – гористый,

Грозовой? Не притязаний вдовьих —

Не один ведь рай, над ним другой ведь

Рай? Террассами? Сужу по Татрам —

Рай не может не амфитеатром

Быть. (А занавес над кем то спущен...)

Не ошиблась, Райнер, Бог – растущий

Баобаб? Не Золотой Людовик —

Не один ведь Бог? Над ним другой ведь

Бог?

НОВОГОДНЕЕ

Как пишется на новом месте? Впрочем есть ты – есть стих: сам и есть ты -Стих! Как пишется в хорошей жистн Без стола для локтя, лба для кисти (Горсти).

– Весточку, привычным шифром! Райнер, радуешься новым рифмам? Ибо правильно толкуя слово Рифма – что – как не – целый ряд новых Рифм – Смерть?

Некуда: язык изучен. Целый ряд значений и созвучии Новых.

– Досвиданья! До знакомства! Свидимся – не знаю, но – споемся. С мне-самой неведомой землею – С целым морем, Райнер, с целой мною!

Не разъехаться – черкни заране. С новым звуконачертаньем, Райнер!

В небе лестница, по ней с Дарами... С новым рукоположеньем, Райнер!

•– Чтоб не залили держу ладонью. – Поверх Роны и поверх Кагодп'а, Поверх явной и сплошной разлуки Райнеру – Мариа – Рильке – в руки.

Марина Цветаева е 1 1 е V и е, 7-го февраля 1927г.

СЕМИЛЕТЬЕ

1914-1921

Когда насыщенный грозою И сладкий воздух еще спал, И каждый полон сам собою Тяжелых туч не замечал. Когда привычкою постыдной Влачился жизни пестрый хлам. Тогда впнмал в глуши обидной Я первым огненным словам.

На белой койке лазаретной, Невольник европейских битв, Я услыхал едва заметный Напев неслыханных молитв. Но всех судеб и всех наитий Еще не мог я различать, И лишь молил я – прекратите Любой ценою – убивать. I

А те, кто свой порыв румяный Несли покорно на убой, Кичася каждый новой раной, Мне говорили —■ Бог с тобой! Смешны твои больные бредни, Чужой пришлец чужой страны, Мы правы, рыцари последней И очистительной войны.

1ЕТЫРЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

Да точно. И бесспорно правы В своем безумстве были вы. Да облака грядущей славы Коснулись вашей головы. Но если бы тогда вы знали Конец готовится какой, Вы лучше б сердце растерзали На части собственной рукой.

Для старой прелести уюта, Что нежит бранные сердца, И я оттягивал минуты Неотвратимого конца. Лишь на исходе семилетья Сплошных ударов и могил Душою в новые столетья Освобожденной я вступил.

Что скрыто в будущем —■ не знаю,

Но не страшит ничто меня,

И без сомнений принимаю

И свет, и жар и боль огня.

И без унынья, без печали —

Один всего – последний раз

В зелено-золотые дали

Я погружаю слух и глаз. —

Невозвратимые затеи!

Теперь мне вспомнить вас не жаль.

Зарницы в липовой аллее,

Полурасстроенный рояль,

И воздух – грузный от сирени,

Или столичных зал паркет,

И над рекой в окошках тени,

И в рыхлом снеге скрип карет.

Или изгнанье доживая От русских далеко равнин, Под непрерывный шум трамвая И трехсаженный взлет витрин,

Где в свете газа замогильном Плывет людской поток, спеша, Пусть в грохоте автомобильном Еще промчится раз душа.

Но упоительней нет муки Еще не знать, а только ждать: Они идут —■ иные звуки, Другой закон и благодать. Еще глаза полузакрыты, Но верой верую одно – Вступаем в новые орбиты, Проходим новое звено.

Оставив на мгновенье землю, Уйди наверх – в большую тишь, II песню ту, которой внемлю Открытою душой услышь, Как пробивая снег сознанья Весенней негой горячи, Гремят, музыка мирозданья, – Голубокрылые ручьн.

А вы, друзья – вы, с кем я вырос,

Когда не поняли меня,

Когда к вам вековая сырость

Не подпускает чар огня,

Когда и этими словами

Вас потревожить я не мог,

Тогда поймите – я не с вами,

А с теми, кто пришел и сжег!

Париж. Август 1921.

ЧЕТЫРЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

ПОЛЕТ

Как это случилось на белом свете Сказать вам несколько слов? В сером, сыром английском рассвете Лететь самолет готов.

Зеваки стоят с ночи толпами, Толпа развлеченья ждет. Механики бегают, льют пудами в большой живот.

Готово. Тронулись. Птицей жирной Едва повыше крыш, Ревя моторами, в мир немирный Ты вылетел и летишь.

Ну вот и все. Сбились с дороги И в море тебя – капут. Шведские куртки, сапоги, ноги Акулы на части рвут.

Вздымаясь мчат вперед просторы. Брызги бьют и кипят. Не стоит жалеть людей, которые От нечего делать летят.

Париж. Сентябрь 1927.

М. СТРУВЕ

С ТАРИК

Не тот старик —■ краса и лоск, Что скалит золотые зубы, Чья плешина – блестяший воск II выбриты прекрасно губы,

Что в аккуратном котелке

И прочным зонтиком покрытый —

Идет поесть невдалеке,

И в теплый дом вернется сытый.

Нет – мой старик совсем другой, Где он живет —.■• никто не знает, Едва обутою ногой Он нехотя передвигает.

Дыра покрытая дырой Висят лохмотья, словно шкура. И наклоняется порой Поднять раздавленный окурок.

И дальше в путь. Но видел ты, Как тягостно он стан сгибает, И как оплывшие черты Лиловой кровью набегают?

Так ты не удивись, дружок, Когда наступит слишком скоро Предельный день, последний срок И гибель, и восторг позора!

Париж, октябрь 1927.

ЧЕТЫРЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

В ПАРИЖСКОМ ПРЕДМЕСТЬЕ

В предместье темном, где чахнет Сухой и живой народ, Где жареным кофе пахнет II плесенью отдает.

Люблю я гулять. Вот блестки Зеленые кабачки. Три нищих на перекрестке Подтягивают смычки.

Неважно они играют, Но мы постоим, мой друг. Зеваки их обступают – Внимательный, тесный круг.

Трамвай прозвенел и канул В далекий черный провал. Полиции нет, – и грянул Иг, -тер -н а -цио -н ал.

Как сердце в груди вскипает, Как сладостно плачу я! Далекая, Русь святая, Ведь песня эта – твоя!

С мтгутою каждой ближе Оставленная земля. Сквозь теплую мразь Парижа – Морозный вечер Кремля,

Где в этот час, на закате, Среди штыков и церквей, Взывает она о брате, О радости всех людей!

М. Струве

Ж. Октябрь, 1927.

Б И КУ

Серые камни! это, как тень, когда солнце светит– солнечные тени: иду или стал: чувствую, как тихо собираются мысли. У нас на дворе лежал камень: камушком все его называли. Откуда он появился, не помнят. Моя память начинается с этого камня., Сначала я взбираюсь на него – мне он кажется огромным. А как стал подростать, или камень стал ниже? просто сядешь – как на табуретку. И игры околю камня и так чего-нибудь делаешь. А идешь, бывало, растерзанный, а встретишь камушек – и как-то покойно станет.

Я о нем вспомнил – мое тихое чувство – когда «растерзанный» очутился среди камней-менгиров и дольменов – свЯ;. щенных камней друид. Жертвенники, храмы, памятники. (Памятники ставились не для мертвых, а ради живых!) Около каждого камня, я сразу почувствовал, наполнено живым, напоено жизнью и это живое – звенящее – не безпокоит, а располагает.

А какие ночи! сколько лунных, особенных по свету: и Л океана и от строя камней. В такие ночи я не пойду на берег к дольмену – не из-за кориганов, нет, кориганы – духи, служили друидам, теперь живут около дольменов и менгир, я кориганов не боюсь: «злыми» их представили при очень ярком, прямо на голову солнце; конечно, у них свое, они могут не соразмерить человеческое, и, конечно, человеку опасно. Нет, еще почему-то ■ – или, как говорит Бику, «потому что».

Наша вечерняя дорога через шоссе дорожкой к дольмену,– дольмен из самородного камня, как стол, на пяти каменнью ногах, носом в землю, кругом колючий терн и вереск,—а от ноль

мена берегом по скатам, одно очень страшное место: надо перепрыгивать! и потом вверх на берег —тай менгир – камень крепко в землю, торчит, как пест, а от менгира виноградником– на пустой гряде заячья норка: постоим: «не выйдет ли зайчик?» да чего-то не выходит! и всю дорогу до дома Бику оглядывается: «выйдет зайчик!» Я-то его хорошо знаю – Барбазон! —'и всегда мешок: там у него на палочках розовые леденцы и в серебряных бумажках шоколад– но Бику никак не удается его увидеть и поблагодарить зайчика за гостинцы; раз видели: пробежал усатый! но это не Барбазон, это просто заяц!

Или идем так: из двора через садик и огород в поле и по ежевичной изгороди полями мимо гнезда во; шебной змеи, а прошли змею, идем дубками к старым дубам – там «источник фей».

. Мы никогда не одни, всегда с большими: мы всего боимся. А боимся мы – если спросить Бику, почему он боится? – он ответит: «потому что». Мы говорим на одном языке. Ошибки Бику я не замечаю, напротив, я думаю: как это у него легко выходит я особенно трудные носовые звуки. А он думает, что я говорю, лак он, а если что непонятно, то это «потому что», а возсе не отто-что коверкаю слова и е место одного говорю что попадает и, бывает, невпопад.

Два года назад, когда Бику было три года, ок думал, это я младше его, называл меня на«ты»ини на минуту не остазит: го в мячик изволь играть, то переносишь ему сено из угла в угол,

чем игра, не понимаю, только и остается —■ спрячешься, да зее равно, он отыщет, и опять делай, что скажет. А теперь Бику знает, что я старше его, что мне —12 лет – (12 это последний его лет!), но вообще-то я в роде как он: мы всего боимся. Когда нас нимал фотограф, у Бику от страха дрыгнула нога. «Если бы на эслике, я бы не побоялся !»Но мне кажется, и на ослике тоже было бы. Я вам скажу по секрету: на одну минуту Бику и меня забоялся: это когда мы с ним встретились! – но, передохнув, ок. пока что неглядя, стал мне рассказывать о волшебной змее: ^которую змею „Каллож" никто не видел, но она ночью выходит: ни проходу, ни прорыску!»

Мы боимся автомобилей – по шоссе с ревом они проносятся й с белыми огнями ночью! —■ еще боимся быков – по правде скажу вам, быки на нас никакого внимания, но мы, завидя рога, обходим и говорим тихонько! – собак, конечно, кроме одной – Бику не боится Каро, а чтобы я не боялся, он егс ьержит; ну,

АЛЕКСЕЙ РЕМИЗОВ

Бику еще змей боится и когда мы идем полем по ежевичной изгороди, у него всегда с собой маленькие вилы и ими он тычет по кустам – «змей пугает». Но чего мы не боимся: кориганоз! Ни днем, ни вечером кориганов не видно: Бику залезал под камень —■ «никого нет!» Но каждый раз, когда мы подходим к дольмену, он весь навастривается, настораживается: ждет.И когда бо;ьшие отходят, я беру его за руки – и мы кружимся, как кориганы

Как-то после кориганьего танца, догоняя больших, Бику укусил меня за руку. Мне не больно, только очень уж неожи данно и странно: у меня у большого пальца отпечаток ма.г еньких ровных зубов. Я иду, смотрю на эти следы: и почему-то они долго держатся? А Бику—спохватился что ли?– ко мне и за руку – и я чувствую: губами крепко прижался к больному месту.«Да мне не больно!» А он смотрит так—с болью; и отбежит, побегает, и опять ко мне и за руку тихонько —■ греет.

Бику бретонец последнее что от кельтов! А последнее – или очень грубо, матерьяльно (такое помрет – и, должно быть, как сон без сновидений – навеки), но есть вот как Бику: глаза его глядят с такой грустью – дольмены! эти раскрытые глаза земли, в них таже трехтысячелетняя грусть.

Глаза у Бику теплые, теплее лба и щек, я это всегда чувствую. (Бику называет «слюнить» глаза).

–■ Глаз! – говорит он по-русски и показывает пальцем, и также легко и ясно: – рот! – щека! – лоб! – ручка!

А тельце у неге, возьмешь его близко к себе – и ребрушки.

– Жиеот! – говорит Бику по-русски, – ножка.

На будущее лето мы пойдем к Шаруа, здешний брадобрей, и он осторижет Бику, как остриг меня, держа за нос – бот– так!

– И кориганы, – говорю, – все стриженные.

– И блошиный царь?

– Ну, конечно. Бику знает про «ворону и лисицу» и ему очень нравится

ворона (по французски «ворон»).

– И ворон?

– И ворон и Мерлин.

На будущее лето мы непременно поедем в Карнак, а

Карнака в Броселиандский лес, там спит зачарован Мерлин

Я научил Бику «строить нос»: мы это делаем вместе и сое-циняемся маленькими пальцами – какой выходит огромный носище! И еще я научил его показывать мне язычок: высунет язычок – я потрогаю, похвапю: а язычок у него влажный, упру-ий – «хороший язычок»! – и совсем не щекотно.– И еще научил я его «бодаться»; только не легко ему далась «коза» – все не ге пальчики вытягивает; ну, а когда наловчился, совсем меня забодал и губы так"сделает – очень страшно! Но он и сам любит, чтобы я его бодал.

– «Бодад!» – говорит он по-русски твердо и карабкается ко мне на кровать.

Ну, я ему в жиеотик «козой» вожу – очень это ему нравится: шдет коза-рогатая —■ – »

– «Бодад!» За столом мы сидим около хозяйки: нас отделяет ее тарелка.

Я вижу, как Бику ест – и больше работает пальчиками, вю ка так для вида, и часто ест со шкуркой и косточки. А против Бику сидит бабушка: бабушке сто лет, она маленькая и востренькая (камушек!) в белом бретонском чепчике, она ничего не гоьорит, только смотрит. И когда разговор заходит о кориганах, о менгирах, о до ьменах, о бо. шебницах, она внимательно слушает и, видно, она знает, она и не такое знает! (Друиды запрещали записывать и не осталось письменной памяти о их знании, еот откуда это мо] чание – трехтысячелетия!)

За обедом на Бику нападает сон: вздрагивая, начинает он клевать носом, но этдго мало: незаметно за разговорами спускается он под стол – я заметил: там око; о баб>шки на скамеечку под ногами ее он положит гол ову, свернется калачиком и прикурнет. А к десерту обязательно выйдет – Бику очень любит персики. А потом меня провожать. Я зажигаю электричество—бо; ьшой соблазн для Бику: тушить и зажигать! ну, конечно, «бодаемся», а на прощанье я лиловым карандашом рисую ему на ладошках кориганов и бычьи рога. И он идет спать с растаращеннь.ми :разрисоЕаннь:ми ручонками, так и заснет, не смывая. А ночью ему снятся сны – он не помнит – но во сне он часто плачет.

На чердаке надо мной живет крыса. Днем она в поле, а на ночь приходит спать на чердак. И что она делает, я не знаю, но такое у меня чувство, точно она там расшвыривает и грызет

АЛЕКСЕЙ РЕМИЗОВ

потолок. Я знаю, стены каменные, потолок крепкий, и все-таки^ – вот прогрызет и ко мне – и ничего, конечно, не сделает,.; меня же испугается. Ноя не могу заснуть, все прислушиваюсь^ Наконец крыса затихает – зубы что ли переломала? – крыса; заснула и я засыпаю.

Крыса спугиЕает мои сны – мне ничего не снится. Но бывают ночи – день набегается в поле, устанет, а веет нется домой, как и нет ее. И после книг – я'читаю о менгирах к дольменах, о белой во. шебной омеле, о солнце, о быке —

ведь эта зем^я и эти камни – это как Египе^ – таже память: и там и тут Карнак, и бык, солнце, и «мудрость» – но кроме археологии, «'бретонских святых», рыцарей круглого стола, короля Артура и Мерлина, и последнего бретонской? короля Соломона, у меня на столе за сорок лет «Ье та§аз1 р11т.огезяие»—я рассматриваю картинки – начитавшись и насмо трезшись, я засыпаю спокойно. И мне снятся сны из друго! мира – жуткие по необычности, и явственно и осязательно, 1 совсем не грозные и без этой черной томящей памяти навязни вых «костяных и кровных» снов.

Но с некоторых пор – луна? океан? кориганы? – м сны превратились в борьбу: началось с дольмена: ясно увидел терна дольмен – тот, где мы с Бику кружимся на закате – почему-то стало страшно: что-то тянет, и не хочешь, а смотришь и я никак не мог от него уйти, не могу проснуться —■ —

я сижу за стоком в моей комнате, крыса не чер даке спит, весь дом, как вымер и скеан ушел такая тишина! – и вдруг погасло электричеств! я скорей за дверь (выключатель за дверьк> шарю, а не могу найти, а знаю, вот тут —и рукой по стене– нету, я ниже, еще и еще – и чувствую, около самого пола (куда спустился хочу зажечь, ничего не выходит, а хоть и темь, различаю – выключатель расколот пополам; надо соединить половинки и тогда зажжется} Но только что я беру половинки соединить! чувствую – схватили меня за руки, держат» а на ноги уселся какой-то, на меня лезет; я ни вижу их, но ощущаю: «Бросьте, говорю, чел» вы!» И они на мой голос отшвырнулись. Но

цел ью),

ся!)

РМ1..

только что я протяну руку и уж возьмусь за половинки, опять хвать меня за руки, оттаскивают меня – не больно это, только очень мучительно – —

зачем-то надо мне на чердак, но этот чердак не здешний, а московский – там где мой камушек – отЕорил я на чердак дверь, хочу войти, а на пороге меня как хлестанет – и сзади схватили за руки. Я хочу назад – не пускают. Высвободил я руку, поднял ■– и тьма стала расходиться, и в глубине чердака у слухового окошка я увидел: сидит старик, похож на Тагора, а глаза – они, как в воде плывя, горят. «Аратим-тих!» – говорю. Почему я сказал это имя «аратим-тих», не знаю, и значит ли оно что, не знаю, но я почувстЕОЕал, как мне свободно, и, глядя на старика, на его горящие переливающиеся глаза, я тихонько вышел —

Новая луна – другие сны. Но тут на меня напали блохи. 4 «блошиный царь» не помогает и «ля-козак», такой желтый пер-идский порошок, не действует. Оказывается, весь дом —'налет >лох.

И когда однажды по утру я искал закатившуюся куда-то >езинку и мне помогали искать хозяева, заглянувший Бику спро-жл:

– Вы блох ищете?

Рассказы о кориганах, о феях и волшебницах—могли обра-дать человека в пылинку, а сами превращаться в мышь!—на фемя отошли и о блохах забыто. Все заполнило «мушиное цар-тво»: я побывал в соседней Вандее, где океан не наш – бретон-жий – гремящий с оторванным скалистым берегом (часть погибла с Атлантидой), а «настоящее» море—вот где живет золотая ныбка! – и волнистый песчаный берег.

В Вандее жил один знакомый кельтолог. Он

АЛЕКСЕИ РЕМИЗОВ

меня встретил на вокзале. Еще дорогой замечаю: почему-то в разговоре употребляет, как сравнение, мух – «это подобно,.как бы 1000 мух!» или «это дороже: куда 77 мух!» Я не обратил особенного внимания: бывают такие странные, пристрастия и поговорки. Но когда мы пришли в дом, меня порази о странное убранство комнаты: с потолка на веревочках спускались бумажки-квадратики; и что еще страннее: хозяин во время ученого разгозора подходит к этим липким бумажкам, сосредоточенно вглядывается (считает?), потом не без волнения что-то записывает. В по;:день, прервав разговор, он снова проверил бумажки и облегченно сказал: «75». Надо было купить чаю. Мы пошпи в лавку! Но при нашем появлении хозяйка не тронулась ни на звонок, ни на приветствия: впиешись гла-1 зами в точно такие же бумажки, она что-то счи^ тага, а другая—продавщица—около нее, кал истукан, с карандашем на готове; выкрикнув. % «50», хозяйка обрати, ась к нам. – Ничего не

понимаю! – Я стал вслушиваться в разговоры: говори,.и о самом обыкновенном, и так, что при-| дется, но все слоза перезивапись одним назойливым: муха. Оказывается, какая-то волшебница превращала людей в черных мух, и потому было издано постанов].ение: развесить липкие бумажки для привтечения и вести точный подсчет пойманным ^хам – и кто больше пой мает, тому обещалась большая награда, награ оценивагась в один миллиард черных му> На другой день в по день на моих соверши, ось чудесное превращение: подъел ший отокар с американцами вдруг подняло на воздух, зажжужал и разлетелся по сыпуче»