Текст книги "Версты"

Автор книги: Борис Пастернак

Соавторы: Сергей Есенин,Марина Цветаева,Исаак Бабель,Алексей Ремизов,Дмитрий Святополк-Мирский (Мирский),Николай Трубецкой,Сергей Эфрон,Лев Шестов,Илья Сельвинский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 71 страниц)

– Какая нация, – прошептал старик, – жидки ваши, в них дьявол сидит...

И когда я замолчал, он сказал:

– Хорошо, ступай, мой друлгок....

Я вышел из класса в коридор и там, прислонившись к набеленной стене, стал просыпаться от судорога загнанных моих снов. Русские мальчики играли вокруг меня, гимназический колокол висел неподалеку над пролетом казенной лестницы, маленький сторож дремал на продавленном стуле. Я смотрел на сторожа и просыпался. Дети подбирались ко мне со всех сторон. Они хотели

щелкнуть меня плп просто поиграть, но в коридоре показался вдруг Пятницкий. Миновав меня, он приостановился на мгновение и сюртук трудной медленной волной пошел по его спине. Я увидел смятение на просторной этой, мясистой, барской спине и двинулся к старику.

– Дети, – сказал он гимназистам, – не трогайте этого мальчика, – и положил жирную нежную руку на мое плечо.

– Дружок мой, – обернулся Пятницкий, помощник попечителя, – передай отцу, что ты принят в первый класс.

Пышная звезда блеснула у него на груди, ордепа зазвенели у лацкана, и большое черное мундирное его тело стало уходить на пряных ногах. Оно стиснуто было сумрачными стенами, оно двигалось в них, как движется барка в глубоком канале, и исчезло в дверях директорского кабинета. Маленький служитель понес ему чан с торжественным шумом, а я побежал домой в лавку.

В лавке нашей, полон сомнения, сидел и скребся мужик-покупатель. Увидев меня, отец бросил мужика и, не колеблясь, поверил моему рассказу. Он закричал приказчику закрывать лавку и бросился на Соборную улицу покупать мне шапку с гербом. Бедная мать едва отодрала меня от помешавшегося этого человека. Мать была бледна в ту минуту и испытывала судьбу. Она гладила меня и с отвращением отталкивала. Она сказала, что о всех принятых в гимназию бывает об'явление в газетах, п что Бог нас покарает, и люди над нами посмеются, если мы купим форменную одежду раньше времепп. Мать была бледна, она испытывала судьбу в моих глазах и смотрела на меня с горькой жалостью, как на калечку, потому что одна она знала, как несчастлива наша семья.

Все мужчины в нашем роду былп доверчивы к людям и скоры на необдуманные поступки, нам ни в чем не было счастья. Мой дед был раввином когда-то в Белой Церкви, его прогнали оттуда за кощунство, и он с шумом, очень скудно прожил еще сорок лет, изучал иностранные языки п стал сходить с ума па восьмидесятом году жизни. Дядька мой Лев, брат отца, учился в Воложинском ешиботе, в 1892 году он бежал от солдатчины и похитил дочь интенданта, служившего в Киевском военном округе. Дядька Лев увез эту женщину в Калифорнпю,в Лос-Анжелос, бросил ее там и умер в дурном доме, среди негров и малайцев. Американская полиция прислала нам после его смерти наследство из Лос-Анжелоса – большой сундук, окованный коричневыми железными обручами. В этом сундуке были гири от гимнастики, пряди женских волос, дедовский талес, хлысты с золочеными набалдашниками и цветоч-

ный чай в шкатулках, отделанных дешевыми жемчугами. Изо всей семьи оставались только безумный дядя Симон, живший в Одессе, мой отец и я. Но отец мой был невыразимо доверчив к людям, он обижал их восторгами первой любвп, люди не прощали ему этого и обманывали. Отец верил поэтому, что жизнью его управляет злобная судьба, необ'яснимое существо, преследующее его н во всем на него не похожее. И вот только один я оставался у моей матери изо всей пашей семьи. Как все евреи, я был мал ростом, хил и страдал от учепья головными болями. Все это видела Рахиль, моя мать, которая никогда не бывала ослеплена нищенской гордостью своего мужа и непонятной его верой в то, что древняя наша семья станет когда-нибудь сильнее и величественнее других людей на земле. Она не ждала для нас удачи, она не хотела новой форменной блузы и только позволила мне сняться у фотографа для большого портрета. II все же нам пришлось купить шапку с гербом.

Двадцатого сентября тысяча девятьсот пятого года в гимназии вывешен был список поступивших в первый класс. В таблице упоминалось и мое имя. Вся родня наша ходила смотреть на эту бумажку, и даже Шойл, мой двоюродный дед, пришел в гимназию. Я любил хвастливого этого старика за то, что он торговал рыбой на рынке. Толстые его руки были всегда влажны, покрыты рыбьей чешуей и вонялп холодными прекрасными мирами. Шойл отличался этим от обыкновенных людей и еще лживыми историямп, которые он рассказывал о польском восстании 1861 г. В давние времена Шойл был корчмарем в Сквире; он видел, как солдаты Николая Первого расстреливали графа Годлевского и других польских инсургентов. Может быть, он и не видел этого. Теперь-то я знаю, что Шойл был всего только старый неуч п наивный лгун, но побасенки его не забыты мной, они были очень хороши. И вот даже глупый Шойл пришел в гимназию прочитать таблицу с моим именем, и вечером, не боясь никого, не боясь того, что никто в свете его не любит, плясал и топал на нашем нищем балу.

Отец устроил бал на радостях и позвал товарищей своих – торговцев зерном, маклеров по продаже имений и вояжеров, продававших в нашей округе сельско-хозяйственные машины. Вояжеры эти продавали машины всякому человеку. Мужики и помещики Снялись их, от них нельзя было отделаться, не купив чего-нибудь. Изо всех евреев вояжеры самые бывалые, веселые люди. На нашем вечере они пели хасидские песни, состоявшие всего из трех слов, но певшиеся очень долго, со множеством смешных интонаций. Три-

гательную прелесть этих интонаций может узнать только тот, кому приходилось встречать пасху у хасидов или кто бывал на Волыни в их шумных спнагогах. Кроме вояжеров, к нам прпшел старый Лпберман, обучавший меня Торе и древне-еврейскому языку. Его называли у нас мосье Либерман. Он выпил бессарабского вина поболее, чем ему бы надо, шелковые традиционные шнурки вылезли из-под красной его жнлеткп, и он произнес на древне-еврейском языке тост в мою честь. Старик поздравил родителей в этом тосте-и сказал, что я победил на экзамене всех врагов моих, я победил русских мальчиков с толстыми щеками и сыновей грубых наших богачей. Так в древние времена Давид, царь Иудейский, победил Голиафа, и подобно тому как я восторжествовал над Голиафом, так несгибаемый наш народ силой своего ума победит врагов, окруживших нас и ждущих нашей крови. Мосье Лпберман заплакал, сказав это, плача выпил еще вина и закричал: «виват!». Гости взяли его в круг и стали водить с ним старинную кадриль, как на свадьбе в еврейском местечке. Все были веселы на нашем балу, даже мать напилась пьяна, хоть она и не любила водки и не понимала, как можно любить ее; всех русских она считала поэтому сумасшедшими и не понимала, как живут женщины с русскими мужьями.

Но счастливые наши дни наступили позже. Они наступили для матери тогда, когда она стала привыкать к счастью делания для меня бутербродов до ухода в гимназию и когда она ходила по лавкам и покупала елочное мое хозяйство – пенал, копилку, ранец, новые книги в картонных переплетах и тетради в глянцевых оберт ках. Никто в мире не чувствует новых вещей сильнее, чем дети. Дети содрогаются от этого запаха, как собака от заячьего следа, и испытывают безумие, которое потом, когда мы становимся взрослыми, называется вдохновением. II это чистое, детское чувство собственничества над вещамп, пахнувшими нежной сыростью и прохладой новых вещей, передавалось матери. Мы месяц привыкали к пеналу п к утреннему незабываемому сумраку, когда я пил чай па краю большого освещенного стола и собирал книги в ранец; мы месяц привыкали к счастливой нашей жизни, и только после первой четверти я вспомнил о голубях.

У меня все было прппасепо для нпх – рубль пятьдесят копеек и голубятня, сделанная пз ящика дедом Шойлом. Голубятня была выкрашена в коричневую краску. Она имела гнезда для двенадцати пар голубей, резные планочки на крышу и особую решетку, которую я придумал, чтобы удобнее было приманивать чужаков.

Все было готово. В воскресенье двадцатого октября я собрался на охотницкую, но внезапные беды преградили мне путь.

История, о которой я рассказываю, т.-е. поступление мое в первый класс гимназии, происходила осенью тысяча девятьсот пятого года. Царь Николай давал тогда конституцию русскому народу, ораторы в худых пальто взгромождались на тумбы у здапия городской думы н говорили речи народу. На улицах по ночам раздавалась стрельба, п мать не хотела отпускать меня на охотницкую. С утра в день двадцатого октября соседские мальчики пускали змей против самого полицейского участка, и водовоз наш, забросив все дела, ходил по улице напомаженный, с красным лицом. Потом мы увидели, как сыновья булочнпка Калистова вытащили на улицу кожаную кобылу и стали делать гимнастику посреди мостовой. Им никто не мешал, городовой Семерников подзадоривал их даже прыгать повыше. Семерников был подпоясан шелковым домотканпыы пояском, и сапогп его были начищены в тот день так блестко, как не бывали они начищены раньше. Городовой, одетый не по форме, больше всего испугал мою ыать, из-за него она не отпустила меня, но я пробрался на улицу задворками и добежал до охотницкой, которая помещалась далеко за вокзалом.

На охотницкой, на постоянном своем месте, сидел Иван Нико-дпмыч, голубятник. Кроме голубей, он продавал еще кроликов и павлина. Павлин, распустив сияющий хвост, сидел на жердочке п поводил по сторонам бесстрастной прелестной головкой. Лапа его была обвязана крученой веревкой, другой конец веревки лежал прищемленный Ивана Нпкодимыча плетенным стулом. Я купил у старика, как только пришел, пару вишневых голубей с затрепанными пышными хвостами и пару чубатых и спрятал их в мешок за пазуху. У меня оставалось сорок копеек после покупки, но старик за эту цену не хотел отдать голубя и голубку крюковской породы. У крюковских голубей я любил их клювы, короткие, зернистые, дружелюбные. Сорок копеек им была верная цена, но охотник дорожился и отворачивал от меня желтое лицо, сожженное нелюдимыми страстями птпцелова. К концу торга, видя, что не находится других покупщиков, Иван Нпкодпмыч подозвал меня. Все вышло по-моему, все вышло худо.

В двенадцатом часу дня или немногим позже по площади прошел человек в валеных сапогах. Он легко шел на раздутых ногах, в его истертом лице горели оживленные глаза.

– Иван Никодимыч, – сказал он, проходя мимо охотника, – складайте инструмент, в городе иерусалимские дворяне консти-

туцию получают. На Рыбной Бабелевского деда на-смерть угостили...

Он сказал это и легко пошел между клетками, как босой пахарь, идущий по меже.

– Напрасно, – пробормотал Иван Никодимыч ему вслед, – напрасно, – закричал он строже и стал собирать кроликов и павлина и сунул мне крюковских голубей за сорок копеек. Я спрятал их за пазуху и стал смотреть, как разбегаются люди с охотницкой. Павлин на плече Ивана Никодимыча уходил последним. Он сидел, как солнце в сыром осеннем небе, он сидел, как сидит июль в длинной холодной траве. Я смотрел вслед старику, его сапожному стулу и милым клеткам завернутым в цветное тряпье. На рынке никого уже не было, и выстрелы гремели неподалеку. Тогда я побежал к вокзалу, пересек, сквер, сразу опрокинувшийся, и влетел в пустынный переулок, утоптанный желтой землей. В конце переулка на креслице с колесиками сидел безногий Макаренко, ездивший в кре слице по городу и продававший папиросы с лотка. Мальчики с нашей улицы покупали у него папиросы, дети любили его, и я бросился к нему в переулок.

– Макаренко, – сказал я, задыхаясь от бега, и погладил плечо безногого, – не видел ли ты деда моего Шойла?

Но калека не ответил. Грубое его лицо, составленное из крас-нот жира, из кулаков, из железа, просвечивало. Он в ужасном волнении ерзал на креслице, и жена его Катюша, повернувшись ваточным задом, разбирала вещи, валявшиеся на земле.

– Чего насчитала? – спросил безногий и двинулся от женщины всем корпусом, как будто ему наперед невыносим был ее ответ.

– Камашей четырнадцать штук, – сказала Катюша, не разгибаясь, – пододеяльников шесть, теперь чепцы рассчитываю...

– Чепцы, – закричал Макаренко, задохся и сделал такой звук, будто он рыдает, – видно, меня, Катерина, Бог сыскал,

что я за всех ответить должен 1юди полотно цельными штуками

носят, у людей все, как у людей, а у нас чепцы....

II в самом деле, по переулку пробежала женщина с распалившимся прекрасным лицом. Она держала охапку фесок в одной руке п штуку сукна в другой. Счастливым, отчаянным голосом сзывала она потерявшихся детей; шелковое платье и голубая кофта волочились за летящим ее телом, и она не слушала Макаренко, катившего за ней на кресле. Безногий не поспевал за ней, колеса его гремели, он вертел рычажки и все не поспевал.

ИСТОРИЯ МОЕЙ ГОЛУБЯТНИ

– Мадамочка, – оглушительно кричал он, – ради Бога, мадамочка, где брали сарпинку?

Но женщины с летящим платьем уже не было. Ей навстречу из-за угла выскочила вихлявая телега. Крестьянский парень стоял стоймя в телеге.

– Куда люди побеглн? – спросил парень и поднял красную вожжу над клячами, прыгавшими в хомутах.

– Люди все на Соборной, – умоляюще сказал Макаренко, – там все люди, душа человек; чего наберешь – > все мне тащи, все покупаю.

Но парень, услышав про Соборную, не стал мешкать... Он изогнулся над передком, хлеснул по пегим клячам. Лошади, как телята, прыгнули грязными своими крупами и пустились вскачь. Желтый переулок снова остался желт и пустынен; тогда безногий перевел на меня погасшие глаза.

– Меня, што ль, Бог сыскал, – сказал он безжизненно, —■ я вам, што ль, сын человеческий....

И Макаренко протянул мне руку, запятнанную апоплексической проказой.

– Что у тебя в торбе? – сказал он и взял мешок, согревавший мое сердце.

Толстой рукой калека разворошил турманов и вытащил на свет вишневую голубку. Запрокинув лапки, птица лежала у него на ладони.

– Голуби, – сказал Макаренко и, скрипя колесами, под'ехал ко мпе, – голуби, – повторил он, как неотвратимое эхо, и ударил меня по щеке.

Он ударил меня наотмаш, сжатой ладонью, голубка треснула на моем виске, Катюшин ваточный зад повернулся в моих зрачках, и я упал на землю в новой моей шинели.

•– Семя ихнее разорить надо, – сказала тогда Катюша и разогнулась над чепцами, – семя ихнее я не могу навидеть и мужчин их вонючих...

Она еще сказала о нашем семени, но я ничего не слышал больше. Я лежал на земле, и внутренности раздавленной птицы стекали с моего виска. Они текли вдоль щек, извиваясь, брызгая и ослепляя меня. Голубиная нежная кишка ползла по моему лбу, и я закрывал последний незалепленный глаз, чтобы не видеть мира, расстилавшегося передо мной. Мир этот был мал и ужасен. Камешек лежал перед моими глазами, камешек, выщербленный, как лицо старухи с большой челюстью, обрывок бечевки валялся неподалеку и пучок перьев, еще ды-

И. БАБЕЛЬ

шавшпх. Мир мой был мал и ужасен. Я закрыл глаза, чтобы не видеть его, и прижался к земле, лежавшей подо мной в успокоительной немоте. Утоптанная :>та земля ни в чем не была похожа на нашу жизнь и па ожидание экзаменов в нашей жизни. Где-то далеко по ней ездила беда на бодрой лошади, но шум копыт слабел, пропадал, и тишина, горькая тишина, поражающая иногда детей в несчастьи, истребила вдруг границу между трепещущим моим телом и никуда не двигавшейся землей. Земля моя пахла сырыми педрами, могилой, цветами. Я услышал ее запах и заплакал без всякого страха. Я шел по чужой улице, заставленной белыми коробками, я шел в убранстве из окровавленных перьев, один в середине тротуаров, подметенных чисто, как в воскресенье, и плакал так горько, полно и счастливо , как не плакал больше во всю мою жизнь. Побелевшие провода гудели над головой, суетливая дворняжка бежала впереди, и в переулке сбоку молодой мужик в жилетке разбивал раму в доме Харптона Эфрусси. Он разбивал ее деревянным молотом, замахивался всем телом и, вздыхая, улыбался на все стороны доброй улыбкой опьянения, пота и душевной силы. Вся улица была наполнена хрустом, грееко», пением разлетавшегося дерева. Мужик бпл только затем, чтобы перегибаться, запотевать и кричать необыкновенные слова на неведомом, нерусском языке. Он кричал их и пел, раздпрал изнутри голубые глаза, пока на улице не показался крестный ход, шедший от думы. Старики с крашенными бородами несли в руках портрет расчесанного царя, хоругви с гробовыми угодниками метались над крестным ходом, и воспламененные старухи летели вперед неудержимо. Мужик в жилетке, рпдев шествие, прижал молоток к груди и побежал за хоругвями, а я, выждав конца процессии, пробрался к нашему дому. Он был пуст, наш дом. Белые двери его были раскрыты, трава у голубятни вытоптана. Один Кузьма не ушел со двора. Кузьма, дворник, сидел в сарае на трупе Шойла и убирал мертвеца.

– Ветер тебя носит, как дурную щепку, – сказал старик, увидев меня, – убег на целые веки... Тут народ деда нашего, видишь, как тюкнул...

Кузьма засопел, отвернулся и стал вынимать у деда из прорехи штанов судака. Их было два судака всунуты в деда: один в прореху штанов, другой в рот, и хоть дед был мертв, но один судак жил еще и содрогался.

– Деда нашего тюкнули, никого больше, – сказал Кузьма, выбрасывая судаков кошке, – он весь народ из матери в мать погнал,

ИСТОРИЯ МОЕЙ ГОЛУБЯТНИ О/

пзматерпл дочиста, такой славный... Ты бы ему пятаков на глаза нанес...

Но тогда, десяти лет от роду, я не знал, зачем бывают надобны пятаки мертвым людям.

– Кузьма, – сказал я шопотом, – спаси нас...

II я подошел к дворнику, обнял его старую кривую спину с одним поднятым плечом и увидел деда из-за милой этой спины. Шойл лежал в опилках, с раздавленной грудью, с вздернутой бородой, в грубых башмаках, одетых на босу ногу. Ноги его, положенные врозь, были грязны, лиловы, мертвы. Кузьма хлопотал вокруг них, потом он подвязал челюсти и все примеривался, чего бы ему еще сделать с покойником. Он хлопотал, как будто у него в дому была обновка, и поостыл •только расчесав бороду мертвецу.

– Всех изматерил, – сказал он, улыбаясь, и оглянул труп с любовью, – кабы ему татары попались, он татар погнал бы, но тут русские подошли, и женщины с ними, кацапки; кацапам людей прощать обидно, я кацапов знаю...

Дворник подсылал покойнику опилок, сбросил плотницкий перед-нпк и взял меня за руку.

– Идем к отцу, – пробормотал он, сжимая меня все крепче, – отец твой с утра тебя ищет, как бы не помер...

И вместе с Кузьмой мы пошли к дому податного инспектора, где спрятались мои родители, убежавшие от погрома.

И. Бабель

Напор/л моей голубятни. Изд. Земля и Фабрика. Москва – Ленинград.

ВОЛЬНИЦА

Буй

Крыло из стокрылья

ПРАЗДНИЧЕК

Весна восемнадцатого. Первая наша весна. Кубань, Черноморье, Новороссийск, Ресефесерия. Пыл. Ор. Ярь. Половодье – урывистая вода...

Всю дорогу разговоры в вагоне. Об чем крики. Об чем споры. Все дела в одно кольцо своди: Бей буржуев. Бей, душа с них вон. Все наше. Голова мы. Когти мы. Беломордые? Што нам беломордые. Сила наша. Всех потопчем. Всех порвем.. Простонародная революция. Плач и стенанье. Песни и слезы. Навстречу под Тоннельной два эшелона попались. Урезный фронтовик. Кровь родная, Стогне Днипр, стогне широкый. И все одного аправления: ж а б н у т ь. Все машут винтовками и страшными олосами эрзерумских высот гукают Долой Хвилимонова

Рви кадетню

Поиздили попили. Те-перичко мы поиздимо Товарищи

Крой Капиталу нет пощады

Долой. А Хвилимонов главковерх царизма по-на-Кубани. В чине свахи гад ползучий: войсковой казачий круг с Радой спаривал. Но мы раз и навсегда против всей этой лавочки. И бои кругом рикотят:

ВОЛЬНИЦА

под Тихорецкой, Тимашевкой, Невинной... Скрозь бои по всей Тамани, по всей Кубани, аж до самого Терека. Диствительно долой генерала Покровского: дюже вредный генерал для крестьянского народонаселения. Ду ду. Фюьюрр

Березай... Вылезай Новороссесйкый город. Станция Новороссейская. Где комендант? Аах, братишка. Сурьезные дела. Фронтовики не подкачают. В один мент обделают дела в лучшем виде. Эх ваша благородия держис ни валис. Фронтовик он... Где комендант под де-вято ево ребро Есть

Здрастуйте

Ваш мандат?

Налицо. Правильный мандат. Станичник Авдоким Гулько, как делегат за оружием. А комендант сучара развалился в мяхкой кресле и языком ледве-ледве

Ни от меня зависит

Як так?

Так

Да як же так? Эдак

Да який же ты и комендант ко ли оружие немае? А ежли экстренное нападение контры?

Ни от меня зависит. Га, чортов сынок Плюнул делегат через коменданта на стенку. Давай в город срываться. Чи Совет рабочих солдатских. Чи Ревком. На лестницах народ. В залах народ. Руки ни пробьешь. С Черноморья мужики. Молдаване с Джубги, Дефановки, Сапсульской. Матросики шныряют туда-сюда: где-бы горилочки похрамчить. Тут-же неизвестный солдат серебряны тарелки продает. Потолкался потолкался Авдоким – ходов ни найти и пронял его такой-то ли апетит, такой апетит... Примостился на подоконнике. Хлеба отломтил и токо-токо за сало... Глядь-дорогой товарищ Васька Галаган

Каже, здорово голубок

Та неужто-ж ты

АРТЕМ ВЕСЕЛЫЙ

живый остався? дробь ни пуля

Ээ меня ни берет ни Ах мать,

рад я ужасно... Вышел экстренный разговор. Смеется Васька откровенный друг. Подманил товарищей и давай рассказывать как с Авдокимом в трубе ночевали, как вдвоем по телеграфу город кавказскый взяли. Смеются матросы – щикатурка с потолка сыпится, советски шпалеры вянут стружкой по стенам завиваются. А в совет здешний всякая сволота понабилась. И большевики и меньшивики и кадеты и эстервы. Оружия тебе солдат не достать Як так?

Да так

Да як же так?

Да эдак. Ни по назначению попал И—эх сердцу стало прискорбно. Уцепил Авдоким Ваську за рукав давай молить-просить

Васек товарищ подсердечный. За что мы скомлели, терхались? Долой золотую шкурку. И зачем нам кисла меньшевицка власть? В контрах вся Кубань – тридцать тысяч казаков. Што тут делать? И как тут быть?

Успокой ты свое солдатское сердце Христаради Будь уверен Оружья мы

тебе достанем Слово олово

Действительно долой кислу меньшевицку власть.

А совет?.. Совет чхи будь здоров – погремушка

Вся власть в наших руках

Хоромы, дворцы и так и далее Обрадовался Авдоким. Так-то ли обрадовался – сало и хлеб на подоконнике забыл. Табуном притопали в гостиницу Россия.

Картинки, диваны эти самые и занавески чистый шелк. Барахла понавалено барахла. Сюда повернется ■– чемодан, туда – узел двоим не поднять. Расстегнули бутылочку, другую. Вспомнили с Васькой как на ахтомобили мимо дороги чесали – выпили. Про трубу вспомнили – еще выпили. За поповский сапог снова выпили. И опосля того вывел Васька гостечка дорогого через стеклянную дверь на тераску. Вывел да и показывает Вон немцы в Крыму.

Вон Украина страна хлебородная.

Всю ее покорили стервозы А флот наш сюда отсунули

Немцы?

Немцы, Авдоша, немцы хлесть иху мать. Шлем блем даешь флот по Брест-Литовскому. Шалишь. Распустили мы дымок – сюда уплитовали. Выпьем вино до последнего ведра – дальше поедем, разгромим все берега и с честью умрем

Зачем умирать? Умереть не хитро. Жить надо да радоваться. Погляди што кругом робится...

Я? Мы? Никогда сроду. Все прошли с боем, с огнем. Гайдамаков били. Раду били. Под Белградом Корнила шарахнули. С Калединым цапались. С татарами в Крыму дрались. Офицеров топили в пучине морской. Раз офицер – фактически контрик Бей стычка.

Бей с навесу.

Бей наотмашь. Хрули гадов.

Ни давай курвам пощады ни

на волос

Справедливо дядя. Полный оборот саботажа. Весь путь под саботажем. Мок-

роусовский отряд. Наш отряд. Черный флот. И кругом теперь судовые комитеты, Наша бражка. Чумазая, нечосаная. Дни и ночи у нас собранья и митинги, митинги и собранья. На дню выталкываем по тыще резолюций: клянемся, клянемся и клянемся – БЕИ контру. Баста... Правильно, от Новороссийска море начинается. Корабли гуськом. Весь Черный флот. Пушечки. Дымок. Флаги праздничные. По утрам с дредноута Воля малым током радио по всей эскадре

В

сем

всемв

семсегод

днявечеро

мвгорсадуот

крытаясценана

вольномвоздухек

онцертмитингшампа

нскоебалдоутравходс

вободныйвоенморыпригл

ашаютсябезисключениядаз

дравствуетдаздравствуетдо

лойдолойдолойдаздравствуетсв

ободныйчерноморскийфлоттройка

Команды на берегу. Двенадцать тысяч матросов на берегу.

Сколько это шуму. Гостиницы и дома буржуйские ломятся.

Чи Совет? Чи Ревком? Хоромы дворцы и так далее. Лучше об

нем и не говорить и слов не тратить. Даешь шампанского. И

кислый Совет из бездонных подвалов Абрау-Дюрсо перекачивал

на корабли шампанское. В неделю по два ведра на рыло. И цена

подходящая. Двенадцать рублей бутылка. Твердая цена. Хватало

и водки. Николаевской белоголовой. Слезу вышибала, за сердце

брала: старорежимная, злая водка. Совет чхи будь здоров —

погремушка с горохом. И такое бывало. Ночью загнав всех

рысаков и смеху ради перетопив лихачей в вине и керенках,

подваливалась к Совету буйная ватажка, обвешанная бомбами

кольтами.

Даешь авто

Тыл штатска провинция

Душу вынем

Го го го

Даешь авто Высунется в окошечко дежурный член в шинель одетый. Товарищи. Я сам четыре года кровь проливал. Сам фронтовик, но автомобилей в Совете нет. Даю честное благородное слово – нет. Вы как сознательные...

Ботай. Куда подевали?

Пропили.

Немцам берегут. Душу выдерем

Товарищи...

Из толпы для забавы стреляли. Можбыть кверху. Можбыть в члена промахивались. Ни всякый скажем понятие о прицеле имеет. Да. А член мечет:

Я ни против. Я сам фронтовик. Вместо авто

Совет выставит пятьдесят бутылок шам пане

кого

Мало Ни заливай нам.

Тоже фронтовик? – нажевал рыло-то.

Мало

Двести Сходились на сотне. Всяко бывало. Девочки мармуленочки до одной за моряками. Вихрем свадьбы. Сплошная гульня. Свадебные поезда кишками. Через весь город. Скрозь. Свадьбы каждый час, каждую минуту. Кругом свадьбы. Пьянка – гулянка. Дым. Ураган. Жизня на полный ход. Хриплые женишки. Невесты первый сорт ■– карамельки. Шафера, подруженьки, тетушки – честь честью. И кольца. Колец ураган. С пальцами нарубили у корнил – офицеров. Венчанье – лохмачи осипли. Музыка крышу рвет. Денег много. Все пляшут. Все поют. Дым в небо. Женится Васька на буржуйской дочке. Денежки всему шапка. Васька с Маргариточкой за красным столом сидят. Друг

АРТЕМ ВЕСЕЛЫЙ

дружке эдак улыбаются. Маргариточка в форменке – женихов подарок. Куражится Васька. Уцепил ее за хребет. В миндальные губки целует. Вино пьет, стаканы бьет, похваляется. Ах и веселый-жа народ матросы. Делегат за оружием Авдоким среди них ровно ржавый курган в зеленой степи. Дума грызет – и как-бы оружием разжиться? Ждут станичники. Хотя какое тут оружие ежели Васька женится? Отгуляем, отпляшем и... Ржет братва. На слово ни верит.

Га га га

Го го го

Ха ха ха Васька пузырится. Васька из двух шпаллеров на спор садит в пустые бутылки понаставленные на рояль. Бабы визжат. Братва потешается. Чечеточку, ползунка, лягушечку как тряхнет – тряхнет Васька: локти на отлет

Рви ночки

Равняй деньки Папаша то есть буржуй ихний безусловно пляшет. На затылке смятый котелок. Глотка буржуйская – голянище разношенное. Рвет камаринскаго на демократических началах. Ржут матросики над буржуем, подтыривают

Нет. Спой-ка ты нам яблочку

Тряхни

брылами.

Развесели гостей

Сыпь на весь

двугривенный.

Уморушка Татьянушка... А матушка то есть буржуйка ихняя дышит над голубками. Пылью стелется.

Девушка она у меня деликатная, чуткая

Гимназию с золотой медалью...

Уж вы Василий Петрович ради бога будьте

с ней понежней... Она совсем, совсем ребенок Ваську от умиления слеза прошибает

Мамаша... Да рази-ж мы не понимаем?..

Да я в лепешку расшибусь Маргариточка за роялем трень – брень. Ее восковой голосок гаснет в мутном, утробном реве

Ах ты яблочко Д' с боку верчено

И на улице под окнами подхватывают с подсвистом. Трещит выдираемая рама и в окошко рожа дико веселая

Э, да тут гулянка Под окошками летучий митинг. Свадьба

Ну

Залетим братва

Вались

Заходи, братишки, заходи. Места хватит. Вина хватит

Зачем-же бить окошки? Утром с похм-вльки Ах ах

Где молодой?

Пропал молодой Теща плачет. Маргариточка белугой ревет: охорашивает ягодки помятые. Шафера похмеляются, к подружинькам присватываются. Нету Васьки. Оказывается на фронт махнул. А можа и не на фронт. Вечером будто видали Ваську: в гортеатре зеркала бил. А завтра слышишь будто влюбилась в него артиска. За-фаловал Васька артиску французскую. Раз – раз, по рукам и в баню. Лафа этому Ваське. Куражится подлец: артиска, прын-цеса, баба свыше всяких прав. Пришли ребята гулять и видят артиска ни артиска, а самая заправская чеканка Клавка Бантик. Кто-же ни знает Клавку Бантика? Перва стерва на всей планете. Васька начто доброго сердца человек и то взревел

Ах, ты кудлячко Плеснул ей леща, другово и в расчете: безхитростный Васька человек.

Стонут качаются дома. Пляшут улицы. Прислонился ходя к России. По неизвестной причине плачет ходя разливается Вольгуля мольгуля

АРТЕМ ВЕСЕЛЫЙ

Выкатились из России ребятки и навалились на ходю Хам Гам

Китаеза

Черепашьи яйца

Что обозначают твои слезы?

Вольгуля мольгуля Моя лаботала лаботала, все денихи плолабо тала – папилоса нету, халепа нету Ха ха ха

Гу гу гу

Бедолага, сковырни слезы – едим с нами

А – яй, чудачок, кругом слобода, а ты плачешь

Едим

Моя каласо. Уф каласо Эх развезло. Стой ни вались. В дымину пьяного делегата Авдошку в десять рук втолкнули в реквизированную архирейскую карету с проломленным боком. Ввалились Галаган, Суворов, китаеза, еще кто-то. Сорвалась пара разукрашенная красными лентами. И у лошадей праздник. И лошадям весело Пошел

Качай – качай

Рви малину

Руби самородину Помнил Авдоким станицу. Фронт помнил. Каурого жеребчика Сокола. А слова ровно раки пьяные расползаются Вася , родной. Господи. Братишки. Контра. Вся Кубань. Тридцать тысяч казаков. Вася, можешь ты меня, понять?..

Погоди и до казаков доберемся и их на луну шпилить будем

За што мы страдаем?

Нираз-страивай солдат ты своих нервов.

ВОЛЬНИЦА /7

Всех беломордых перебьем и

ББББББААААААССССССТТТТТТААААААА останется одна пролетария

Оружия мы тебе достанем

Должны мы погулять? Первый праздник в– жизни

Буржуям такого не снилось. Гортеатр. Гейша. Занятная штука. Радовался китаеза ровно малый ребенок. Смеялся китаеза, в ладоши прихлопывал

Уф мая каласо Авдоким под стульями спал. Трое в карточки перекидывались на заднем плане. А Галаган с Суворовым расставили по борту ложи бутылки. Хлебали шампанское. Гейшей интересовались. И языками причмокывали Вот это буфера

Вот это нда

Вот бы вышибить пистонку

Бравааааааааааааааааааа

Вахтаналия. Разбудил Васька Авдокима

Едим

Куда За денежками на дредноут Свободная Россия. Открыл Галагал сундучек кованый. Керенки, николаевски гривны, карбованцы, браслеты: все на свете. Подарил дружку бинокль Цейс на три фазы