Текст книги "Версты"

Автор книги: Борис Пастернак

Соавторы: Сергей Есенин,Марина Цветаева,Исаак Бабель,Алексей Ремизов,Дмитрий Святополк-Мирский (Мирский),Николай Трубецкой,Сергей Эфрон,Лев Шестов,Илья Сельвинский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 71 страниц)

Все, что имели сказать поповичи, было, в сущности, уже-сказано дворянской интеллигенцией. Поколение отрешенных гельянцев сделалось родоначальником русского либерализма и же западнического консерватизма (Чичерин, Катков), но самые яркие его представители кончали свой век с евангелием материализма и социализма. Оно послушно повторило процесс разложения левого гегельянства в антропологии Фейербаха и католического романтизма в сенсуализме утопистов. Этот перелом падает на 30-е годы, и еще не изучен во всех подробностях. Повидимо-му, Герцену принадлежит активная роль соблазнителя. Во второй половине 30-х г. г. он уже покончил с философским идеализмом, проповедует физиологию и обращает в свою веру Белинского Бакунина. Разрыв с Грановским, который не хочет отказаться от бессмертия души, – но дело Герцена выиграно. Попав на Запад в 1847 г., он переживает революцию 48 года, в качестве законченного и страстного социалиста французской школы.

Но дворянство социально разлагается, – оно не в силах пережить «эмансипации» и теряет культурную гегемонию. Разночия-1 цы вытесняют его с командующих высот, но принимают часть его-'

ТРАГЕДИЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

ховного наследства. По самой природе своей, они должны ;лй поддержать интеллигентскую, а не почвенную мысль, тра-иию западничества, а не славянофильства. Сами они были во-ощенным отрывом от почвы, отщепенцами той народной (духов-й, купеческой, крестьянской) Руси, которая живет еще в до-тровском сознании. Тяжело и круто порвав со «страной отцов», в качестве плебеев, презирают и дворянскую культуру, гавшись вне всякой классовой и национальной почвы, уносимые чением европейского «прогресса». Идее западников они сообщи грубость мужицкого слова, до нельзя упростили все, и одним .ктом этого упрощения снизили уровень русской культуры со-ршенно так, как снизила его революция 1917 г. В рабоче-кре-ьянской молодежи наших дней мы вправе видеть тот же психотический тип, что в разночинцах 60-х годов, с соответствующей [правкой на уровень. Недаром старые большевики воспитыва-сь на Писареве, который к началу XX в. переживает в револю-онных кругах настоящее воскресение.

Старая традиция и старый уровень русской культуры не Йгут с этим нашествием варваров. Пережив тяжелые для них годы, они продолжают расти и крепнуть преимущественно почвенных, «реакционных» направлениях русской мысли. Вместе Юм линии русской интеллигенции и русской культуры все более сходятся. К XX в. это уже две породы людей, которые передают понимать друг друга. Но их духовная значительность и льтурный уровень обратно пропорциональны исторической дей-венности. Нужно ли повторять, что здесь мы занимаемся лько «интеллигенцией» ?

Отрыв шестидесятников от почвы настолько резок, что пе-X их отрицанием отходит на задний план идейность, и на сцену короткий момент выступает чистый «нигилист». То что лите-турно его представляет дворянин Писарев – безупречный «нтльмен – может быть понято только в свете семидесятского родничества. Интеллигентные дворяне отныне увлекаются пото-« разночинцев, а не обратно, как было хотя бы с Белинским 40-х годах.

Повидимому, нигилизм 60-х годов жизненно в достаточной !:ре отвратителен. В беспорядочной жизни коммун, в цинизме гавых отношений, в утверждении голого эгоизма и антисоциаль-мяи (ибо нигилизм антисоциален), как и в необычайно жалком,

оголенном мышлении – -нудится какая-то бесов|ская гримаса: предел падения русской души. По крайней мере, русские художники всех направлений, от Тургенева до Лескова, от Гончаров? до Достоевского, содрогнулись перед нигилистом, Толстой прошел мимо него только 'потому, что не нашел в своей палитре подходящих красок: он не умел смеяться и не любил малевать чорта.

Не трудно показать, и много раз показана – отрицательная связь, существующая между духом русского православия ; нигилизмом. Отсутствие мира гуманистических ценностей, срединного морального царства, делает богоотступника уже не человеком. Неудивительно, что нигилистическая проказа идет прежде всего из семинарий. Недавно мы познакомились и с патриархом этих взбесившихся бурсаков, развращавшим еще в 40-е годы юнаго Фета: с жутким Иринархом Введенским. Но, конечно, демоны шестидесятников не одни «мелкие бесы» разврата. БазароЕ не выдумка и Рахметов тоже. Презрение к людям – и готовность отдать за них жизнь; маска цинизма – и целомудренная холодность; холод в сердце, вызов к Богу, гордость непомерная – сродни Ивану Карамазову;, упоение своим разумом и волей разумом без взлета, волей без любви; мрачность, замораживающая истоки жизни – таково это новое воплощение Печорина, новая демонофания, в которую нам не мешает вглядываться пристал нее: в ней ключ к бескорыстному героическому большевизму «старой гвардии».

В анархизме 60-х годов еще нет политической концентра ции воли. Поскольку он отрицает царизм, он становится родоначальником русской революции. И в историю ее он вписывает самую мрачную страницу. «Бесы» Достоевского родились имени из опыта 60-х годов; по отношению к 70-м они являются неспра^ ведливой ложью. 60-е годы: это интернационал Бакунина, п топору, прокламации, требующие 3.000.000 голов, идеализацю Разиновщины и Пугачевщины, ужасное, дегенеративное лиц« Каракозова, зловещий Нечаев, у которого Ленин – бессознатель но, быть может, – учится организационному и тактическому морализму.

Это второе по времени освобождение «бесов», скованны^' веригами православия. Всякий раз взрыв связан с отрывом 0' православной почвы новых слоев: дворянства с Петром, разно чинцев с Чернышевским, крестьянства с Лениным. И вдруг это'

ТРАГЕДИЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

есовский маскарад, без всяких видимых оснований, обрывается с ачалом нового десятилетия. 1870 год – год исхода в народ, (еожиданный, изумительный подвиг, аскетизмом своим возвра-(ающий нас в Фиваиду, или, по меньшей мере, в монтанистскую »ригию, совершается теми тысячами русских юношей и девушек, оторые воспитаны на Писареве и Чернышевском', на Бокле и юхнере, иные побывали в коммунах, и по основам мйровоз-эения мало чем отличаются от нигилистов. Вот уок подлинно: лстым все чисто. Но откуда же взялись девственники и мученики этом аду, от которого они даже не отрекаются?

И здесь доля вины за эту апорию падает на схематичность ашего изложения: нам пришлось многое упростить, выпустить зязуюшие нити, идущие от 40-х годов к 70-м; не нашлось места |обролюбову, человеку типично переходного времени (50-е г.г.), эойдены наоодолюбивые тенденции «Современника», гражданин муза Некрасова. Все это почки 70-х г .г., в век Базарова. Да Чернышевский не то же, что Писарев, – хотя, впрочем, менее :его семидесятник.

Но как ни раздумывай в поисках корней народничества, но необ'яснимо до конца, как всякое религиозное движение: это фыв долго копившейся, сжатой под сильным давлением рели-юзной энергии, почти незаметной для глаза в латентном состоя-ш. Ее можно угадывать в неистовстве Белинского, в тоске Добро-а, в идеологическом аскетизме 40-х годов. И все же: перед ми стихийное безумие религиозного голода, не утоленного це-ле века.

Идейный багаж юных подвижников невыразимо скуден; правляясь в пустыню, они берут с собой, вместо евангелия, сторические письма» Лаврова: так и спят на них, положив под головье. За это евангелие и идут на смерть, как некогда шли ;оди за сугубое аллилуйя. Святых нельзя спрашивать о предмете X веры: это дело богословов. Но читая их изумительное житие, >двиг отречения от всех земных радостей, терпения бесконечного, 1обви, всепрощающей – к народу, предающему их, – нельзя воскликнуть: да, святые, только безумец может отрицать это! икто из врагов не мог найти ни пятнышка на их мученических зах.

За Лавровым, за Боклем явно стоит образ иного Учителя, сущего на жертвенную смерть. Если от мира подпольных со-

Е. БОГДАНОВ

циалистов обратиться к искусству 70-х годов, то мы поразимся, как в гражданской поэзии, в живописи передвижников – всюду возносится сорванная с киота икона Христа: Крамской, Поленов, Ге, Некрасов, К. Р., Надсон, не устают ловить своей слабой кистью, 1 лепечущими устами святые черты. Этот бледный Христос, слишком очеловеченный, слишком нежный, может раздражать людей консервативной церковной традиции. Но еще большой вопрос, чей Христос ближе к Подлиннику.

В одном своем автобиографическом произведении Михайловский вспоминает о сильном впечатлении, какое на него, юношу, произвела картина Семирадского: – «Суд над христианами при Нероне». Характерно, что он, не колеблясь, почувствовал: христиане – это мы. а наших гонителей, жандармов, прокуроров, надо искать среди язычников.

Атеисты-народники отзываются о Христе всегда с величайшим уважением. Они проникнуты сознанием, что социализм обо вывается в христианской этике.

Д. С. Мережковский с большой убедительностью вскрывал христианские черты в творчестве Некрасова и Глеба Успенского. Их можно восстановлять по скудным библиографическим фрагментам, какие нам остались, и для многих равелюционеров той эпохиу конечно, не для всех. Ни в ком, быть может, они не поражают так, как в Александре Дмитриевиче Михайлове, великом организа' торе «Народной Воли». Тот, кто читал его удивительное письмо к родителям после смертного приговора, скромное и благородное, трепещущее любовью и радостным ожиданием казни, тот не за будет имени Христа, завершающего его, завершающего всю жизнь человека. Этот дворянский сын, такой нежный, преданный сын (террорист урывает дни для свидания со стариками), юный кра-савец с холеной русой бородой, впоследствии неумолимый конспиратор, «дворник», кого любили и боялись все в партии, – проходил свою народническую Фиваиду на Волге, в старообряд ческом селе. Конечно, нелепые идеи о тютенцильной революционности раскола привели его сюда. Он живет около года «] крестьянской избе среди верующих людей, подражая им во всем, часами простаивая на молитве, с лестовкой в руках, отбивая поклоны... Об успехах, даже о попытках пропаганды с его стороны мы ничего не слышим; но в Саратове он признается товарищам что находит особое удовлетворение в этой жизни. Что же

–

ушвольствие актера, хорошо вошедшего в роль? Нелепое предложение для Михайлова. Пусть, почти наверное, Михайлов не шл христианином, тем более церковным – он должен был ыа-в душе отклик этому православному быту, заражаться ужой верой, – и, ьо всяком случае, чтить ее.

Религиозный ключ к народникам и народовольцам''дает не

только имя Христа, но и особое отношение к мученикам раскола

(огда в Шлиссельбурге другая праведница, более сурового скла

, Вера Николаевна Фигнер, получила возможность читать книги

а вспоминает, что ничто так не потрясало ее в русской истории

к образы боярыни Морозовой и протопопа Аввакума. Через

200 лет мученикам двуперстия откликаются мученики социализ

на. Это дает право понять природу нового движения, как хри

Ешапской секты, сродной тем, что возникли на почве раскола

бегунам, беспоповцам, взыскующим града, с эсхатологической

устремленностью, с жаждой огненной смерти.

Движение, в идее утверждающее крайнее западничество, )азоблачает себя, как русская религиозная секта. Да, это уже 1е борьба за дело Петрово... Аввакум – против Петра, воскресав, расшатывает его империю. Каким тонким оказался покров вропейской культуры на русском теле! Ведь, это уже не вековая дворянская школа. Розночинство берет немецкое «последнее слово», на медный пятак. Его хватает ровно настолько, чтобы опустошить русские мозги, но оно бессильно перевоспитать «натуру». Запад дает, как некогда «жидовство», новые символы и догматы. Но идолам молятся, как иконам, по православному.

И вдруг —■ с 1879 г. – бродячие апостолы становятся политическими убийцами. Они об'ясняют это сами своим политическим опытом, поумнением. Историку новое безумие может показаться горше первого. Но об'яснение правильно: это срыв эсхатологизма. Царствие Божие, или царство социальзма, не наступило, хотя прошло уже 9 лет. Надо вступить в единоборство самим князем тьмы и одолеть его. Помните, у Гаршина, красный цветок, в котором для безумного сосредоточилось мировое зло? Как нынешние апокалиптики видят в большевизме воплощенного

Гтихриста, так народовольцы увидели его в царе. Эти страшные годы борьбы не прошли для них бесследно, могли не запятнать их голубиной чистоты. Партия террористов 'уже со всячинкой. Среди нее уже работают провокаторы. Один

Е. БОГДАНОВ

из предателей после 1 марта всходит вместе с героями на эшафот Не гнушаются ложью, и принимают сотрудников из III отделения Дисциплина, моральные требования очень высоки: но ищут до блести солдата, а не христианских добродетелей. Вероятно, мно гие сорвались и погибли в этом бесчеловечном деле. Но друг» донесли до эшафота или сохранили на четверть века в каменныз мешках Шлиссельбурга сердце, полное веры и любви. Митрополит Антоний видел их и благословил в 1905 г.

Но кровь не прощает. Мученики, становясь палачами, об I речены на гибель. Поколение, вынесшее, как свой цвет, как чи| стейшую жертву, – цареубийц, должно погибнуть и без пре-1 следований правительства. Отметим для ,мна|гих, оставшихся живых, религиозный исход. В 70-е годы «маликовцы», Н. В. Чай ковский, Фрей... В 80-е годы толстовцы. Другие, «ренегаты», ере-ди них загадочный Лев Тихомиров, редактор «Народной Воли»: кончают православием.

ТАВРИЧЕСКИЙ ДВОРЕЦ

Действие четвертое-

Люди 40-х годов и народники 70-х представляют крайни вершины русского интеллигентского сознания. Дальше начинается распад этого социологического типа, идущий по двум ли-, нням: понижения идейности, возрастания почвенности. Русская интеллигенция агонизирует долго и бурно: она истекает кровью, в настоящей, не умозрительной уже, народной револции. Интеллигенция принадлежит к тем социальным образованиям, для которых успех губителен; они до конца и без остатка растворяются, в совершенном деле. Дело интеллигенции – европеизация России, заостренная, со второй половины XIX века, в революции.' Победы революции наносят поэтому интеллигенции тяжкие раны. Вот даты их: 1 марта 1881 г., 17 октября 1905 г.. 25 октяря 1917 г. Из них уже первая смертельна. На 1 марта, если' не по времени, то по существу, русская мысль (не интеллигентская, -а русская!), ответила явлением Толстого и стоевского. По разному, но с одинаковой силой они отрицают западнический идеал интеллигенции и делают возможной строительство русской культуры на древней, допетровской почве. Интеллигенция была смущена, но не смогла ответить отлучением.

ТРАГЕДИЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

на приняла в себя сильно действующий, хотя и медленный яд, зторый через четверть века начал видимо разлагать ее созна-<е. Но количественно, в культурной работе России интеллиген-ия преобладает – по крайней, мере, до первой русской ре-

>ЛЮЦИИ.

Она не может умереть, потому ччю дело, которое она себе )ставила, сначала, как апокалиптический идеал, чем дальше, тем )льше становится русским государственным делом. Дворянская оссия с 1861 г. безостановочно разлагается. Самодержавие не силах оторваться от дворянской почвы и гибнет вместе с «ей. мороженная на 20 лет Победоносцевым Россия явно гниет эд снегом (Чехов). Интеллигенция права в своем ощущении гни-эсти 80-90 годов, хотя духовно, в глубине национального со-[ании, эти годы, как часто годы реакции, были, быть может, |мыми плодоносными в новой русской истории. Но общественное ло явно требует хирурга. Революция, убитая Достоевским в 1ее, оправдывается уже политической необходимостью. Отсюда ккресение революционного идеала и движения в конце 90-х

)ДОВ.

Жизнь интеллигенции этих десятилетий, расплющенной жду молотом монархии и наковальней народа, ужасна. Она смы-1ет свои бездейственные ряды в подобие церкви, построенной !> крови мучеников. Целое поколение живет в тени, отбрасывае-Эй Шлиссельбургской крепостью. Оно подавлено идеей муче-йческой смерти: не борьбы, не подвига, не победы, а именно черти.

«О, зачем не лежит твой истерзанный труп Рядом с нами, погибшими братьями?».

?рзает себя Якубович, поэт-каторжник, идейный наследник На-здной Воли.

В сущности, настоящим гимном русской революции была а бездарная Лавровская марсельеза, а похоронный марш:

«Вы жертвою пали в борьбе роковой, В любви беззаветной к народу...»

даже в новом революционном приливе 1900 годов демонстра-

ии студенческой молодежи чаще всего связаны с похоронами:

Гелгунова, Михайловского, Бунакова, кн. С. Н. Трубецкого...

как настоящие политические демонстрации, первомайские

Е. БОГДАНОВ

:

и другие, они всегда безоружны, их смысл всегда в избиении -нагайками, шашками – беззащитных, ^сопротивляющихся т дей. Это всегда жертва, и не бескровная; единственная, но П( бокая политическая идея ее: из крови мучеников восстанут нов1 борцы.

Новых идей до появления на сцену марксизма не пост пает; их боятся, как ереси. Весь смысл этой секты в хранен; чистоты и «заветов». Кодекс общественной этики вырабатыва мелочную систему запретительных норм, необходимых, чи сохранить дистанцию перед врагом, с которым нет сил боротьс Враг этот откповенно – русское государство и его власть. У| ственный консерватизм навсегда остается главным признаю идейно-чистой, пассивно-стойкой русской интеллигенции в I основном, либерально-народническом русле.

Для России и эта формация людей не бесплодна. Выт сненные из политической борьбы, они уходят в будничную ку$ турную работу. Это прекрасные статистики, строители шоссейнь дорог, школ и больниц. Вся земская Россия создана ими. Им главным образом, держится общественная организация, запуска мая обленившейся, упадочной бюрократией. В гуще жизненнс работы они понемногу выигрывают в почвенности, теряя в «идея ности». Однако, остаются до конца, до войны 1914 г., в лт самих патриархальных и почтенных своих старцев, безбожника», и анархистами. Они не подчеркивают этого догмата, но он Ж ( ляется главным членом их «Верую». Душа этой религии, впроче: не в догмате: она в жертве, которая составляет неот'емлеиу основу народнического мировоззрения.

Революционная лава, остывая в земском, трудовом наро. ничестве, принимает облик демократического либерализма. О! циализм, если не линяет до утопии, то отодвигается в туманней будущее. Семидесятники ненавидели либерализм, который, отве-Щ вившись от идейного ствола 40-х годов и окрыленный, было, ки ротким десятилетием реформ, питается всего больше модной анш, манией. Остывшие народники конца века могли уже подать ру* конституционалистам английской школы. Такова формула буду щей партии «Народной Свободы». Но либерализм не создает К одной новой идеи; он несет вместе с народничеством вахту знамени «хранимых заветов».

Появление марксизма в 90-х годах было настоящей буре

ТРАГЕДИЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

стоячих водах. Оно имело освежающее, озонирующее значе-I в марксизме недаром получают крещение все новые напра-ния – даже консервативные – русской политической мысли. » тоже импорт, разумеется, – в большей мере, чем русское додничество, имеющее старую русскую традицию. Но в науч-х основах (все-таки научных!) русского марксизма были мо-кты здорового реализма, помогшие связать интеллигентскую ель с реальными силами страны.

Россия, под победоносцевскими льдами, социально перелилась. Новые классы, – рабочие, промышленники – приоб-шсь к «просвещению», начинают реальную, а не утопическую ассовую борьбу. Плеханов оказался пророком: рабочий был Я точкой опоры, куда должен быть приложен революционный чаг. Пролетарий, оторванный от народной (т. е. крестьянской) 1вы, сам сделался почвой, на которую мог осесть революцион-й скиталец. Русская социалдемократия, несомненно, самое поч-нное из русских революционных движений. В нем, практиче-и, профессионалы революции, путем радикальнаго упрощения эего интеллигентского сознания, сливались с верхушкой «со-ательных пролетариев», образуя не новую интеллигенцию, а дры революционных деятелей. В этом свете понятен особый фос классовой идеи в Росси, и особая ненависть к интелли-кции в марксистском лагере. Для него «классовый» изначало очвенный», «интеллигенция» – мир старый, отрешенной круж-вщины XIX века.

Конечно, и в марксизме, особенно русском, живет, хотя темная, религиозная идея: по своей структуре революцион-"й, (не реформистский) марксизм является иудео-христиан-к>й апокалиптической сектой. Отсюда он сделался в России не лько рассадником политических буржуазных идеологий (Струено и богословских течений. В отличие от народничества, ко-рое, по своей отрешенности, могло развиваться только в сек-нтство, марксизм в социально-классовом сознании своем и догма-^зме системы таил потенции православия: они и были вскрыты (шедшими из. него вождями новой богословской школы.

Молодое народничество социалистов-революционеров идей-р ничего не приносит в сокровищницу заветов, хотя оказы-|ется более чутким к веяниям культуры. Оно воскрешает в поэтической борьбе опыт Народной Воли, более грозный и дей-

Е. БОГДАНОВ

свенный на фоне растущего движения масс. Террор дал несколыоп .. героев с чертами христианского мученичества, но морально раз– -ложился еще скорее народовольчества. Революция была уже де– • лом, а не жертвоприношением. И потому авантюризм и провока ция необычайно быстро убили жертвенную природу террора; Азеф и Савинков – Каляева и Балмашева. Но народничество узд нашло путь к деревне, возделанной за несколько десятилетий земским плугом; к 1905 году «смычка» интеллигенции с народо:-была уже совершившимся фактом.

Нельзя обойти молчанием еше одной силы, которая в эту эпоху вливалась в русскую интеллигенцию, усиливаяя ее денв' ционализированную природу и энергию революционного напор*. Эта сила – еврейство. Освобожденное духовно с 80-х годов черты оседлости силой европейского «просвещения», оказавши» на грани иудаистической и христианской культуры, еврейство, подобно русской интеллигенции Петровской эпохи, максимально беспочвенно, интернационально по сознанию и необычайно активно, под давлением тысячелетнего пресса. Для него русская! революция есть дело всеобщего освобождения. Его ненависть к царской и православной России не смягчается никакими бытовыми традициями. Еврейство сразу же занимает в русской реао-' люиии руководящее место. Идейно оно не вносит в нее ничего, хотя естественно тяготеет к интернационально-еврейскому марксизму. При опенке русской революции его можно было бы сбросить со счетов, но на моральный облик русского революционера оно наложило резкий и темный отпечаток.

К 1905 году все угнетенные народности царской России" шлют в революцию свою молодежь, сообщая ей «имперский» ха-, рактер.

Революция 1905 г. была уже народным, хотя и не очен* глубоким, взрывом. И в удаче и в неудаче своей она оказалас* гибельной для интеллигенции. Разгром революционной армии Столыпиным вызвал в ее рядах глубокую деморализацию. Она была уже не та, что в восьмидесятые годы: не пройдя аскетической школы, новое поколение переживало революцию не жертвен; а стихийно. Оно отдавалось священному безумию, в котором испепелило себя. Дионисизм выраждался в эротическое помешательство. Крушение революции утопило тысячи революционеров в разврате. От Базарова к Санину вел тонкий мост, по кот*-|

ТР ЬГЕДИЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

ему прошло почти все новое поколение марксистов. Лучшие 'питывались творящейся русской культурой, слабые опускались, ггобы всплыть вместе с накипью русского дна в октябре 1917 г.

Я сказал, что интеллигенцию разлагала ее удача. После 7 октября 1905 г. перед ней уже не стояло мрачной твердыни амодержавия. Старый режим треснул, но вместе с ним и ин-егральная идея освобождения. За что бороться: за ответственное инистерство? за всеобщее избирательное право? За эти вещи 1е умпр;ют. Государственная Дума пародировала парламентаризм ! отбивала, морально и эстетически, вкус к политике. И царская 1 оппозиционная Россия тонула в грязи коррупции и пошлости. )то была смерть политического идеализма.

И в те же самые годы мощно росла буржуазная Россия, троилась, развивала хозяйственные силы и вовлекала интелли-енцию в рациональное и европейское, и в то же время нациокаль-юе и почвенное дело строительства новой России. Буржуазия репла и давала кров и приют мощной русской культуре. Самое яавное, быть может: липшие силы интеллигентского общества 5ыли впитаны православным возрождением, которое подготовляюсь и в школе эстетического символизма и в шкале революцион-шй жертвенности.

За восемь лет, протекших между 1906 г. и 1914 г., штеллигенция растаяла почти бесследно. Ее кумиры, ее журналы 5ыли отодвинуты в самый задний угол литературы и отданы на зсеобщее посмещише. Сама она, не имея сил на отлучение, на актуальную чистоту, раскрывает свои двери для всякого, кто снисходительно соглашается сесть за один стол с ней временным гостем. В ее рядах уже преобладают старики. Молодежь схлынула, вербующая сила ее идей ничтожна.

И, однако, изжито ли старое противоположение: «интеллигенция и народ»? Изменяя революции, интеллигенция забыла о Народе. Что там?

Из столыпинской деревни доносится голос хулигана, о она уже шлет в город своих поэтов. В ней совершаются {какие то сдвиги, с которыми былая интеллигенция уже утратила [связь. Тогда-то раздался голос часового на башне: Блок поднял ■брошенную 'тему: «интеллигенция и народ», и указал на пропасть, все еще зияющую. Пророчил гибель и тогда уже звал: «Слушайте революцию!». А из низов, из темной черносотенной глубины ему

Е. БОГДАНОВ

отзывался нутряной злобой крестьянский голос: Карпов, «Пламя».

Война заглушила все голоса. В ней остатки интеллигенции

утонули, принеся себя в жертву России, и в этой жертве утопили

остатки революционной совести.

КРЕМЛЬ

Действие пятое

Что такое народ и что такое большевики 1917 года, отношению к интересующей нас проблеме интеллигенции? Легче и проще ответить на второй вопрос.

Есть взгляд, который делает большевизм самым последовательным выражением русской интеллигенции. Нет ничего более ошибочного. В большевизме, правда, доживает множество отдельных элементов русского радикального сознания, – что облегчает темному слою «работников просвещения» сотрудничество с ним. Но с:мая природа большевизма максимально противоположна русской интеллигенции: большевизм есть преодоление интеллигенци на путях революции.

Преодоление интеллигенции может совершаться и совершается многими путями. Если не говорить об органической национальной идее, которая в корне меняет тип «идейности», то! почвой для оседания кочевой интеллигенции может быть всякое подлинное «дело». Для многих такой почвой была наука. Люди сороковых годов – Буслаевы, Соловьевы – находили свою почву в исторической и филологической науке, нигилисты 60-х годов Сеченовы, Мечниковы – в естествознании. Наука несет с собой традицию, всечеловеческую связь, – пусть не национальную, все же историческую почву. Личность включается в цепь поколений, в определенном звене ее, ее дело определяется уже не ею; самой, а коллективным разумом. Но и всякое профессиональное дело, взятое, как призвание, с чувством личной отвественности, выводит из кочевого быта. Врач, инженер, поскольку они преданы своему делу, уже не интеллигенты, или остаются интеллигентами в каком-то верхнем, безответственном плане сознания: на чердаке, куда сваливают всякую рухлядь. Деловитость и интеллигентность несовместимы.

Большевики – профессионалы революции, которые всегда смотрели на нее, как на «дело», как смотрят на свое дело капи-

ТРАГЕДИЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

галистический купец и дипломат, вне всякого морального отно-иения к нему, все подчиняя успеху. Их почвой была созданная Тениным железная партия. Почва не Бог весть какая широкая – 5ыло время, когда вся партия могла поместиться на одном диване, – но за то страшно вязкая. Она поглощала человека без остатка, февращала его в гайку, винт, выбивала из него глаза! мозги, «аполняя череп мозгом учителя, непомерно разросшегося, тыся-(ерукого, но одноглазого. Создание этой партии, из такого дряб-юго материала, было одним из чудес русской жизни, свидетель-твом о каких-то огромных – пожалуй, тоже допетровских – ".оциальных возможностях. Вся стДастна» за столетие скопи-шалея политическая ненависть была сконденсирована в один удар-шй механизм, бьющий часто слепо – вождь одноглазый, – но : нечеловеческой силой.

И все же эта машина была почти стерта в порошок Столы-1Инской каторгой и ссылкой, где получили свою последнюю шлифовку многие из нынешних государственных деятелей России. >ыло разрушено все, кроме традиции, кроме плана, чертежа (ведь, |десь единство механическое, а не органическое), материала зло->ы и несломленной воли вождя.

Остальное сделала народная стихия, питательный бульон, юторый с микробиологической быстротой размножил «палочки» юльшевизма в революционной России.

Но эта Россия, этот народ – как понять его? С одной тороны, революция, медленно, но верно просачивающаяся в са-!ую толщу масс, привила ему (еще с 1905 г.) основы интелли-ентской веры... С другой, едва почувствовав себя хозяином* жиз-и, народ принялся яростно истреблять интеллигенцию, наплевал |[а свободу и демократию, которые были ему предложены, и спокоился только в новом, едва ли не тяжелейшем рабстве, ко-орое в России и поныне слывет под презрительной кличкой свободы». В чем источник этого трагического недоразумения?

Я не пишу историю революции, и не стану останавливаться [а социальных основах классовой ненависти (ясно, что они вос-одят к неизжитому в России крепостному строю). Здесь меня нтересует только народное сознание. К 1917 г. народ в массе воей срывается с исторической почвы, теряет веру в Бога, в рря, теряет быт и нравственные устои. Интеллигенция может «читать его своим – по недоразумению. Ее «идеи», т. е. поло-

жительное содержание ее евангелия, для народе пустой звук. Более того, предмет ненависти, как книга, шляпа (бей шляпу!), иностранная речь, как все, что разделяет, подчеркивает классовое расстояние: все аттрибуты барства. В 1917 г народ максимально беспочвен, но и максимально безилеен. Отсюда разинский ргзгул его стихии, особенно жестокий там, где он не сдерживается революционной диктатурой, – в Сибирской партизанщине. Революция пронеслась: в крови утолена классовая злоба, народ вернулся к земле, в труде и хозяйстве найдя свою почву. Но в его сознании, на месте тысячелетних основ жизни, образовалась пустота. У крестьянской молодежи, у активных слоев она быстро заполняется примитивным материалистическим «просвещением». Разумеется, эта старая интеллигентская идея (в сущности, идея 60-х годов, освеженная марксистским модерном) теперь лишена всякого нравственного пафоса. Но она прекрасно уживается с мощной жаждой жизни, наживы, наслаждений, которой проникнута современная Россия. Повсюду, в городе и в деревне, в высших слоях еврейского нэпа, в разлагающемся коммунизм и в предприимчивой крестьянской молодежи царит один и тот я дух: накопления, американизма, самодовольства. Гибель коммунизма, можно думать, не только не остановит, но еще более подвинет этот рост буржуазного сознания, Интеллигентски* «идеи» находят свою настоящую (не псевдоморфную, религией ную) почву: в новом мещанстве.