Текст книги "Версты"

Автор книги: Борис Пастернак

Соавторы: Сергей Есенин,Марина Цветаева,Исаак Бабель,Алексей Ремизов,Дмитрий Святополк-Мирский (Мирский),Николай Трубецкой,Сергей Эфрон,Лев Шестов,Илья Сельвинский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 71 страниц)

– Но есть же разница между соловьем пчел о-веком, между кошкой и женщиной. И ведь тут тоже природа «эта разница», а она есть. «Музыка планет!» что в этой музыке от девятой симфонии?

– Да ничего, наверно.

– Вот! ив человеке ничего не может быть

от соловья и в женщине от кошки... Один мудрец сказал, что приглашать к себе на обед, это все равно, как пригласить в отхожее место рядушком испражниться. И я думаю, индус прав: неловко! Как-то неловко тоже читать, когда описывают, как какой-нибудь герой романа «гибнет» из-за «женщины», неловко же слышать «красивые» и «изящные» обороты речи, вообще неловко это «нормальное».'А я согласен, это всегда будет, только

Кроме рассказов и пьес, Добронравов писал стихи – под гра-а, Алексея Константиновича Толстого, под былины.

– А ведь былины эта слащавая подделка

18 века, пичкали нас во всех хрестоматиях с приготовительного класса, пастраивая ухо на какой-то не русский «красивый» лад!

Вот он и призадумался.

И одно время, я не знаю, я не видел прилежнее ученика: с 1ким старанием и терпеливо он сверял в рукописях поправки; он Ьл на память целые страницы из Лескова —

– Подражать можно и следует для науки, чтобы самому, проделав всю работу, догадаться, в чем де-

А. РЕМИЗОВ

.то – для чего напр. у Лескова какне-то «созвуч

ныр» слова: «Марья Амуровна», «просить прея!

ды»: пли контрасты: кабак п вот мысль: ехать :

родильный дом! илп начинается в прошедшем и не

ожиданно перебивка – настоящее! – как а

хватился или со сторони кто.

Из «Соборян» и «Полунощнпков» Добронравов читает без кни

гн, а сядет писать и эта самая мантия Святейшего на плечах его

как живое к миому, и губы катушкой, вот запоет, как Шаляпир.

–не то «Борис», не то «Хованщина»!

Добронравов был настоящий писатель. У всякого есть как! нибудь особенная склонность: один строить любовь и все что-в буи, мастерит, тругоц путешествует, третий, хлебом пе корми, щи политику, четвертый мечтает, а вот попадается, не оторвешь с бумаги. вовнмЕТ перо и так оно у него, как само ходит – таи склонность была шг-ать у Добронравова. Во время войны он пш роман пз студенческой жизни – 30 листов! Это очень пораз) Горького: в паше время такой размах! У Добронравова был р мах Черпышевекаго. Из «студенческой жизни» – это так, упрг ненпе: к концу войны он приступил, наконец, к своему заветномуЯ залаял ртшга (размер – 50 листов!): архиереи, мптрополи маптпп. митры; золото-; фагоиеннне камни, лампады, колокола п назвал «Черноризец». (-Название удачное – «по контрас впоследствии переменил: «Князь века» – «по оперному»). Несю ко глав оп читая мне. Особенно «ВвенощнаЕяа – такого никто использовал: «венощная»! – до ощущения ладана и

тц>ма». когда на Великом выходе запоют «Величание» -4 сначала клир, потом певчие —

Величаем Тя. Пресвятая Лево, Богоизбранная Отроковице

В революцию(1917) Добронравов забросил «Черноризца» в 1920 г. уехал из России: поехал проводить мать, сестер и бр —«вернусь через месяц!» да там и застрял, рукопись остал:

Ь об

оф;

иста

Осенью 1924 г. Добронравов появляется в Париже. Я очень радовался – «вот, думаю, теперь и помереть не страшно, Добров вон не бросит, похоронят!» – «и справку какую по церковной ист рпп пли в службе, Добронравов скажет!». «Новая бурса», журна

«Заветы», Р. В. Иванов-Разумник, Шишков, Замятин я на

помнил о «Черноризце». II секретарь «Заветов» С. П. Постнико; пишет ему пз Праги о «Черноризце». «Рукописи нет – где нибуд| в Петербурге, и должно быть, пропала на квартире – надо вер; за ново!» Но это надо. Ведь это то, что он должен сделать и едпнетвеи ный. кто может сделать.

Добронравов занялся «Черноризцем». И, как когда-то в «Заве ; тах», приходил читать. Называлось «Князь века», не «Черноризеда ь

I Тогда Добронравову было 30 лет п у него был хороший голос 5>итон. а теперь под 40 н голос пропал. Я слушал, но поправлять ,> МО г – в 40 не переделываются. «Мантпя Святейшего!» – или тогда не сбросить? Или воз стана вливать – тоже ничего не вый-г? Там был «Черноризец», теперь «Князь века» – «беллетри-ижа» – очень красиво – какие эпитеты, образы! —

– Беллетристика – вещь в общежитии очещ> нужная н полезна я. Пока женщины будут рождать детей, и «герои» погибать из-за «женщины», а «героини» краситься (украшаться) для «героев», пока Гпдут устраиваться (и всурьез!) публичные обеды, пока иуд. т такое шея&г^мадьное» и т. д. п т. д., как же без белдестристиви?'. «Князь века» – книга имела б огромный успех и здесь в зарубежном яе-счастъи и там, на родине, в России – но ведь я то хотел другого – и пусть никакого успеха! —

такой ведь особенный материал и ведь никто

больше не может, не знают такого

– «Мертвые души» не беллетристика, «Подунощ-нпкн» пе беллетристика, можно сколько угодно читать п никогда не скучно. А «беллетристика» на раз. Во второй раз не возьмешь. Нельзя «перечитывать».

– Ну хотя бы раз!

– Ио большем нам нечего думать. В самом деле. все литературное поколение после Гоголя. Толстого-Достоевского, Лескова – все мы – ведь второй сорт и вот нисколечко не прибавили в книжную русскую казну.... разве наши пожелания....?

– Про своп пожелания я мог говорить Добронравову, но встре-,гься в «Князя века» я не мог, – теперь уже не 50 листов, а гово-иось о 30! Всетаки 30, это – я даже себе представить не могу. що только, чтобы закончил. А то все отдельные главы, и не пой-шгъ, не то из середки, не то из конца...

А потом вдруг Добронравов исчез. И в последний год был у ьс раза два. Я понял, хотя и боялся себе сказать: «Черноризца» [ не пишет!» II все как-то отводило от этого разговора. Добронра-ш рассказывал советские анекдоты:

«Ленин помер, а дело его живет!» (записка, оставленная во-ши в ювелирном магазине).

«Русская колония празднует свой праздник!» (ответ иностран-I что значит звонят колокола в Москве на Святой).

«Авторская скромность». (Надпись на деньгах).

И странно, рассказывал он очень просто, безо всякой «мая-га» и ни одного «оперного» оборота.

Нынче на Пасху – 1 мая – забрались мы в церковь споз* ранку..Пугали нас: трамвай в 8 прекратится и народу найдет, зато, кают. Вот мы с 8-и и стали. Стою и дремлю и озноб – будет жа] ко, нечем дышать, вот наверху окно и отворено. Так – идешь I Никольской, а у Пантелеймона стоят по стенке, дожидаются: и щи привезут! – стою п жду. В церковь зашел Добронравов:

плащенице приложиться и свечку поставить. Он был очи

болен: крупозное воспаление легких, недавно из больницы. Но В1 глядел ничего – очень только бледный ■—■ а нарядный такой, свое: о «Черноризце». Но он рукой так – пенснэ поправил.

«Ну что нового на Олимпе?»

«Мне – на счет «Олимпа» – !? – и прошу: собрать бы главы «Черноризца», что он написал, – и мне дайте, я придумаю

И простились.

В последний раз. На Преполовепие (середа 4-ой недели) п< мер: недели не пролежал, «вдруг одно легкое истлело» – скороте 1 ная чахотка!

А когда он приехал в Париж, к кому я только ни пристава; «послушайте «Черноризца» Добронравов прочитает!».

«Какой Добронравов?» ( а были: «какой Тихонравов?» – ш жу, никто не знает!).

«Добронравов, автор «Новой бурсы» (нет, не слыхали! – зумник Васильевич, Добронравов помер!), автор «Новой бур* родной брат Левитова (с его «белой дорожкой», открывшейся ем весной!) Слепцова (с его «фе-фе-фофем»), Николая Вас. Успенсю го (с жестокими рассказами и жесточайшим концом: в Москве 31 резался) русский из русских ».

Алексеи Ремизов.

7.6.26.

БЕЗ ДОГМАТА

Как это ни странно, но руссюе люди до сих пор чрез-чайно мало думают о смысле русской революции, вернее ска-:ь: совсем не думают. Ведь нельзя же, в самом деле, считать ственною работою наивные попытки применить к русским сотням схемы французской революции с тем, чтобы говорить адать о «русском термидоре», о «русском бонапартизме», радо-ъся, когда удается найти хотя бы отдаленное подобие, и за пре-ами «похожего» ничего не понимать и не видеть. – Аптекар->е занятие! Многие считают его «социологией» и даже наукою. о бы и совсем отожествили с наукою, если бы не мешали дру-: схемы. – Немцы Виндельбанд и Г. Риккерт решили, что исто-ч не повторяется, а Риккерт присоединил к этому еще утверж-ше, будто историческое знание заключается в создании и груп->овке исторических фактов путем «отнесения к ценности» неоп-хеленного, бесконечно многообразного и бессмысленного эмпи-^еского материала. Придумали даже особое слово: «идиогра-

(т. е. «описание частного»), и, прицепив этот ярлычок к •ории, успокоились в сознании своей «научности». Вт>рили, что сим образом нашли смысл истории, хотя на деле ее обессмыслк-ш, ибо смысл оказывался не смыслом самой действительности,

Вмыслом пли, вернее, домыслом и прнмьгслом «историка». Несенный и никем не отрицаемый факт неразрывной связи поз-цаемой исторической действительности с познающим ее исто-вком подменили чисто теоретическим и абстрактным построе-игм, именно – ложным утверждением, что познающий создает Узнавание и познаваемое. На место правильного понимания исто-шеского источника, как остатка и пережитка прошлого, более

Л. КАРСАВИН

того – как самого этого прошлого, хотя и данного нам стяжен! и убледненно, выдвинулись ошибочные понимания его, как слеЛ оставленного прошлым на чем-то ином, или как повода к постр! ению суб'ективных образов и воображаемых процессов, соотвс| ствия коих тому, что действительно было, установить нельзя, и| данность действительного прошлого заранее отвергается. Вот у| в самом деле, «бытие определяется сознанием». К сожалени| только, скрывающееся за этим хилым, хотя и самолюбивым С) ективным сознанием «бытие» на поверку оказывается совсе. бытием, а ненужным измышлением худосочной мысли. Пр надо благодарить марксистов: они не дают забыть о бытии, упс твердя, что им определяется сознание.

Итак, можно отметить два главных течения историко-фи софской мысли: «социологическое» или научно – обобнш («номотетическое») и научно – индивидуализующее или ид* графическое. Оба обессмысливают историческую действительно; и исторический процесс; первое – тем, что оставляет вне по своего рассмотрения все конкретно-индивидуальное и уходит область абстрактных общих формул, второе же – тем, что отв« гает не только «общее», а и самое историческую действите/1 ность, как таковую, и заменяет ее произволом суб'ективных г| строений... «Безжизненная схематичность» и «беспринципный су| ективизм»: так можно определить основные пороки обоих течет При всем том мы не отрицаем, что и в «социологизме» и в графизме» искажаются весьма жизненные тенденции. Смыс значение этих тенденций вскрыты в нашей «Философии Истор -которая пока остается недоступной большинству современн автора. Но не об этом сейчас речь; и аба направления в да! •связи важны для нас лишь как симптомы упадка историзма. Пот же причине поучительны и своеобразные их взаимопереплете Несомненно, что своею установкою на конкретно-индивидуа; (не своим суб'ективизмом или своею беспринципностью) ] графизм действительно историчен. Без конкретно-пндивидуаль единичного и неповторимого истории нет. Именно потому воспринимаем «исторический» роман Л. Толстого, как в ве шей степени неисторическое произведение. У автора «Вой мира» просто не было органа для восприятия «историческо т. е. специфичности прошлого, и, может быть, вообще чуи Напрасно его ученик и подражатель будет помогать делу

_

БЕЗ ДОГМАТА

ювечек, стилистических закорюк и цитат. Всякая его цитата ^дет неуместною, хотя бы на волосок, а в этом волоске, в этом ;уловимом восприятии специфического весь секрет историка. Не шько обширнейшие и точнейшие знания, даже гениальное даро-шие, как у самого Толстого, не смогут слепого сделать зрячим; самые подлинные цитаты и точные пересказы будут звучать 1ЛЫИИВО. Я готов выдать тайну такого не-исторического исто-ш-романиста. – Его всегда занимает сходство с настоящим, ожествляемое им с «жизненностью». Если же при этом он еще ииблен «идиографизмом», – он постарается принять позу скеп' [ческого созерцателя. Пожалуй, подобная поза лучше, чем изли ющийся в форму «исторического» романа метафизический блуд Боюсь читательского недоумения и негодования. – Стой ! трворить о второстепенных и потому не заслуживающих найме шания писателях, когда поставлен такой важный вопрос, как торизм? – К сожалению, не только «стоит», а и необходимо. !дь прежде всего очень симптоматично, что наша литература ва ли может похвалиться подлинно историческим романом, если лько не считать «Капитанскую Дочку». Это свидетельствует о ительном отсутствии вкуса к истории и понимания истории, а илие мнимо-исторических произведений может лишь содейство-гь нашему анти-историзму. Не надо преуменьшать воспитанную роль изящной исторической литературы. Не из учебни-в, «книг для чтения» и университетских курсов приобретаются рвые исторические впечатления, а именно из рассказов, пове-ай и романов. Таким образом, так называемая «историческая» «цная литература является не только симптомом анти-историзма анти-национализма, но еще и средством их насаждения.. Нам 2Сь существенна лишь симптоматичность факта. И право, перестав историческую художественную литературу для подростков взрослых, невольно задаешь себе вопрос: «а есть ли историзм в специальной исторической литературе? свойственен ли он «им историкам, или же и они так же равнодушны к существу горического, как и русское общество в целом?» Идиографизм номог писателям, избиравшим исторические сюжеты, понять, > такое русская история, хотя именно в описании частного ему , казалось, и место. Впрочем, они, может быть, только сейчас ;ем узнают. Но помог ли он историкам? способствовал ли росту орического понимания у них? На все эти вопросы, пожалуй,

Л. КАРСАВИН

и совсем не ответишь без предварительного определения, хотя б и самого общего, того, что такое историзм.

Историзм прежде всего определяется чутьем и чуткость к единственности, неповторимости и специфичности прошлог Вместе с тем это прошлое воспринимается, как нечто из се! самого развивающееся, как обладающее диалектикою своего м ватия и органически целостное. Оно, далее, не оторвано от окр; жающего, не отвлеченно, а сращено со всем и непрерывно I всем связано, органически продолжаясь в самом настоящем. Мояа поэтому исторически воспринимать и понимать и настоящее, кот' рое не лежит за пределами истории. Именно потому у всяко! настоящего есть свое прошлое, и один и тот же историчея! факт являет разные свои стороны в зависимости от того насИ щего, в связи с которым он рассматривается. Ибо всякий фат бесконечно многообразен' заключает в себе бесконечное множ! ство возможностей, которые уясняются и осуществляются лиг! в последующем развитии. Этим об'ясняется исторически-общи под которым надо разуметь не что-то отвлеченное, замкнутвИ себе и в качестве тагового повторяющееся, но – некот основной факт в раскрытии разных своих возможностей. Т основным фактом является, например, революция, т. е. п перерождения государственности; разные же стороны рево обнаруживаются в революциях английской, французской, ру и тем позволяют понять (но не в отвлеченной формуле выра самое революцию, как один из основных фактов. И если с логизм ошибается, отожествляя исторически-общее («основ^щ с отвлеченно-общим, т. е. уподобляет историческое естеством^ научному, то идиографическое направление грешит отрицав исторически-общего («основного»).

Вникая во внутреннюю связь и связность всех историчс' ких явлений, что ярче всего обнаруживается в упомянутых сейч! «основных» фактах (в исторически-общем), мы понимаем, поче!г историк усматривает в прошлом не только «корни» или «начал' настоящего, но и само настоящее. Это неизбежно и нужно. I нако это становится вредным и неисторическим занятием,

оро за настоящим в прошлом не усматривается специфичность яого прошлого и задача сводится к отысканию отвлеченно-об-IX формул. Вполне, с другой стороны, понятно, что полная нкретность немыслима, если остается в пренебрежении момент циональный. Подлинный историзм всегда национален: как в том Ысле, что воспринимает развитие культуры в неразрывной связи развитием наций, так и в том, что он и «всемирную» историю иимает по отношению к народу историка и к миссии этого рода. В отрыве от национальной проблемы историзм вырож-гт.ся в модное недавно у нас «ретроспективное мечтательство», ичем часто в самой национальной истории внимание сосредо-чивается не на своем, а на заносном, например – для истории сокой – на быте, костюмах и зданиях 18-го в., на успехах житейского просвещения и т. д. Неудивительно, что расцвет торизма всегда связан с под'емом национального самосознания. Итак, основным признаком историзма является сознание ецифично-неповторимого в его связи и единстве с целым, а спе-фическое необходимо предстает и как национальное. Всего эго, однако, еще мало. Всякое историческое явление укоренено только в национальном целом и не только в целом человече-1а, но еще и в сфере абсолютно значимого. Наиионально-куль-рное бытие получает смысл и оправдание лишь в том случае, оно осуществляет абсолютно-ценную миссию; всякий мент развития приобретает смысл лишь чрез связь с этою мис-вю. Именно здесь источник учения об исторических идеях, од-сторонне и суженно выражающего историзм. И здесь же пос-цнее об'яснение связи между развитием историзма и развитием ционального самосознания. Ибо здоровое и сильное нащиональ-самосознание всегда определяется абсолютно значимыми и солютно оправдываемыми идеями, а идеи абсолютно значимые обходимо и историчны. И если подлинный и развитой историзм егда национален, то и расцвет национального самосознания егда выражается в некоторой новой историософской концепции. |.кая концепция, освещая и осмысляя все прошлое, не является ]м-то предопределяющим и роковым, связывающим свободное [леполагание и свободную деятельность. Ведь она осмысляет все ошлое из настоящего и содержит в себе это настоящее со всею о свободною устремленностью к созидаемому им будущему. эмент свободного творчества настолько мощен, что преодоле-

вает даже, ложные историософические концепции. Так революц} онеры, исповедывающие марксистскую веру и, следовательно признающие лишь необходимый, незыблемыми законами пред, пределенный ход развития, не замечают вопиющего против ■< речия между их верою в необходимость и их свободной деятел! ностью. Они проникаются пафосом творчества, хотя и мнимог| и воодушевлением борьбы.

3.

Не следует считать историзм качеством, присущим лишь торику-специалисту или даже только достигающим высшего своен развития лишь в историке-специалисте. Занятия историей, конечн предрасполагают к историзму, но историк может и совершенно I не обладать. В эпохи национального упадка он чаще всего и о| тается чуждым историзму,, увлекаясь социологическими схема* или погружаясь в специальные изыскания, с общими исторически* идеями и проблемами не связанные. Собиратель исторических я точников, издатель-редактор их, библиограф, архивист и т. п. ] обязательно обладают историческим чутьем и, как таковые, еще и в праве притязать на историзм. Даже автор специальной моногр. фии или общего курса не необходимо является историчным, хв5 бы он и был превосходным историком-ученым. Все это – банал: ные истины; но о них приходится настойчиво говорить, так как ш кто их в серьез не принимает. Именно потому от специалиста-исЩ рика ожидают ответов на те вопросы, на которые бы должны и Ж)| ли отвечать сами. Почтительно склоняются перед его «научностью: не понимая, что «научность» по нынешним временам неизбежь ограничивается узкою специальностью и что всплывающие во^ росы шире всякой «научности». Но надеяться в данном случ^ на специалиста-историка то-же самое, что воздерживаться от р4 шения вопросов о бытии Божьем, бессмертии души, нравствен* религиозной деятельности и т. д. в надежде на «авторитетное решение философа. Оттого то и случается, что в качестве фил1, софа (хотя бы и под иным наименованием) выдвигают Бухарин а в качестве историка – Рожкова.

Историзм не постоянное свойство народа. Есть эпох исторические и не-исторические, причем расцвет истории, как сл< пифической науки, не всегда совпадает с первыми, хотя чаи,'

БЕЗ ДОГМАТА

(его ими обуславливается и за ними следует. Историзм зарож-1В1ся, когда в народе, т. е. в лучших выразителях его, пробуж-1вгся, и стремится себя высказать национальное самосознание. но находит себя и свой язык в новой историософской кон-Л1ции, содержащей те идеалы или цели, которые свободно себе ааит народ, и из них осмысляющей его прошлое. Эта концепция

– конечно, если она органична и действительно народна, не

Дошлое определяет будущим и не будущее прошлым, но рас-маает с большею или меньшею ясностью и полнотою сверхвре-ашый идеал и сверхвременное существо народа. Она выражает айролу народа, но природа здесь не необходимость и предопре-:ленность, а сама свободная воля народа, осуществляющая себя всей его истории. Когда русский человек говорит: «Коммунизм ^ соответствует духу русского народа», или: «Реставрация им-фаторской России невозможна», он не покорно склоняется фед приятною или неприятною для него необходимостью, а либо удает: «Я вместе с моим народом не хочу коммунизма и рестав-пю, либо отрекается от своего народа. Конечно, сверх того может еще и ошибаться (хотя и не в приведенных двух аучаях).

Новая историософская концепция естественно увлекает и кциалистов-историков. Они начинают ее развивать и обосновать на историческом материале, устранять неизбежные наив-)сть и недостаточность первой ее формулировки; и, таким об-130м, историзм проникает в сферу истории-науки. Во всяком 1у,чае, новая концепция становится и для специалистов-историков зд центром, около которого начинает обращаться их специаль-ая работа. Они или защищают и раскрывают зародившиеся идеи, борются с ними во имя других идей, либо во имя беспрнн-ипной научности. И долго еще после первой и пламенной идео-|эгической борьбы поставленные ею проблемы остаются средо-очием собственно-исторической работы. Так, русская историо-эафия до сих пор все еще не исчерпала и до конца не уяснила тавянофильской проблемы о смысле реформ Петра.

Автор не хочет умалять значение исторической науки и образом ставить себя в положение не помнящего родства. У исторической науки свои специальные задачи. Ее работа ужна и для историософских построений. Но надо ясно сознавать специальности, т. е. не требовать от историка-специали-

Л. КАРСАВИН

ста, чтобы он обязательно обладал историософским миросозерца! нием и являлся высшею апелляционного инстанцией) во всех опо-| рах о верности и ценности той или иной историософской концеп ( ции. Это не его дело; и это может быть его делом лишь постольку! поскольку он – больше, чем специалист-историк. Если он сам притязает на роль верховного авторитета во имя своей «науч| ности», надо ему напомнить о границах его специальности и де| ликатно «поставить его на место». Необходимо отделаться о I гипноза научности (т. е. всегда – ограниченной специальности) который уже привел к нелепой вере в рефлексологию и марк4 сизм. Отсюда не следует, что кто-нибудь, кроме историка-специа! листа, может вполне конкретизировать и обосновать историософ-1 скую концепцию и что его критика не имеет существенного зна-| чения. Развитие историософии можно определить, .как борьбу меж-4 ду интуитивной историософией и историческою наукою. Только я процессе этой борьбы и может историософская система приобрел сти полную ясность и обоснованность.

4.

Первые признаки русской историософии появляются в XV веке – в послании инока Филофея Василию III, в распространении идеи «Русского Царства», как «Нового Израиля», в целоу ряде религиозно-национальных легенд и преданий. Но только в XIX в., у славянофилов русская историософия выходит из мифологической формы и выливается в наукообразную систему идей Славянофилы выдвинули Православие, как само вселенское христианство, и русский народ, как преимущественного исповедника и носителя его. Они попытались вскрыть в русском национальном укладе проявление основ Православия, усматривая их в отражающих догму «соборности» своеобразных взаимоотношения? между индивидуумом и целым, между «землею»-народом и властью, в специфичности правосознания, в крестьянском «мире» Тем самым определялось отношение России к инославному За-паду; сначала – внутри самой России. Практически эта последняя проблема приняла форму оценки Петровской Реформы, оценки критической, но по замыслу славянофильства совсем не всецело отрицательной , и привела к борьбе с идеологами западной

ультуры, как культуры единственной и универсальной. В ас-екте «всеобщей» истории противопоставление России Европе еобходимо и естественно вылилось в форму обще-исторической онцепции, которую набрасывал уже А. С. Хомяков, упрощенно ысказал Данилевский и еще более упростил, но вместе и видо-вменил и обогатил К. Леонтьев. Православная Россия предстала, особый религиозно-культурный мир со своими особыми зада-ами и со своею особою обще-человеческою миссией. К нечастые, русское национальное самосознание расплылось у большинства славянофилов в панславизме, главным образом, думаем, ютому, что жизненные задачи России были основательно забыты затемнены европеизовавшеюся империею и единственною точ-:ою приложения для национально-русской политики казался сла-янский вопрос. Эта ошибка славянофилов, оплодотворившая, прочем, «славяноведение» (В. И. Ламанский), была исправлена первые указавшим на значение туранства К. Леонтьевым, все-■аки славянофилом, но исправлена для судеб славянофильства яишком поздно.

Русские западники, сами имевшие за душой очень мало :воего, да и этим немногим владевшие вопреки своему западни-1еству, сделали все возможное, чтобы уличить в «неоригиналь-юсти» своих врагов – славянофилов. Аргумент, уместный в усах славянофилов, оказался направленным именно против них и 11ритом как упрек, хотя для нападавшего западника он должен ,5ы, казалось, звучать похвалою. В атмосфере инсинуаций и по-зерхностного зубоскальства появилось и утвердилось даже в 'учебниках обвинение славянофилов в «шеллингианстйе». Но до-:таточно ли это до сих пор импонирующее обвинение для того, (чтобы отрицать национальное существо славянофильской идеи? Во-первых, установление сходства и сродства еще недостаточно •цля установления зависимости. Во-вторых, нет никакой нужды отрицать гениальность Шеллинга и Гегеля и утверждать, что оба они только заблуждались и фантазировали, а ничего истинного |и абсолютно значимого так и не видели. Подобные утверждения совершенно не согласуются с духом историзма. В-третьих, нет ; вообще ни одного исторического явления, которое бы не стояло (в связи с другими, не «влиало» и не испытывало влияний. Весь допрос не в том, «влияла» ли германская философия на славянофилов, а в том, являются или нет славянофильские идеи, подобно

западническим, простым повторением западно-европейских. Отри] цательный же ответ на этот вопрос неизбежен. – Славянофил^ отталкивались от немецкого идеализма. В борьбе с ним они ус матривали и его правду, и его ошибки, и свои новые и конкрет ные принципы. Они усваивали методы европейского философ ствования, но от этого не становились менее оригинальными, че комбинировавший идеи Декарта и Юма Кант или воспроизводив ший мысли Дунса Скота Декарт. Такова была судьба русског самосознания, что оно вынуждено было выражать себя на уж готовом чужом языке, а создание своего языка предоставить бу дущему. Это ясно понимал не кто иной, как И. В. Киреевский] когда он обращался к изучению свято-отеческой литературы.

Как бы то ни было, развитие русской историософии пошл по пути, намеченному славянофилами; и мы затруднились б» найти в русской литературе какую нибудь ценную историософи ческую концепцию, кроме славянофильской. И не случайно в пе риод оживления нашего национального самосознания рано умер] ший русский мыслитель В. Ф. Эрн, произнес знаменательны слова: «Время славянофильствует». Нам, конечно, известно при менение к истории России теории родового быта. Но разве эт-,1 историософская концепция, а не внешне прилагаемая к русско истории, и к тому же довольно бледная схема? Можно ли назват именем историософии искания на Руси феодализма, связанные именем Павлова-Сильванского, обобщающая книга которого, п|| справедливому замечанию его учителя и одного из крупнейши русских историков С. Ф. Платонова, «ниже ее автора»? Ил! «Очерки русской культуры» Милюкова? Или общие обзоры Рож кова и Покровского, который, впрочем, поталантливее Милюков! или Кизеветтера? Вне славянофильского построения не было I нет никакого. Из этого, впрочем, не следует, что славянофиль екая концепция достигла достаточного развития, получила обе снование и вышла из стадии первичной интуиции. Русская истс рическая наука уклонилась от того задания, которое поставил перед нею устами славянофилов русское национальное самосс знание. Она, конечно, вовлекла в сферу своего рассмотрения от дельные проблемы, выдвинутые ими; но она просто прошла мим системы их идей, как таковой. Этим мы нисколько не желае умалить специальные заслуги исторической науки в России. Ма лишь констатируем разрыв между нею и национальным (само]

БЕЗ ДОГМАТА

внанием, ее самозамыкание в сфере своих специальных интере-Поэтому мы и де находим в ней синтетического построе-я. Потому подростающее поколение, которое настроено нацио-яьнее, чем его отцы и деды, должно либо испытывать разоча-либо хвататься за марксистскую макулатуру.

5.

Здесь невольно всплывает имя В. О. Ключевского. Из двух гбщих курсов» Русской Истории, которые должны быть приз-яными за лучшие, курс С. Ф. Платонова до сих пор остается форме авторизованных автором записей его лекций и дает наи-лее об'ективное и критическое изложение того, что сделано Фв'кою историческою наукою. Такова цель профессора и ав-ра, не притязающего на историософское построение. Курс

О. Ключевского, несомненно, уже проникнут синтетическим Эфемлением. В нем автор хочет дать связную и стройную си-аму, с первых же «лекций» ограничивая и определяя свою за-чу и ясно давая почувствовать ее конструктивность. К тому й « по типу своего исторического мышления Ключевский преж-|-#сего синтетик и конструктивист. Уступая Платонову в чет-Яти мысли и глубине анализа, Ключевский обладал исключи-(льною чуткостью к специфичности прошлого и ярким ощуще-нем исторической стихии. И если он часто отделывался от проймы красочною, но туманною метафорою или острым словцом, ^.мало областей русской истории, где бы его необыкновенное дорическое чутье не позволило ему показать новые пути или !> новому осветить старые. Влияние Ключевского в русской ис-фиографии трудно преувеличить, чему не мешает то, что те-Ьрь, после трудов петербургской школы и, главным образом,