Текст книги "Версты"

Автор книги: Борис Пастернак

Соавторы: Сергей Есенин,Марина Цветаева,Исаак Бабель,Алексей Ремизов,Дмитрий Святополк-Мирский (Мирский),Николай Трубецкой,Сергей Эфрон,Лев Шестов,Илья Сельвинский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 55 (всего у книги 71 страниц)

«Закон!» Уже ко времени «Записок из Мертвого дома» у Достоевского, значит, сложилась некая цельная идея о существе современного еврея, наперед определявшая в каждом отдельном случае образ его и подобие. Естественно поэтому, что и другой созданный Достоевским еврей, выкрест

пин в «Бесах», при всем своем своеобразии, в общем и целом – «наш жидок» с характерною для него смесью коварства и глупости, робости и нахальства, тщеславия н самодовольства. И он «разумеется» был ростовщик. Есть, правда, в Исай Фомиче, как и в Лямпшне, черты, которые заставляют думать, что Достоевский и сам видел в них нечто более значительное, нежели одну только собачью способность ощетиниваться и огрызаться или добросердечие цыпленка. Однако, здесь уже одно из тех противоречий в отношении Достоевского к еврейству, о которых уместнее говорить ниже (ср. V). Одно тесомненно: еврей, как тип, обладает у Достоевского вполне устойчивыми чертами, и для известного рода человеческого характера, отталкивающего и в гоже время по своему занимательного, опасного и вместе с тем до уморитель-10сти смешного, самьм подходящим вместилищем представляется Достоевскому современный, все равно преданный вере своих отцов или крещеный ярей.

Вот почему и самые светлые из героев Достоевского не свободны от кидобоязни, от жидоедства. Нельзя, например, пройти мимо того, что не кто шой, как богобоязненный Алеша, на вопрос о том, «правда ли, что жиды «а Пасху детей крадут и режут», не находит лучшего ответа, чем «фарисей-юе»: «Не знаю» («Карамазовы», кн. II, гл. III). . Методологический педантизм мог бы, правда, выдвинуть возражение:

7

А. 3. ШТЕЙНБЕРГ

не-следует лн строжайшим образом различать личность художника, автора,» то лиц», от имени которого ведется рассказ, не говоря уже о созданных творческой фантазией автора героях? Как можно отожествлять повествователя в «Записках» или лицо, рассказывающее о «бесах», и, как известно, действующее в самом романе, с Ф. М. Достоевским? Чтобы снять с очереди в эти последние, не совсем неосновательные сомнения, обратимся к тем писания» Достоевского, в которых он говорит о евреях и о еврействе уже не чере* подставных лиц, а от собственного имени и собственными словами.

От собственного имени и собствешшмн словами Достоевский говор о евреях и о еврействе при всяком удобном случае, прежде всего в ев «Дпевнике Писателя». Одна из статей этого журнала (март 1877 г.), как I вестно, даже целиком посвящена «Еврейскому вопроср> и является па письмо злополучного А. Ковнера, весь материал о котором ныне собран и издан Л. П. Гроссманом. Как раз эта статья и считается обыкновеня»*; «главным антисемитским произведением» Достоевского. Об истинном умона строении, выразившемся в этих посвященных еврейскому «вопросу» рассужд ниях, по существу речь впереди (ср. ниже,У); здесь достаточно подчерки лишь те моменты, которые как будто окончательно и неопровержимо подтве? ждают факт «банального антисемитизма» Достоевского. Задача, на первь взгляд, довольна легкая. Достоевский выдвигает против евреев обвиненн которое, поистине, иначе как «банальным» никак не назовешь: «Евреи, ко рых столь много на свете», по его словам, прирожденные эксплуататор только и ждущие, на какую бы им «свежую жертвочку» – наброси в Америке эта жертва, по свидетельству последней книжки «Вестника пы», – негры, в России такая же участь ожидает освобожденное от крепостного ига крестьянство. Да и как бы иначе: ведь для евреев другие народа]? «хоть есть, но все равно надо считать, что как бы их не существен вот, евреи, полные гадливости и презрения ко всем прочим попутчикам свотС' на земном пути, ныне воссели в Западной Европе на золотом мешки, чтобй. 1 оттуда направлять свою разрушительную политику против последнего опл та христианства на земле – против России. Политика Биконсфильда-Дпй раелн, этой р1сго1а Ьее&а, как называет его в другом месте Достоевсквд была бы непонятна, если бы не допустить, что она ведется «отчасти с точ зрения жида». Если сорок веков весь мир единодушно ненавидит и щйь следует еврейство, «то с чего нибудь да взялась же эта ненависть и что-юь будь значит же эта всеобщая ненависть. Ведь что-нибудь значит же слово

ДОСТОЕВСКИЙ И ЕВРЕЙСТВО

все». И– Достоевский спешит найти достаточное основание и оправдание для этой вековечной ненависти: оио – в «неизменной идее еврейского народа», «в идее жидовской, охватывающей весь мир, вместо неудавшегося христианства», в том присущем евреям «материализме», в «слепой плотоядной жажде личного материального обеспечения», которая прямо противоположна «христианской идее спасения лишь посредством теснейшего нравственного и братского единения людей*. Практический вывод, к которому приходит на основании всех этих «•соображений» Достоевский, сводится к тому, что за евреями в России, хотя и следует признать «все что требует человечность и христианский закон», т. е. «полнейшее равенство прав с коренным населением», однако, лишь после того, гак «сам еврейский народ докажет способность свою принять и воспользоваться правами этими, без ущерба коренному населению. Впрочем , и эта оговорка еще не является последней. Статья кончается вопросптельным знаком: удастся ли евреям когда либо доказать, что они «способны к... братскому единению с чуждыми им по вере и по крови людьми»? Что удивительного, что при таком подходе к «еврейскому вопросу» Достоевский в конце концов дошел даже и до полного исключения еврейства из братского союза человечества? Со всей откровенностью он это, правда, никогда не выразил, но заключение это напрашивается само собой при болбе пристальном изучении завершающей всю его деятельность речи о Пушкине. В этом слове, в котором Достоевский так проникновенно превозносит всечеловеческий и истинно христианский дух русского народа, появляется неожиданно новое понятие: понятие «Арийского племени». До последней глубины постигнутое и «с любовию» воспринятое русским народом всечеловече-ство неожиданно отожествляется лишь с «племенами великого Арийского рода», т. е. того, из которого ех аейпШопе исключены, конечно же, не монголы или «семиты», а евреи. Под конец своей жизни Достоевский, таким образом, стал, вероятно не без влияния Победоносцева, пользоваться даже недвусмысленной терминологией плоского западно-европейского расового ан-тисемитпзма. – Значит ли это, что и более пристальное исследование дает в конце концов тот самый результат, который и без всяких изысканий бросается в глаза, что, другими словами, первое впечатление единственно обоснованное?

■И да, и нет. Да! – если полагать, что дух человеческий, подобно геометрической фигуре всеми сторонами и углами своими лежит как па ладони, целиком умешается па плоскости; пет! —поскольку мы осознаем, что сердце человеческое – бездонной глубины, таинственный и замкнутый в себе «ир, полный неразгаданных намеков и непреоборимых противоречий. Но именно этим последним знанием, этим более глубоким проникновением ■в истинную сущность человека мы не в малой степени обязаны прежде все-

Ю0 А. 3. ШТЕЙН БЕРГ

го творческому духу Достоевского, тайновидду, черпавшему мудрость свою I

почти исключительно из собственного своего сердца. Как же после этого I

допустить что как раз Достоевский, в каком бы то ни было своем проявлении, I

а значит и в своем отношении к еврейству, поддается измерению меркою, I окончательно лишенною направления в глубину?

Недоброжелательное отношение Достоевского к еврейству несомненный факт Еще больше, чем все приведенные до сих пор свидетельства, об этом говорит тот стиль, в котором Достоевский излагает свои касающиеся еврейства .соображения»: стиль извилистый и скользкий,уклончивый и сбивчивый, так и пестрящий оговорками и оговорочками, контр-аргумептами в квадрате, и контр-аргументами в кубе (ср. напр. хотя бы заглавие «Но (!) да здравствует братство», Дневн. 77, III). Но именно этот то стиль, для графического изображения которого пришлось бы пожалуй, срисовать Волгу – матушку, вместе со всеми ее притоками, именно он придает антиеврейскому настроению Достоевского какой то особенно загадочный характер и заставляет напряженно искать его скрытые глубоко под поверхностью корни.

Мимоходом уже было отмечено, что представление о евреях, всю жизнь предносившееся Достоевскому, ни в какой мере не было обобщением его случайного жизненного опыта, как это часто бывает у дюжинных <<антис*мигов», а напротив того, само являлось конкретизацией некой априорной идеи о еврействе, которая тем самым определяла для него и индивидуальный облик отдельных изображенных им евреев. Чтобы подтвердить это с новой стороны, напомню тут только еще об одном афоризме современного Достоевскому «Исайи»: «Был бы пан Бог да гроши, так везде хорошо оудет». Мы видели,< что к этому изречению, правда с большими оговорками, сводится для Достоев-ского идея еврейства и в «Дневнике Писателя». Трудно допустить, что своим проникновением в эту якобы еврейскую корреляцию между Богом и грошамя,| Достоевский обязан был Исайю Фомичу Бумштейну. Но и литературная традиция, на которую указано было выше, далеко не вполне разрешает воп-1 рос об источниках антиеврейской теории Достоевского. Настоящие ее корни, корни многообразно и многосложно разветвленные, в истории духовного развития самого Достоевского.

Еще до того, как Достоевский вступил на жизненное поприще, еще в с* чом раннем его детстве, еврейство произвело на него такое мощное, неотр* зимое впечатлением он уже во всю свою жизнь никогда немог от негоотде-даться. Впечатление это восходит не к тому или иному отдельному евр«

ДОСТОЕВСКИЙ И ЕВРЕЙСТВО

(да и где мог бы юный Достоевский встретить евреев в столицах тогдашней России?), но и не к какому либо более или менее случайному литературному явлению , а к самому источнику жизни и творчества еврейского народа, к нерукотворному памятнику еврейской и христианской веры: к Библии.

Вместо всех прочих биографических свидетельств, сошлюсь здесь на свидетельство самого Достоевского, запечатленное им в «Братьях Карамазовых»: «К воспоминаниям домашним причитаю и воспоминания о Священной Истории... Была у меня книга с прекрасными картинками, под названием: «Сто четыре священные истории Ветхого и Нового Завета»,и по ней я и читать учился. И теперь она у меня здесь на полке лежит, как драгоценную память сохраняю». Из рассказа Андрея Михайловича Достоевского мы знаем, что эти вложенные в уста старцу Зосиме слова являются не чем иным, как точнейшим воспроизведением фактов из биографии Федора Михайловича. Но особенно ценно и значительно для уяснения духовного развития Достоевского его тут же следующее признание, как его «в первый раз посетило некоторое проникновение духовное, еще восьми лет отроду». Мы сейчас убедимся, что и этот записанный Алешей со слов старца рассказ, есть повествование Достоевского о собственной его духовной судьбе.

Старец рассказывает, как он «первый раз принял в душу семя Слова Божия осмысленно». «Повела матушка меня в храм Господень... Вышел на середину храма отрок с большою книгой, такою большою, что показалось нне тогда, с трудом даже и нес ее, и возложил на аналой, отверз и начал читать, ц вдруг я тогда в первый раз нечто понял, что во храме Божием читают». Эта книга была Библия, читали же из нее о «муже в земле Уц, правдивом и благочестивом», о рабе Господнем Иове и о поединке его с сатаною. «И предал Бог своего праведника, столь им любимого, дьяволу... И разодрал Иов одежду свою и бросился на землю и возопил: «наг вышел из чрева матери, наг и возвращусь в землю, Бог дал, Бог и взял. Буди имя Господне благословенно отныне и до века!» Отцы и учители – прерывает тут свой рассказ старец – пощадите теперешние слезы мои, ибо все младенчество мое как бы вновь восстает предо мною и дышу теперь, как дышал тогда детскою восьмилетнею грудкой моею, и чувствую, как тогда, удивление и смятение, и радость».

«Господи, что это за книга и какие уроки!» – восклицает старец и про-никновеннейшими словами убеждает «иереев Божиих, а пуще всего сельских», сделать наконец Писание всенародною книгою. «Разверни-ка он – обращается старец к священнослужителям – эту книгу и начни читать, без премудрых слов и без чванства, сам любя словеса сии... Не беспокойся, поймут все, все поймет православное сердце! Прочти им об Аврааме и Сарре, об Исааке и Ревекке, о том, как Иаков пошел к Лавану и боролся во сне

А. 3. ШТЕЙНБЕРГ

с Господом и сказал : «страшно место сие», и поразишь благочестивый ум простолюдина». Так проходят перед нами в поучениях старца длиною чередою озаренные нездешним сиянием Ветхозаветные богоборцы и праведники, мученики и грешники вплоть до «прекрасной Эсфири и надменной Вастии». Лишь под конец, как бы спохватившись, старец прибавляет: «Не забудьте тоже притчи Господни, преимущественно по Евангелш от Луки (так я делал), а потом из Деяний Апостольских обращение Савла (это непременно, непременно!), а наконец, и из Четьи-Миней...» Какое поразительное предпочтение Ветхого Завета Новому. «Ибо люблю книгу сию!» – говорит старец о Священном Писании евреев: «Какое чудо и какая снла, данные с ней человеку. Точно изваяние мира и человека и характеров человеческих, и названо все, и указано на веки веков».

Если еще до недавнего времени можно было сомневаться, что тут перед нами исповедание самого Достоевского, то теперь, после напечатания писем Федора Михайловича к Анне Григорьевне и последпие сомнения должны исчезнуть. Вот что пишет Достоевский 10-го июня 1875 года из Эмса: «Читаю книгу Иова, и она приводит меня в болезненный восторг;.бросаю читать и хожу по часу по комнате, чуть не плача... Эта книга, Аня, странно это – одна из. первых, которая поразила меня в жизни, я был еще тогда младенцем». Как и светлейший из созданных им образов, так и сам Достоевский обязан был душою своей души, ожившим в нем с новою силою Словом Божиим – «сей книге»: Закону, Пророкам, Писаниям.

И въ этом сердце могла зародиться и расцвести вражда к тому народу, который понес божественную книгу в мир, который ради нее принял на себя всю иуку исторического существования? Мы видим: «банальный» антисемитизм Достоевского перестает вдруг казаться заурядным и простодушным и облекается в какую то загадочную, чтобы не сказать противоестественную форму. Первое впечатление было, значит, всетаки обманчиво, и лишь теперь вопрос об отношении Достоевского к еврейству начинает вырисовываться во всей своей сложности.

IV

Чтобы заострить открывшееся перед нами противоречие до конца, необходимо сделать шаг как бы в сторону и поставить вопрос: а каково было отношение Достоевского к другим народам помимо еврейского? – Его художественные и публицистические произведения дают богатейший материал для разрешения этого вопроса не только в отношении к ближайшим соседям рус-' ского народа, к ноликам, например, или к татарам, но и ко всем передовым

ДОСТОЕВСКИЙ И ЕВРЕЙСТВО

национальностям современного Запада: к немцам, французам, англичанам. И право, трудно сказать, кому больше достается от Достоевского: сородичам ли убогого Исайки, или соплеменникам и современникам повстанцев 63-го года, Бисмарка и Мак-Ыагона. Поляк – по Достоевскому, суетлив, чванлив, труслив: немец, хоть и добродушен и добропорядочен, но туп, как неотесанная колода: в противоположность ему француз смышлен и ловок, но зато пуст, как дырявый мешок;не чета фрапцузу—англичанин, на которого можно положиться, как на каменную гору, но упаси Бог искать в нем ума; швейцарец– тот просто «ослпк», а турок или татарин—что, впрочем, может быть хуже татарина: «Шурум-бурум»?.. Но что всего печальнее: все они вместе и каждый из аих порознь осуждены историей на неизбежную гибель, над всеми произнесен ■окончательный приговор. Потому что есть лишь один парод на свете, которому принадлежит будущее, который призван владеть миром и спасти его: народ русский, народ – богоносец.

Эту заветнейшую свою мессианскую думу и мечту Достоевский, как известно, выразил в самой заостренной форме устами Шатова: «Если великий народ не верует, что в нем одном истина (именно в одном, и именно исключительно), если не верует, что он один способен и призван всех воскресить и спасти своей истиной, то он тотчас же обращается в этнографический материал, а не в великий народ. Истинно великий народ никогда не может примириться -со второстепенною ролью в человечестве, или даже с первостепенною, а непременно и исключительно с первою».

Как странно звучат эти слова! Словно из глубины тысячелетий, из седой ветхозаветной старины доносятся они до нас, и кажется, будто говорит их не русский человек о русском народе, а библейский кудесник о родном ему Израиле. И действительно, для Шатова – Достоевского богоизбранный русский народ и есть в сущности ныне воскресший Израиль. Стоит лишь вспомнить о словах, сказанных тут же, несколькими строками выше: «Всякий народ до тех пор народ, пока имеет своего бога особого, а всех остальных на свете богов исключает безо всякого примирения, пока верует в то, что своим богом победит и изгонит из мира всех остальных богов. Так веровали все с начала веков, все великие народы, по крайней мере, все сколько нибудь отмеченные, все стоявшие во главе человечества. Против факта идти нельзя. Евреи жили лишь для того, чтобы дождаться Бога истинного и оставили миру Бога истинного» («Бесы», ч. II, гл. I, VII). «Еврей без Бога как то немыслим; еврея без-Бога и представить нельзя» – говорит Достоевский и прямо от себя в «Дневнике».

Так вот откуда у Достоевского это бьющее в глаза противоречие. От еврейского народа, от величавого памятника его древности, от Библии, думается ему, унаследовал он свою направляющую идею: свой мессианизм, веру в

богоизбранность русского народа, религию «русского Бога» (выражение Дг стоевского в письме к Майкову) – и вдруг, откуда ни возьмись, словно и под эемли выроетает на его пути тщедушная, уморительно смешнаяфитурк каторжника «Исайки», из последних сил дерзко вопящего: Как так унасж довал? По какому праву? А я? Разве я уже и не существую вовсе?... «Но исть на одна – перебивает его вне себя от гнева Достоевский —, а стало быть толь ко единый из народов может иметь Бога истинного». Стало быть, можем ш продолжать эту мысль от себя: либо мы, русские, либо вы, евреи; или точнее истинный Израиль ныне – народ Русский. Стоит только русскому народ] отказаться от веры, что лишь он один вправе притязать на еврейскую, в Свя ценном Писании евреев увековеченную мессианскую идею, стоит лишь пошатнуться этой вере, и он сразу распадется, распылится, станет всего только от-нографичешгм материалом». Но и обратно: если историческая истина, будущность и спасенпе всего рода человеческого поручены Провидением России в русским, тогда все еще странствующие по свету евреи всего лишь историческая пыль—«жиды, жидки, жидигаки». В «Преступлешш и Наказании» в эпизоде сравнительно мало заметном (ч.У1, гл.УП внимательный читатель найдет и этот, с логической необходимостью навязывающийся Достоевскому вывод. Когда Свидригайлов принимает свое последнее решение и выходят на грязную петербургскую мостовую, чтобы «при официальном свидетеле» положить конец своей жизни, внимание его приковывается к дежурящему у пожарной каланчи «человечку в Ахиллесовой каске»: «Дремлющим взглядом, холодно покосился он на подошедшего Свидригайлова. На лице его виднелась та вековечная брюзгливая скорбь, которая так кисло отпечатлелась на всех без исключения лицах еврейского племени. Оба они, Свидригайлов и Ахиллес несколько времени молча рассматривали один другого»... Свидригайлов берется за револьвер, между тем как возникший в густом молочном тумане мифический герой без устали шепелявит: «А-зе, здеся нельзя, здеся не места». Но что за дело Свидригайлову до гнусавого предостережения хилого Ахиллеса: он взводит курок п раздается выстрел. – Если вспомнить, что у Достоевского, особенно в совершеннейшем из его произведений, нет ни одной сцены, ни одного образа, ни одного слова, которые не имели бы более глубокого, иносказательного значения, то это жуткое прощание Свидригайлова с жизнью представляется сперва как бы неразрешимой загадкой, которая, однако, легко раз'ясняетсл при первом же сопоставлении «идеи» Свидригайлова с собственным взглядом Достоевского на сущность еврейства. Свидри-гайлов возмущен до последней глубины идеей вечности или бессмертия, : как дурной безконечности,он восстает против вечного шага на месте,против вечного возвращения, и капая встреча могла бы нагляднее воплотить перед | ним всю бессмыслицу существования ради голого существования,

)греча, с от века призрачно существующим евреем, с Вечным ЖидомШодоб-ручному «попутаю»,он твердит везде и всегда свое жалкое: «здесь не место» не место умирать, не место восстания против «закона» жизни и его .непре-даности. Пусть призраки скорбно довольствуются таким отрицательным торждением жизни – истинно живой предпочитает этому проклятию само-«хранепня полное самоуничтожение. Лишь тот, кто не влеком своим Богом удобно жертве бессловесной, а сам пролагает Ему и помазанному Им Спаси-?ио путь вперед, имеет обязанность и право жить. ; Так «антисемитизм» Достоевского раскрывается перед нами, как другая, (к оборотная сторона и истинное основание собственного его «иудаизма». |1жущееся противоречие есть на самом деле прямолинейная, железная ло-

V

! Однако, вопрос наш все еще далеко не исчерпан.

Если бы Достоевский был лишь сухим, одержимым одним только стрем-.яием к последовательности теоретиком, дух его, быть может, и успокоился || на этом хитроумном построении,и его причудливая,чисто логическая юдо-"бия, была бы не чем иным, как отбрасываемой его «русским Богом» |въю. Но Достоевский остается и в своем отношении к еврейству неизменно рен последним глубинам своего существа, и сердце, его, место битвы добра зла, изборожденное мучительнейшими сомнениями и противоречиями, храняет и в этом вопросе последнее слово за собой. Та самая статья о ;рейском вопросе, с которой мы уже познакомились, как с документом не-;мненейшего жидоедства, являет нам ряд моментов, никак не вмещающихся понятии антисемитизма,больше того,прямо ему противоположных.Прежде его следует тут отметить то благоговение, с которым Достоевский подходит так называемому им самим заключенному в кавычки «еврейскому вопросу», ■вство, которое в таком напряжении редко встречается даже у самых бурно-юменных еврейских националистов. < 0, не думайте—восклицает Достоев-шй в самом начале своей статьи,—что я, действительно,затеваю поднять врейский вопрос»... Поднять такой величины вопрос, как положение ев-;ев в России, и о положении России, имеющей в числе сынов своих три олиона евреев – я не в силах. Вопрос этот не в моих размерах». И дальше: 1е настали еще все времена и сроки, несмотря на протекшие сорок веков, окончательное слово человечества об этом великом племени еще впереди». I сильнейшие цивилизации в мире не достигали и до половины сорока веков теряли политическую силу и племенной облик .Тут не одно самосохранение гонт главной причиной, а некая идея, движущая и влекущая, нечто такое

3. ШТЕИНБЕРГ

мировое ц глубокое, о чем может быть человечество еще невсилахпроизн ц своего последнего слова. «Евреи – почти исступленно восклицает Доен-ский в другом месте – народ беспримерный в мире».

( лыханное ли дело, чтобы «антисемит» говорил такпм. то Достоевский в этой столь изобилующей всякими «рго и соп1га» ( и протестует гак решительно против «тяжелого обвинения* будто иавпдит ;еврея, как парод, как нацию». Это вторая в высшей ст( образная черта в личном отношепии Достоевского к еврейству. ми юдофобня, как бы стыдящаяся самой себя, вражда к еврейству, 1 щая с самой собой, себв же перечащая, сама себя опорочивающая, и чем заявил я ненависть к еврею, как к народу?» – восклицает , ский. «Так как в сердце моем этой ненависти не было никогда, и те ев] которые знакомы со мною и были в спошепиях со мною, это знают, то самого начала и прежде всякого слова, с себя это обвинение навсегда, с тем, чтобы уже потом об этом и не упоминать особенно». Это ( чем категорическое заявление, кажется, однако, Достоевскому достаточно убедительным он, очевидно, чувствует, что ему очень тру I как он сам говорит, «оправдаться», ион снова и снова, чуть ля не] что он не «враг евреев». «Нет, против этого, я восстану, да и самый < оспариваю». С такой упорной настойчивостью отрицает Достоевский враждебное отношение к еврейству, на тех самых страницах, на кото, собраны ходячие, пелепейпше клеветы против евре«'В,иименво,«какмр1| как нации». Больше того: сейчас же после ссылки на внутреннюю онрав.1-ность «всеобщей» ненависти, Достоевский выставляет утверждение, 411 русском народе нет никакой «предвзятой, априорной, тупой,религио;,)! какой нибудь ненависти к еврею.,. Весь народ наш смотрит на еврея,повто ю это, без всякой предвзятой ненависти». Вот тебЪ и «всеобщая ненавж»! Ведь значит же что-нибудь слово «весь», невольно восклицаешь против > ■стоевского его же словами (см. выше, II).

Умонастроение, проявляющееся во всех этик почти хаотических а> лениях, раскрывает перед нами уже не чисто теоретическое только, ш или пнымп средствами логики преодолимое противоречие, но бросает яр Л свет и на ту страшную борьбу, которая раздирала сердце Достоевско, на тот острый внутренний конфликт, который обременял его совесть. 1 Р> еврейский вопрос представлял для него, как мы видели, не предмет от»-ченного умствования, а один из наиболее жгучих вопросов его личного и > веданпя, его веры в последний смысл и значение собственного жизнен! го дела. Так русский провидец Достоевский выступает перед нами в стош>

ДОСТОЕВСКИЙ И ЕВРЕЙСТВО

нпи своем с Израилем, как некий двойник и противообраз древнего прори-щлш Валаама. Валаам готов был проклясть Израиль и не мог не благосло-

: Достоевский, полный восторженного исступления, хотел бы просла-

|рейский народ, и все же не в силах не проклинать • его. ■гам нревознести еврейство, как превозносит сын отца своего по духу,

иожет не отречься от него, потому что всецело одержим тем ложно шахованным мессианизмом, для которого историческая благодать в каждую эя;у покоится лишь на одном единственном народе. Тем более, что несмотря ш|«сю свою одержимость, Достоевский непрерывно мучим сомнением: он

не уверен вполне идо копца,что еврейский народ действительно лишь [нал тень былого величия. «Что свой промыслитель с своим идеалом,

м обетом продолжает вести свой народ к цели твердой, это то уже ясно.

льзя, повторяю, я, даже и представить себе, еврея без Бога»... Не яшт ли это, другими словами, что и Бога без евреев представить нельзя? ЙЬшела.ли его безмерная любовь к русскому народу,—так не мог не спра-ш&ть себя сам Достоевский – на ложный путь? Кто порукой в том, что

земля и русская народность воистину призваны родить в лоне своем

то Спасителя? Ничтожнейший из «дежурящих» евреев казался'ему кг( бы решающим свидетелем противной стороны, стороны, опровергавшей удзание Достоевского в собственной его душе...

Что же оставалось делать? – Судорожно ежимая кулаки, Достоевский

:ебе наперекор, с скрежетом зубовным все снова возвращался к

| своей мысли, что еврейский парод, как бы ч не существует, что вся жизненная сила и энергия – сплошная видимость, всего лишь потуги на б)не, что вся религиозная проникновенность евреев, все их моления и чая-в(, их скорбь и восторги – лишь жалкий маскарад, лишь механиче-

игушные телодвижения. Да и говорят-то евреи, как писал под сгый конец, своей жизни Достоевский жене, «не как люди, а по целым синицам, точно книгу читают».. «Целые томы разговоров»... (письма из а» от 28 и 30-го июня 1879 г.).

Чтобы хоть отдаленно почувствовать всю горечь терзавших Достоевского ее гений, не надо ни на минуту забывать, что из постулатов его веры для него сцовали самые смелые практические выводы. Пламенное воодушевление, скорым отстаивал Достоевский целые десятилетия нрава России наКонстан-твполь, питалось в последнем счете, как легко в этом убедиться при более вимательном чтении всего написанного им по восточному вопросу, непоко-Щтой уверенностью, что вместе с Царьградом России достанутся ключи к «%ой Земле», к Палестине. Палестина же должна была, по мысли Достоев-<ар, потому во что-бы то ни стало сделаться нераздельной частью России, 41 там, где совершилось Первое Пришествие, должно свершиться и Второе,

А. 3. ШТЕЙНБЕРГ

и значит, если верно, что оно должно свершиться в России, то Палестив* только будет, но уже и сейчас как бы Русская земля. Покуда сущесп ь однако, народ Израильский, покуда не вычеркнут он из списка живых,* тая Земля, попрежнему остается обетованной землей семени Израиле! в право России, как и все ее всемирно-историческое призвание, снова под * росом.

Так на всех своих путях Достоевский сталкивался с евреями и ев I-ством: в мире диалектической мысли, в вздыбленной верою и сомнением ле своей, но также и в сфере злободневных политических вопросов. Вирой, все эти измерения его духовного горизонта всегда пересекались для н( 1 одной единственной точке, в том последнем источнике его непзсякаемой 1 о-ческой энергии, для которого он знал одно лишь священное имя: Рос я. Поистине, библейский по величию образ. Образ, невольно напоминаю й древнейших еврейских провидцев, еще не удостоившпхся вознестись н 7 высшую вершину пророчества, с которой преемникам их и продолжали скоро раскрылась во всей своей безмерности всеобъемлющая и всепри-ряющал Бесчеловечность. ■

А. 3. Штеннберг

ДВЕ ОПЕРЫ СТРАВИНСКОГО

«Мавра»

I

| Вторая опера Стравинского «Мавра», по своему значению находится в п|тре всего им созданного за последние годы. Она была сочинена и впервые жолнена в 22 году – и однако до сих пор еще не оценена и не признана. «1шра» вызвала негодование однихъ, услышавших ее как «тривиальность», иавнодушие другихъ.

| Для круга .близкого к музыке Стравинского эпохи «Весны Священной» – «1ара» стала неприемлемой по существу. Здесь создалась привычка, даже п|ребность – находить в каждом его новом сочинении «потрясающие» йчности. У любителей выработались почти «традиции» стиля Стравинского, шли от его новых произведений – продолжения «Весны», ея стихийной с|ы и бунтарства.

I Недоумевали, что этого больше нет, и не прощали. Недоумевали модер-н|ты, обиженные тривиальностью и «шаблоном». Опера разочаровала, б!ъ может, тех же людей, которые были свидетелями первых исполнений «Лены» и роста ея значения, разочаровала тех, кто, как казалось, проследил Йь путь Стравинского за десятилетие, отделяющее '-Весну» от «Мавры» Э|м и объясняется неуспех «Мавры» и восторженность, с которой была ветре-ч а через год «Свадебка», показавшаяся (после «неудачной» Мавры) воз-в том на старую дорогу.