Текст книги "Версты"

Автор книги: Борис Пастернак

Соавторы: Сергей Есенин,Марина Цветаева,Исаак Бабель,Алексей Ремизов,Дмитрий Святополк-Мирский (Мирский),Николай Трубецкой,Сергей Эфрон,Лев Шестов,Илья Сельвинский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 71 страниц)

По волостям была об'явлена мобилизация от восемнадцати

пятидесяти годов. Приказ вычитывался в церквах, на площадях

1азарах. Был пущен слух, что ни клочка земли не будет выреза-

тем, кто не пойдет воевать. Мобилизация за одну неделю дала

ыше пятидесяти тысяч.

Кузницы работали без останову, мобилизованные кузнецы коли копья, дротики, крючья и багры, которыми и вооружалось ча-даное воинство. Крючья и багры предназначались специально для искивания комиссаров с автомобилей. Из кладовок были пзвле-шы дробовики и ружья, непригодность которых была очевидна, улугур Степан Гурьянов подарил еще его дедом выкопанную из или пушку, на которой был выбит «1712 годъ».

Над уездом, из края в край, волной ходил иарод, по дорогам угались раз'езды, скрипели обозы с фуражем, над деревнями сто-I вой и плач, и от деревни к деревне скакали сотни подвод.

– Геей, чьи будете?

– Дальни.

– А все-таки?

– Глебовски.

– Ну как у вас?

– Да ничего.

– Крушите коммуну?

– Крушим.

– Далеко путь держите?

– В Хомутово.

– И мы в Хомутово.

– Та-ак. В Хомутове гуляли дезертиры. Все село ходуном ходило от пля-

| реву п свирепого свисту:

На заре каркнет Коммунист, взводи курок. В час последний похорона Расстреляют под шумок.

Ой, доля Неволя,

Глухая тюрьма-Долина,

Могила темна...

Митька, дурной и бледный от множества бессонных ночей, п догревал сердце пьянкой, плясал вместе со всеми и отчаянно ора размахивая тяжелой гусарской шашкой:

– Все пожгем, иокрошем... С нами Бог... Братва, Васька, я ■ командир крестьянского народа...

– Пей, гуляй, чтобы люди завидовали...

– Эх, городок, посчитаем мы тебе ребра, дай срок...

– Где мой оркестр, давай оркестр...

– Ээээ...

– Крой!

Грянул оркестр, пьяненькую избенку распирало от смеху. Пришли старики, хмурые и сердитые, вызвали Митьку в сей начали его урезонивать:

– Страм... Эдак народ мучптся, здака кругом страсть, а ] гуляете... Не дело, паренек, затеял, выбрали тебя не за тем... По держись, Митька, время сурьезно... Восстанпев наехало тыщ два цать, ноге ступить негде от народу, все ждут твово слова, а ты, с кин сын, в пьянство ударился...

– Простите, старики, Христа ради... Счас все сделаю... Я -командир крестьянского народа...

Забежал Митька в избу:

– Где начальник штаба? Где ад'ютант?.. Эй.брашка, выход седлай коней...Слушай мой секретный приказ – идем в настуш ние на город... Где моя шапка?

–■ Ура-а-а...

– Даешь Клюквин!

– Крой, ребята!

Шумно задвигали столами, скамейками, разыскивая шапки, пояса, юдсумкп.

Чтой-то солнышко не светит, Над головушкой туман, Злая пуля в сердце метит, Близок, близок трибунал... Ой, доля Неволя,

Глухая тюрьма-Долина, Осина, Могила темна...

Улица была набита подводами, ломились саженные костры, ржа-ш лошади. Мужичьи командиры, громко командуя, разбирали сво-к людей.

Артем Веселый.

КОНЕЦ *)

Из Петропавловской крепости в Шлиссельбург, из Шлисс бурга и Динабург. из Динабурга в Ревельскую цитадель, вельской в Свеаборгскую.

Узник седеет, горбится, зрение его слабеет, здоровье начи! ет изменять.

II все-таки он молод: время для него остановилось, он чит старые журналы, он пишет статьи, в которых сражается с литераторами, давно позабытыми, п хвалит начинающего поэта, который уж кончил. Время для него остановилось. Он может умереть от болезни может ослепнуть, но умрет молодым. Все те же друзья перед ни молодые, сильные. Все тот же Дельвиг в его глазах, ленивый и лук вый. все тот же быстро смеющийся Пушкин и та же веселая, ле кая и чистая, как морской воздух, Дуня.

Он не знает, что Дельвиг постарел и обрюзг, запирается по н делям в своем кабинете, спдит там нечесаный и небритый и улыб етея бессмысленно; чти в тот миг, когда узник вспоминает беспе ного поэга, – поэт этот встает, кряхтя, с кресел, идет к шкапчи! достает оттуда вино п трясущимися руками наливает стаканчик, говоря при этом старое словцо:

«Забавно».

И только когда приходит краткая весть, что умер Дельви узник плачет и начинает понимать, что время за стенами крепости бежит и что молодости больше нет. Но в мыслях своих он хоронит молодого Дельвига, а не того обрюзгшего и бледного поэта, кот рый на самом деле умер.

II узник попрежнему хочет свободы, он вовсе не боится тог

) Из романа Тынянова «Кюхля».

го за стенами крепости время бежит безостановочно и что, как аько он переступит крепостной порог, все изменится.

Наступает, наконец, этот день, и узник получает свободу – юбоду жить в Сибири.

Начинаются последние странствования Кюхли: Баргузин, Ак-а, Курган, Тобольск.

Он приезжает в Баргузин. В глазах у него еще стены, глазок, [ацформа, по которой он гулял, какие-то обрывки человеческих [ц и голосов. Он с усилием всматривается в бревенчатые домиш-[ баргузинские. Идет, поскрипывая по снегу и качаясь под тя-зстыо коромысла, румяная баба – к речке, колотить белье. Сто-' лавочник пузатый на крыльце, смотрит вслед Вильгельму, заспись от солнца рукой. Какой-то чиновник, по форме почтмейстер, акется, едет в розвальнях, а встречный мужик низко ему кланя-ся. -Удивительный город, маленький, расбросанный, приземистый, 1К будто не дома, а серые игрушпки.

Вильгельм рад. Нет стен, ото самое главное. Ноги слабы от урьмы и от дороги. Это пройдет. Запахнувшись в шубу, он ждет нетерпением, когда же ямщик с заиндевелой бородой подвезет о к избе брата. Миша живет в Баргузине, на поселении. Ссыдь-Ш селиться в городе не позволяется, они живут за городом. Ям-ик остановился у небольшой избы. Из трубы идет вверх столбом ш.– к морозу.

У избы стоит черный человек в нагольном тулупе и сгребает Й". Лицо у него изможденное и суровое. Черная борода с пролью. Он смотрит недоброжелательно на Вильгельма из-за метал-неских очков, потом вдруг роняет лопату и говорит растерянно:

– Вильгельм?

Черный человек – Миша.

– Эх, борода у тебя седая, – говорит Миша, и в злых гла-х стоят слезы. Миша ведет брата в избу.

– Садись, чай пить будем. Слава Богу, что приехал, сей-ю жена придет.

Миша ни о чем брата не расспрашпвает и только смотрит дод-. Вхолит в чзбу женщина в темном платье, повязанная платком. щр у нее простое, русское, некрасивое, глаза добрые.

У4 Ю. ТЫНЯНОВ

– Жена, – говори: Миша, – брат приехал. Мишина жена иеложко кланяется* Вильгельму, Вильгельм об

нимает ее, тоже неловко.

– А дочки где? – спрашивает Миша.

– У соседей, Михаил Карловжч, – говорит жева певуча голосом, хватает с полки самовар и уносит в сени.

– Добрая баба, – говорит Миша просто и прибавляет: ■ в нашем положении жениться глупо. Дочки у меня хорошие.

У Вильгельма странное чувство. Брат чужой. Строгий, делов тыВ, неразговорчивый. Встреча выходит не такой, о которой меч тал Вильгельм.

– Ты у меня отдохнешь, – говорит Миша, нежно глядя брата. —■ Поживем вместе. После осмотришься, избенку тебе ел жим, я уже и место присмотрел.

Входит в дверь какой-то поселенец.

– Ваше благородие, Михаил Карлыч, – говорит он и м в руках картуз, – уважаю вас очень, зашел к вам постырпть.

– Какое деаиГ– спрашивает Миша, не приглашая посем ца садиться.

– Недужаю очень.

– Так ты в больницу иди, – говорит Миша сухо, тогда потолкуем.

Поселенец мнется.

– Да и финаг, ваша милость, хотел у вас занять.

– Нету, – говорит Миша спокойно. – Ни копейки нету. Вильгельм достает кошелек и подает поселенцу ассигнаци» Тот удивленно хватает ее. благодарит, бормочет что-то п убегав Миша укоряет брата:

– Что-ж ты приучаешь их, начнут к тебе каждый день бега

ЩИ*

Весной Вильгельм начинает складывать из бревен избу. что-то странное начинает твориться с пим. Он думал, что увяд брата и Пущина и к нему приедет Дуня. Это представлялось < главным в будущей жизни. А в этой ж-изнп оказывается сам ыавным другое: мелочная лавка, которая перестает отпускать долг,танцова.тьные вечера у почтмейстера, картеж по небольшой

юнькие омули. Он больше не думает о Дуне. С ужасом он убезкда-тся, что здесь какой-то провал, и не может об'яснить в чем дело. I крепости образ Дуни был отчетлив и ясен, в Сибири он тает. По-;ему это? Вильгельм не понимает в чем дело, и теряется.

Жизнь идет, – баргузинская, дешевая. На вечерах у почт-ейстера Артенова бывают важные люди: лавочник Малых, купев йшкин, Лекарь Гольц. С женами. Весело с седыми волосаМп пры ать польку под разбитый звук клавесина прошлого столетия, ней» «стно как попавшего в Баргузин. Весело вертеться с дочкой почт-гейстера, толстенькой Дронюшкой. У нее калмыцкий профиль,' она ящит, веселая, румяная. Вильгельму с ней смешно..

ПИСЬМО ДУНИ.

Дорогой мой друг.

Поговорим спокойно и, простите меня, немного грустно обо всем, гто нам с вами сейчас важно. Ваши последние письма меня чем-то 'оразплп, милый, бедный Вилли. Вы меня проспте от души, – я них не вижу вас. Ваши крепостные письма былп совсем другие. I догадываюсь: не нужно скрывать от себя, вы отвыкли от меня, »т мысли обо мне. Что делать, молодость прошла, ваша тепереш-дя жпзнь и^мелочные заботы, верно, не легче для вас, дорогой друг, [ем жпзнь в крепости. Я не сетую на вас. Решаюсь сказать вам шсровенно, мой милый и бедный, – я решилась не ехать к вам. Сердце стареет. Целую вашп старые письма, люблю память о вас I ваш портрет, где вы молоды и улыбаетесь. Нам, ведь, уже сорок пукнуло. Я целую вас последний раз, дорогой друг, долго, долго. I больше не буду писать к вам – к чему? Е.

Вильгельм становится странно рассеян, забывчив, легко увле-иются.

И в январе 1837 года у почтмейстера Артенова веселье, бал, кавалеры, потные и красные, в полпьяна, танцуют, гремят каблуками, сам почтмейстер надел новый мундир и нафабрил усы. Дро-гюшка нашла себе жениха, выходит замуж за Вильгельма Карлови-!а Кюхельбекера.

Вильгельм весел, пьян. Его поздравляют, а два канцеляриста

Ю. ТЫНЯНОВ

пытаются качать. В углу поблескивает металлическими очкам Миша,

Вильгельм подходит к брату и с минуту молча на него смотри".

– Ну, что, Миша, брат? Миша говорит просто:

– Ничего, как-нибудь проживем. Через месяц после свадьбы Вильгельм узнает, что какой

гвардеец убил на дуэли Пушкина.

Нет друзей. В могиле Рылеев, в могиле Грибоедов, в моги Дельвиг, Пушкин.

Время, которое радостно шагало по Петровской площади и сх яло в крепости, бежит маленькими шажками.

Вильгельм заметался.

Та самая тоска, которая гнала Грибоедова в Персию, а кружила по Европе и Кавказу, завертела теперь его но Сибири.

Он стал просить о переводе в Акшу. Акща маленькая крепос ца на границе Китая. Живут там китайцы, русские промышлеь ники, живут бедно, в фанзах, домишках. Климат там суровый, Не} чинский "край.

У Вильгельма была семья, крикливая, шумная, чужая. Жев ходила в затрапезе, дети росли.

В Акше недолго прожили.

Раз Дросида Ивановна, смотря со злобой на бледное ли Вильгельма, сказала:

– Ни полушки нет. Хоть бы удавиться, Господи. С китй цами жить, в обносках ходить. Проси, чтобы перевели куда. Н« здесь житья.

II Впльгельм запросил перевода в Курган Тобольской губе] нии. В самый Курган его жить не пустили, а разрешили поселит. ся в Смолинской слободе, за городом. Проезжая Ялуторовск, 3! ехал он к Пущину. У _[■ ппЛ были висячие усы, мохнатые, ш внешне бровп. При встрече они поплакали п посмеялись, но чер< день уже заметили, что говорить им не о чем и чти онп отвыва друг от друга. Пробыл он у Пущина три дня. После его от'езда П

I писал Егору Антоновичу Энгельгардту, дряхлому старику, пе-:ившему одного за другим всех своих питомцев:

«21-го марта. Три дня прогостил у меня Вильгельм. Проехал житье в Курган с своей Дросидой Ивановной, двумя крикливы-детьми и с ящиком литературных произведений. Обнял я его с жним лицейским чувством. Это свидание напомнило мне живо 1>ину: он тот же Оригинал, только с проседью <в голове. Зачитал я стихами до нельзя; по правилу гостеприимства я должен был шать п вместо критики молчать, щадя постоянно развивающе-авторское самолюбие. Не могу сказать вам, чтоб его семейный убеждал в приятности супружества. По моему, эта новая зада-Провидения, утроить счастье существ, соединившихся без вея-данной на это земное благо. Признаюсь вам, я не раз задумы-ея, глядя на эту картину, слушая стихи, возгласы мужикова-Дронюшки, как ее называет муженек, и беспрестанный визг }й. Выбор супружницы доказывает вкус и ловкость нашего чу-а: и в Баргузине можно было найти что-нибудь хоть для глаз шее. Нрав ее необыкновенно тяжел, и симпатии между ними ни-ой. Странно то, что он в толстой своей бабе видит расстроен-здоровье и даже нервические припадки, боится ей противоре-ь и беспрестанно просит посредничества; а между тем баба бес-ГЕя на просторе; он же говорит: «ты видишь, как она раздра-ельна». Все это в порядке вещей: жаль, да помочь нечем. Спа-

0 Вильгельму за постоянное его чувство, он точно привязан ко

1 но из этого ничего не выходит. Как-то странно смотрит на са-) простые вещи, все просит совета и делает совершенно против-. Если б вам рассказать все проделки Вильгельма в день проис-;твия и в день об'явления сентенции, то вы просто погибли бы ;меху, не смотря, что он был тогда на сцене довольно трагичес-

и довольно важной. Может быть, некоторые анекдоты до вас ни стороной. Он хотел к вам писать с нового места жительства. >чел я ему несколько ваших листков. Это его восхитило; он, бед-I не избалован дружбой и вниманием. Тяжелые годы имел в кре-|Тях и в Сибири. Нр знаю, каково будет теперь в Кургане».

I Годы в Кургане.

Уо Ю. ТЫНЯНОВ

Правый глаз его наполовину покрылся бельмом, он видел ему но, различал только цвета, правое веко все тяжелело и опускалос Вильгельм, когда хотел пристально всмотреться во что нибудь, до жен был пальцами приподымать веко. Из Петербурга никто не пиез Мать умерла. Его забыли.

Дело было ясное, – жизнь кончалась. Он уже только для прил чия перед самим собой ходил на огород, который стоил ему стол ких трудов, – и, правда, ему все труднее стало нагибаться. дела спина и плечи гнули к земле. Потом он махнул рукой п на <н род. Дросида Ивановна возилась, покрикивала на ребятишек, дачила с соседками. Он и на это махнул рукой. Все было ясно: ни чему была женитьба, ни к чему эта чужая женщина, которая ходю капотах, зевает под вечер и крестит рот рукой, ни к чему земля, род, его драма, которая могла бы честь составить и Европейско театру, его переводы из Шекспира и Гете, которого он первым че. верть века назад ввел в литературу русскую. Что же, – читать дьячкову сыну, робкому юноше, который благоговел перед Вильге; мом, но кажется мало понимал? – ходить в гости к лавочнпку Р( гильдееву, играть по маленькой с Щепиным-Ростовским, тем самв что когда-то вел московцев на Петровскую площадь, а теперь обрю опустился и попивает?

Нет, довольно.

А однажды Вильгельм, приподнимая левое веко, перечитш рукописи из своего сундука, он сотый раз читал драму, которая с впла его в ряд с писателями европейскими, —■ Байроном и Гете, вдруг что-то новое кольнуло его: драма ему показалась неуклюж стих вялым до крайности, образы были натянуты. Он вскочил в у се. Последнее рушилось. Или он впрямь был Тредьяковскпм нов времени и недаром смеялись над ним до упаду все литературв наездники?

С этого дня начались настоящие мучения Вильгельма. Кра чись, подходил он с утра к сундуку, рылся, разбирая тетради, лис и читал. Кончал он чтение, когда перед глазами плыла вместо л тов рябь с крапинками. Потом он епдел подолгу, ни о чем не дук Дросида Ивановна к нему приставала:

– Что это ты, батюшка, извести себя захотел?

Она заботилась о нем, но голос у нее был крикливый, и Вр гельм отмахивался рукой.

– Ты ручкой-то не махай, – тянула Дроснда Ивановна, не о обиженно, не то угрожая.

Тогда Вильгельм молча уходил. – к Щецину или. может быть, гросто за околицу.

Дросида Ивановна отступилась.

А потом он как-то сразу бросил свои рукописи. Закрыл сундук • больше пе глядел на него.

Раз Вильгельм засиделся у Щепина. Они вспоминали молодость, Цеппн говорил о Саше, об Александре и Мише Бестужевых, Вп.ть-ельм вспоминал Пушкипа. Они говорили долго, бессвязно, пили ви-,о в память товарищей, обнимались. Когда Вильгельм возвращался омой, его прохватило свежим ветром. Тотчас он почувствовал, как огп заныли, а сердце застучало.

– Дедушко, – окликнул его мальчик, который проезжал мимо а телеге.

Вильгельм посмотрел на него и ничего не ответил.

– Садись, дедушко, – сказал мальчик, – довезу тебя до дому. [ Панфиловский.

Панфилов был крестьянин – сосед.

Вильгельм сел. Он закрыл глаза. Его трясла лихорадка. «Де-ушко» – подумал он и улыбнулся. Мальчик подвез его до дому. И ома Вильгельм почувствовал, что приходит конец. Высокий, сгир-ленный, с острой седой бородой, он шагал по своей комнате, как верь в логове. Что-то еще нужно было решить, с чем-то расчптать-я– может быть, устроить детей? Он сам хорошенько не знал. Надо ыло кончить какие-то счеты. Он соображал и делал жесты руками, [отом он остановился и прислонился к железной печке. Ноги его не ержали. Ах, да, письма. Нужно наппсатъ письма, сейчас же Он сел исать письмо Устеньке: с трудом, припадая головой, разбрызгивая ернпла и скрипя пером, он написал ей, что благословляет ее. Вольте не хотелось. Он подписался. Потом почувствовал, что писем ему исать вовсе не хочется, и с удивлением отметил, что не к кому.

Назавтра он хотел подняться с постели и не смог. Дросида Ива-овна встревоженно на него посмотрела и побежала к Щепину. Ще-[ин пришел, красный, обрюзгший, накричал па Вильгельма, что тот [е хлопочет о переводе в Тобольск, сказал, что на днях приедет в курган губернатор и сел писать прошение. Вильгельм равнодушно го подписал.

И, правда, дня через два губернатор приехал. Докладную за-

ЮУ Ю. ТЫНЯНОВ

писку о поселенце Кюхельбекере губернатор представил генерал-губернатору. Генерал-губернатор написал, что не встречает со своей стороны никаких препятствий о переводе больного в Тобольск, и представил записку графу Орлову. Граф Орлов не нашел возможным без предварительного освидетельствования разрешить поселенцу пребывание в Тобольске, а потому просп.! генерал-губернатора, по медицинском освидетельствовании, больного уведомить его о своем заключении.

Вильгельм относился к ходу прошения довольно равнодушна Он лежал в постели, беседовал с друзьями. Часто он звал к себе детей, разговаривал с ними, гладил их по головам. Он заметно слабел

13-го марта 1846 года он получил разрешение ехать в Тобольск] а на следующий день приехал в Курган Пущин. Увидев Впльгель! ма, он сморщился и нахмурил брови, быстро моргнул глазом и су-1 рово сказал прыгающими губами:

– Старина, старина, что с тобой, братец?

Вильгельм приподнял пальцами левое веко, вгляделся с мину*] н улыбнулся:

– Ты постарел, Тегппст.. Вечером ко мне приходи. Погс| ворить надо.

Вечером Вильгельм выслал Дроспду Ивановну из комнаты, ус| дал детей и попросил Пущина запереть дверь. Он продиктовал ем| свое завещание, Он диктовал спокойно, ровным голосом. Потом ска| зал Пущину:

– Подойди.

Старик наклонился над другим стариком.

– Детей не оставь, – сказал Вильгельм сурово.

– Что ты, брат, – сказал Пущин, хмурясь, – в Тобольск'! живо вылечишься.

Вильгельм спросил спокойно:

– Поклон передать?

– Кому? – удивился Пущин. Вильгельм не отвечал. «Ослабел от диктовки», – подумал Пущин, «как в Тобольск е|

такого везти?».

Но Вильгельм сказал через две минуты твердо:

– Рылееву, Дельвигу, Саше.

с.

Дорогу Вильгельм перенес бодро. Он как будто даже поздоро-ел. Когда встречались нищие, упрямо останавливал повозку, раз-язывал кисет, и к ужасу Дроспды Ивановны давал им несколько [едяков. У самого Тобольска попалась им толпа нищих. Впереди всех •.убарем вертелся какой-то пьяный оборванный человек. Он выделы-И ногами выкрутасы п кричал хриплым голосом:

– Шурьян-камрад, сам прокурат, трах-тарарах-тарарах. Завидев повозку, он подбежал, стащил скомканный картуз с го-

овы и прохрипел:

– Подайте на пропитание мещанину князю Сергею Оболей-кому. Пострадал за истину от холуев и тиранов.

Вильгельм дал ему медяк. Потом, от'ехав верст пять, он заду-:адся. Он вспомнил розовое лицо, гусарские усики и растревожился.

– Поворачивай назад, – сказал он ямщику. Дроспда Ивановна с изумлением на него поглядела.

– Да ты что, батюшка, рехнулся? Поезжай, поезжай, – то-кшливп кивнула она ямщику, – чего там.

II в первый раз за время болезни Вильгельм заплакал.

В Тобольске он оправился. Стало легче в груди, даже зрение как |удто начало возвращаться. Вскоре он получил от Устииьки радо-тное письмо: Устпнъка хлопотала о разрешении приехать к Впль-■ельму. Осенью надеялась она выехать.

Вильгельм не поправился. Летом ему стало хуже.

Раз пошел он пройтись и вернулся домой усталый, неживой. >н лег на лавку и закрыл глаза. Слабость и тайное довольство охва-■или его. Делать было больше нечего, все, невидимому, уже было ■делано. Оставалось лежать. Лежать было хорошо. Мешало только :ердце, которое все куда-то падало вниз. Дроспда Ивановна хра-гела в соседней боковушке.

Потом ему приснился сон.

Грибоедов сидел в зеленом архалуке, накинутом на тонкое белье, [ в упор, исподлобья, смотрел на Вильгельма пронзительным взглядом. Грибоедов сказал ему что-то такое, кажется, незначущее. По-

Ю. ТЫНЯНОВ

том слезы орызнули у него из-под очков, и он, стесняясь, поверну, голову в бок, стал снимать очки и вытирать платком слезы.

– Ну, что ты, брат, – сказал ему покровительственно Виль гельм и почувствовал радость. – Зачем, Александр, милый?

Потом ему стало больно, он проснулся, тело было пустое, серд] це жала холодная рука и медленно, палец за пальцем, его высвобож дала, Отсюда шла боль. Он застонал, но как-то неуверенно. Дроепд; Ивановна спала крепко и не слыхала его. I

...Русый, курчавый извозчик вывалил его у самого Синем моста в снег. Надо было посмотреть, не набился ли снег в пистолей но рука почему-то не двигалась, снег набился в рот и дышать труд но... – Разговаривать вслух запрещается, – сказал полковник ■ висячими усами, – и плакать тоже нельзя. – Ну? – покорно уди вился Вильгельм, – значит, плакать тоже нельзя? Ну, что же п не буду.

И он впал в забытье.

Так он пролежал ночь и утро до полудня. Уже давно хлопота] около него доктор, за которым помчалась с утра Дроспда Ивановне и давно сидел у постели, кусая усы, Пущин. Вильгельм открыл глазе Он посмотрел плохим взглядом на Пущина, доктора, и спросил:

– Которое сегодня число?

– Одиннадцатое, – быстро сказала Дросида Ивановна. – По легчало, батюшка, немного?

Она была заплаканная, в новом платье.

Вильгельм пошевелил губами и снова закрыл глаза. Доктор вли] вал ему в рот камфару, и секунду Вильгельм чувствовал неприятно чувстве во рту., но сразу же опять погружался в забытье. Пото1:! раз он проснулся от ощущения холода: положили на лоб холодны'] компресс. Наконец, он очнулся. Осмотрелся кругом. Окно было мен ное от заката. Он посмотрел на свою руку. В руке была зажата Т011 кая восковая свечка.

Он выронил ее и понял.

В ногах стояли дети и смотрели на него с любопытством, ига! роко раскрытыми глазами. Какие они бледные и худые! Он мигну Дросиде Ивановне. Та торопливо сморкнулась, отерла глаза и на клонилась к нему:

– Дронгошка, – сказал Вильгельм с трудом и понял, что нужщ скорее говорить, не то не успеет, – поезжай в Петербург; – о, пошевелил губами, показал пальцем на сундук с рукописями и бег

;учно досказал: – это продашь – там помогут – детей опре-лить надо.

: ■ Дросида Ивановна торопливо качала головой. Вильгельм паль-;м подозвал детей и положил огромную руку им на головы.

Больше он ничего не говорил.

Он слушал какой-то звук, соловья, или, может быть ручей. Звук к, как вода. Он лежал у самого ручья, под веткою. Прямо над ним яла курчавая голова. Она смеялась, скалила белые зубы и, шутя, екотала рыжеватыми кудрями его глаза. Кудри были тонкие, хо->дные.

– Надо торопиться, – сказал Пушкин быстро.

I – Я стараюсь, – ответил Вильгельм виновато, – видишь, ора. Я собираюсь. Все некогда.

Сквозь разговор он услышал как-бы женский плач. -■– Кто это – да, – вспомнил он, – Дуня. Пушкин поцеловал его в губы. Легкий запах камфары почуйся ему.

– Брат, – сказал он Пушкину с радостью, – брат, я стараюсь. Кругом стояли соседи, Пущин, Дросида Ивановна с детьми. Вильгельм выпрямился, его лицо безобразно пожелтело, голова

кинулась.

• Он лежал прямой, со вздернутой, седой бородой, острым носом, >днятым кверху, и закатившимися глазами.

Ю. Тынянов

МОСКВА ПОД УДАРОМ *)

Где же они, – среброусые и седоусые дни?

Далеки!

Солнопечное время; снежишки сбежали в два дня; уж от зались двери; профессор, надев плоскополую шляпу, террасои садик ходил: пошуршать прошлогодним проростом, листвой пе прелой и серой, которая в солнце казалась серебряной, где полный пенечекъ промшел, где уже обнаружились сохлины под дороиной, еще сыревшей промоем дождя и пятном снеголеплин, кающпх из-под себя лепетавшие, полные отблесков, струи – склон; где лежала дровпна, – полено к полену – с корою сьг| и отставшей: узор обнаружить (в ней червь, древоточец, знать

На дровину вскарабкался, как показалось профессору ли, малый глупыш в неприятной, кровавого цвета кофтенке, чавшей под солнцем, под ним, подобравши рукой свою юбку, в дол набирая дрова, загаганила Дарьюшка; там, за забориком, мо него промелькала весенняя, голубоперая шляпка (весной Ш лялись двуперые шляпы); по небу летели сквозные раздымки небо просинилось там сквозь раздымки.

Профессор подставил свой лоб под припек; он припек лю без затины; зноистое место себе выбирал: и сидел, из лица ( лав морщ.

Тут окликнули.

Он спганул через комнаты и очутился в передней: прЕ рил глаза; и – увидел: стоит долгоухий японец, задохлец но-оливковый. в черном во всем, выдается плечом надставн черным стриженным волосом усиков и волосятами вместо 60}

Отрывок из романа того же названия.

:и под очень сухою губою, промаслившись жестковолосым проче-ом прически, рукой поправляя очки, сквозь которые черные пу-'овки сосредоточенно смотрят, как будто они пред собой увида-и священнейший лозунг.

Профессор, как Томочка-пес, сделал стойку – с готовностью шнуться: взлаем; японец присел, чтобы пасть.

– Чем могу служить?

Мелкоглазый японец засикал, как будто слова подавал он

поливкой – «спс и» да «с и с и»; он страдальчески так выго-

!аривал русские буквы; напружилась шея; и не выговаривал «ер».

– Я из Жапан плисол!

– Я писал с Нагасаки, цто сколо плиду к фам: из Жапан.

– Л с кем же имею честь я? – не бросал своей стойки профессор.

– Я есть Исси-Нисси. Вот кто!

Теперь знал, что оливковый этот задохлец, стоявший пред им, – разворотчик вопросов огромнейшей, математической важ-юсти, двигатель мысли, которого имя гремело во всех частях света ^ кругу математиков: имя громчей Ишпкавы *); профессор стал здруг просиявшим морщаном, блесыувшп как молньей, очками, – 1у, точно стоял он в лучах восходящего солнца:

– Как-с?.. Право, – считаю за честь... Из Японии?.. К нам?.. – протопырил японцу он обе ладони.

Японец, припав к ним, нырнул перегибчпвой шеей под носом профессора, руку взял с задержыо, точно реликвию; дернул и твердо и четко; подшаркнул: отшарком отнесся к стене, оторвавши ладонь; ведь понятно: профессор, который ему представлялся в стране Восходящего Солнца литым изваянием Будды, стоял перед ним, *не как лозунг «К о л о б к и и», – стоял как «В а н – В а н ыч». *Ван Ваныча» он и разглядывал – с пристальной радостью.

Да, – гляди в корень: в груди – разворох; галстух – набок; манишка – пропячена; выскочил – чорт дери – хлястик сорочки; жилет не застегнут; уже из последней брошюры он понял: открытие близится в мир через этот пропяченный хлястик.

II – на-бок все галстухи!

) Известный японский биолог.

•сп Им!

Да, – в Нагасаки еще раскурял фимпам Иеси-Нпсе ну Ивановичу: три панегирика тиснул ему в нагасакском научно] журнале; себя асе считал вполне неуверенно шествующим за Ик ном Иванычем – той же научной стезею.

«В а н-В а н ы ч» подшаркивал.

– Как же-с, – читал с удивлением, читал-с, – в «К о н ф« р еш е н» – о ваших трудах... Удивлялся... Пожалуйте-с!

Жестом руки распахнул недра дома, введя в кабинетик, отк; да он тотчас же выскочил.

– Знаешь ли, Вассочка, – там Исси-Нвсси стоит – ды ясное: из Нагасаки. Так нам бы ты чаю – ну там... В корне взял ■– знаменитость!

Любил, побратавшись с учеными Запада, он прихвастнуть ру( ской статью:

– Вы – да... Мы – у нас: в корне взять, – русаки!.. Приглашал отобедывать их он русацкими блюдами: квасол

ботвиньями и поросятами с кашей; когда-то дружил как потом приударил за Полем Буайе, в его бытность в Москв< И теперь предстояло все эт.о: братанье, турнир математики и, на» нец. громкий спор: о Японии и о России:

– Вы – да: вы – япошки... Мы, чорт побери, – русаки! Предстояло: нагрев тумаками японца, торжественно мир за!

лючпть:

– Впрочем, светоч науки – один, так сказать! Ветерок потянул из открывшейся фортки; и слышался: то!

кий, щеглячпй напев.

Азиатский ученый

Прищелились в двери: Надюша и Дарьюшка.

– Вот он... Японец.

– Сюсюка. картава...

– Лядящий какой.

– Недоросток. Японец с лицом цвета мебельной ручки (олифой прошлиея

сидел, наготове вскочить; и вскочивши, – пасть ниц, точно

.МОСКВА ПОД УДАРОМ

деком капище —.перед литым изваянием Будды; профессор носом развешивал мненья, щекою гасился, клочил волоса, из : строя ерши; и, бросаясь от шкапчика к полке, выщипывал за брошюркой брошюрку: «О наибольшем д е л и т е л е», б и н в а р ь я н т а х», О символе «е» в «1» и в «фи».

Подносил Иссп-Нпсси:

–Вот-с: я лаписал...

– Вот-с...

– II вот-с, вот-с...

Японец привскакивал: благодарил:

– Я ус это цптал... А профессор, довольный, охлопывал вздошье свое:

– Есть у вас аритмологи?

– Есть!

Ниссп спрашивал тоже:

–= А есть ли тлуды по истолики мацемацицески знанп?

– А как же, – Бобыннн почтеннейший труд написал!

II блаженствовал носом с японцем: вот чорт побери, —• не энец, а – клад; безоглядно летели в страну математики: мох-й профессор с безмохрым японцем:

– Да, да-с, – математика, в корне взять, вся есть наука функциях, но, что бы там ни сказали, – прерывных: прерыв-х-с! А... а..., сударь мой, непрерывные, то-есть, такие, в кот)-х прерыв совершается в равные, так сказать, чорт дери прометки – прерывны: прерывпы-с! Они – частный случай..

– Как фи плоплосалп в блосюле о метод.... Профессор подумал:

; – И это он знает: и вовсе пустяк, что словами ошибся.

«Япошку» смеясь трепанул по плечу: , – Вы хотели сказать «написали»; «п л о ш а т ь» – «-фс– -р махен».

Япошка, конфузясь, краснел:

■– Ничего-с, ничего-с...

Подбодривши надглядом, приподнял, стал взбочь и подвел его полочкам:

; – Есть у меня тут... – совсем мимоходом расшлепнул брошюркой он паучпшку (таскались к нему из угла)...– Вот вам Поесе... I Японец разглядывал Поссе.

– А вот вам Лагранж...

– Вот Коши, Миттах-Лефлер, – расфыркался в пылин( – Клейн.