сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 68 страниц)
— Вас, кажется, расколдовали сами боги, — почти ласково сказал он. — Нимфа Эхо, оказывается, все еще обладает даром речи. Мне нечего вам возразить, потому что вы сказали правду. Это ваша правда, но от этого она не менее ценна. Вы оказали мне честь, поделившись ею со мной. С некоторых пор, я больше всего остального ценю правду. Что же до Иосифа, то юноша отказался от жены Потифара не по причине добродетели и уж точно не достоинства. Он попросту струсил, не рискуя ввязываться в губительную авантюру с падшей женщиной. Впрочем, он мудро поступил. Никогда не ввязывайтесь в авантюры с подобными женщинами, таков мой совет.
Господин Атос встал с кресла, надел шляпу и отвесил мне поклон.
— Когда мне выезжать? — спросил он.
— Никогда, — пробормотала я. — Останьтесь.
Он еще раз кивнул и вышел.
========== Глава одиннадцатая, в которой неожиданно появляются волхвы ==========
После беседы нашей с господином Атосом, господа Портос и Арамис почти совсем перестали появляться у меня дома, а сам постоялец отказался от завтраков и ужинов, и выпивки больше не требовал. Трудно сказать, были ли сие изменения вызваны пробуждением в господах мушкетерах совести, или тем, что запасы вина и окороков в моем погребе окончательно иссякли.
Осень пришла в Париж, запруживая мостовые мокрой жижей, что разбрызгивалась на прохожих из-под колес экипажей и копыт лошадей. Ходить по улицам сделалось неприятно, но так-как лошади, а тем более экипажа, у меня не имелось, приходилось чаще стирать юбки. А поскольку верхних у меня имелось лишь две, то визиты к прачке с одной запачканной юбкой для стирки, оборачивались заляпанной сменной, что была на мне.
Сия бесцельная погоня за чистой одеждой заставила меня задуматься о тщетности бытия и о заказе третьей юбки. Что, в свою очередь, направило меня к припрятанной в кладовке склянке, в которой хранились отложенные на черный день деньги. Тут я к горю своему обнаружила, что на дне остались двадцать последних пистолей. Неожиданное открытие подействовало на меня удручающе, усугубляемое тем фактом, что к зиме спрос на вышивку и кружево, как правило, резко падал.
Следует отметить, что за последний период времени я исправно посещала особняк дʼЭгильон. Базен, слуга господина Арамиса, раз в три дня появлялся на пороге с букетом незабудок, в котором пряталось письмо для герцогини. Я же, в свою очередь, передавала ему ответное послание. Посещения герцогини, несмотря на то, что являлись довольно приятным развлечением, от этого не сказывались на состоянии моих юбок и туфель менее плачевно. Я уже было стала подумывать о новом возможном поприще для пропитания, как случилось неожиданное.
Господин Арамис однажды самолично явился ко мне с визитом, чем заставил меня предположить, что я допустила некий промах в исполнении обязанностей посыльной. Но дело было в другом. Мушкетер достал из кармана завернутые в батистовый платок четки и протянул их мне.
— Красный жад, — заявил он, — камень редкий и очень ценный.
— Красивая вещица, — оценила я.
— Она ваша, — сказал мушкетер. Я попыталась отказаться, но он настаивал. — Берите, берите, это наименьшее, что я могу для вас сделать, сударыня.
— Ни в коем случае!
Я отрицательно закачала головой, но тут на лице господина Арамиса появилось серьезное и даже торжественное выражение, похожее на то, каким оно было в момент клятвы, которую он давал своим друзьям. На какой-то миг я отчетливо представила его в алой сутане и золоченной казуле, возвышающимся на паперти огромного храма с цветными витражами пред лицом внимающей публики.
— Вот что я вам скажу на правах будущего духовного лица, — произнес мушкетер, подтверждая мое видение. — Уже некоторое время я нахожу, что вы пытаетесь изображать из себя святую. Мне неведомо, зачем вы это делаете, но порой слишком отъявленное приличие является верхом неприличия. Добрый христианин обязан уметь не только давать, но и брать. Как же иначе сумеет он принять жертву Христову? — Я все ждала, когда же будет упомянута жена Потифара, но проповедь закончилась, и господин Арамис лишь добавил: — Отвергая подарок, вы, тем самым, будто намереваетесь явить свое превосходство над дарующим. Никогда не отталкивайте человека, приносящего дары, если не хотите оскорбить его.
Я задумалась. В словах будущего аббата был определенный резон. Я вовсе не испытывала желания оскорблять чувства господина Арамиса и поэтому взяла четки, поблагодарив его. После этого мушкетер, с присущей ему скрытностью сообщил, что его какое-то время не будет в Париже, но он бы предпочел, чтобы герцогиня не узнала о его отсутствии, ибо ему не хотелось бы снова послужить причиной ее беспокойства. К тому же речь шла о деле государственной важности, о котором не пристало распространяться. Мне стало любопытно, что это за дело такой большой важности, но, разумеется, расспрашивать не стала.
Господин Арамис вручил мне три разных письма, датированных будущими числами, которые я должна была периодически относить герцогине за время его отсутствия под видом того, что отправитель пишет их в тот же день. Сие показалось мне не очень порядочным, и я решилась поинтересоваться у господина Арамиса:
— Позвольте мне посметь спросить вас, сударь: неужели у вас никогда не возникает желания увидеть ее светлость воочию?
Будущий аббат посмотрел на меня так, словно я была воплощением младенческой наивности, если не беспросветной глупости.
— Милостивая госпожа, не мне рассказывать вам, что в некоторых связях люди ищут нечто большее, чем плотские наслаждения, — и я с некоторой опаской поняла, что под «большим» господин Арамис имеет ввиду не поэтическое творчество.
Некоторое время спустя в дверь снова постучали. На этот раз за дверью стоял господин Портос. За его спиной маячила фигура Бонифация, придерживающего под уздцы немолодую кобылу оттенка осенней парижской мостовой.
— Хозяюшка! — в обычной своей разудалой манере приветствовал меня господин Портос, снимая шляпу.
— Господин Портос, — с взаимной теплотой отвечала я, — заходите.
— Я бы и рад, но мне придется отказаться, — с некоторой грустью признался мушкетер.
— Но почему?
— Видите ли, я к вам по делу.
— Я вас слушаю.
— Могу ли я быть с вами полностью честным? — спросил господин Портос, несколько меня настораживая.
— Мне бы хотелось верить, что можете.
— В таком случае, я объяснюсь. Дело в том, что Атос дал нам знать, что вы не согласны получать долги деньгами, потому что это оскорбляет ваше достоинство. А Арамис сказал, что вы хотите уподобиться святым бессребреникам Косме или Дамиану, — тут господин Портос сделал паузу, словно смакуя новое знание, и продолжил: — Именно поэтому я дарю вам лошадь.
Я совсем опешила. Снова заглянув за спину господина Портоса, я увидела, что Бонифаций привязывает кобылу к кольцу в коновязи напротив дома. Помня о мудром совете господина Арамиса, я не стала отказываться от дара, но все же поинтересовалась:
— Это весьма любезно с вашей стороны, господин Портос, но какой мне прок от лошади? Скакать верхом я не умею, поля и плуга у меня и подавно не найдется, — тут в меня закралось некоторое подозрение и я на всякий случай спросила: — Разве что, вы предлагаете мне ее зажарить?
Господин Портос пожал плечами.
— Как вам угодно, но если вы решите превратить ее в ужин, то, прошу вас, сделайте это не ранее, чем недели три спустя.
— Вы полагаете, что за этот срок она успеет нарастить больше плоти?
— В этом я как-раз сомневаюсь, — отвечал господин Портос, — но через три недели завершится наше с Арамисом участие в кампании, которую нам предстоит предпринять по поручению господина де Тревиля.
— Что же это за кампания? — спросила я. Мушкетер раздулся от гордости.
— Мы отправляемся в Авиньон, чтобы сопроводить епископа Люсонского в Париж. Понятия не имею, кто таков этот сановник, но его величество проявляет личную заинтересованность в его прибытии ко двору с конвоем, а Арамис утверждает, что мы станем эпизодическими участниками летописи времен.
— Очень занятно, — сказала я, понимая, что господин Портос проболтался о том, о чем хотел умолчать господин Арамис. — Желаю вам приятной прогулки в Авиньон. Говорят, это очень красивый город.
Господин Портос раскланялся, ласково потрепал кобылу по загривку и, сделав знак Бонифацию, удалился по улице, развернув плечи. Бонифаций же, не заметив маневров своего господина, продолжил внимательно изучать полет голубей над крышами домов. Через некоторое время господин Портос заметил, что шагает он без конвоя, и ему пришлось вернуться по своим же стопам назад, схватить Бонифация за ухо, и потащить его за собой.
В третий раз в дверь не постучали, а открыли самостоятельно. Господин Атос направился к тому же креслу, где сидел в наш прошлый разговор. Он снял шляпу и отстегнул от нее плюмаж, который крепился к тулье пряжкой. Пряжку он положил на столик. Огромный сапфир в золотой оправе заставил меня отступить на шаг назад.
— Я обещал вам денег, — сказал он, — но в этом городе они тают до того, как я успеваю их посчитать. Возьмите эту безделушку, мне она более ни к чему.
— Но как же я могу…? — возмутилась я, находясь в непосредственной близости к подобной драгоценности впервые в жизни.
— Вы сделаете мне одолжение, — сказал бывший граф. — Мушкетеру Атосу не гоже носить кричащие самоцветы, вызывающие излишние вопросы.
На этом мушкетер Атос поднялся с кресла, держа в одной руке шляпу, а в другой — перо.
— Вы тоже направляетесь в Авиньон по делам государственной важности? — на всякий случай спросила я.
— Нет, — промолвил господин Атос, — я остаюсь в городе предаваться скуке. Разве существует на свете занятие упоительнее?
Невесело усмехнувшись и не дождавшись ответа, постоялец направился к себе.
Дрожащими руками я коснулась бесценной пряжки. Казалось, господь создал этот камень в тот самый момент, когда отделил небо от земли или день от ночи. Что именно я должна была делать с фамильной драгоценностью графа де Ла Фер? Неужели он думал, что я заложу ее в ломбард или продам ростовщику? В самом деле, господин Атос разбирался в местных расценках ровно нaстолько, нaсколько смыслил в человеческой порядочности.
========== Глава двенадцатая, в которой хозяйка совершает подвиг ==========
Тремя дарами господ мушкетеров я воспользовалась с переменчивым успехом. Четки продала жиду ростовщику за неожиданные пятьдесят пистолей. У меня были некоторые подозрения на счет того, откуда господин Арамис взял вещицу, и поэтому долго задерживать ее у себя казалось мне несколько неприличным. По вопросу лошади я обратилась к хозяину «Сосновой шишки», который нашел покупателя в лице денщика, любителя заседать в почтенном заведении. Кобыла принесла мне выручку в восемнадцать пистолей, а седло и упряжь — в двенадцать экю с ливром. Пряжку господина Атоса я не стала продавать, а спрятала в сундуке в спальне, там, где теперь лежала новая третья юбка. За вырученные деньги я приобрела большое количество припасов на зиму — копченых окороков, вяленой рыбы, сушеных грибов, и, конечно, бутылок вина. Я заплатила вперед служанке Нанетте, чтобы чаще пользоваться услугами ее юбок, туфель и ног, а некоторую сумму пожертвовала приходу отца Сандро.
В отсутствие друзей господин Атос снова выглядел мрачным и подавленным. По ночам сверху часто раздавался размеренный стук — постоялец мерил шагами свои комнаты. Выглядел он бледным и изможденным, хоть и сохранял по-прежнему обычную опрятность и выправку. Я недоумевала, когда именно он спит и спит ли вообще.
Пару раз при мне он мечтательно упомянул некий корабль, носящий имя «Боярышник», который отплыл от берегов города Плимута и направился с пилигримами в Новый Свет. Еще он заметил, что это, несомненно, корабль дураков, но что он с удовольствием купил бы пропуск на него, не будь дураки англичанами.
Все мои отрицательные чувства касательно господина Атоса улетучились и я преисполнилась к нему благодарности, ведь было очевидно, что три дара являлись его ответом не на мое требование оплаты. Но наблюдать за тем, как этот некогда, должно быть, блистательный господин чахнет день ото дня оказалось непросто. Я не умела развеять его тоску, а ощущение собственного бессилия угнетало. Иногда мне казалось, что вспышка безумия, свидетельницей которой я стала, была благотворнее той бесчувственной апатии, что накрыла постояльца будто саваном. Если бы я могла каким-то образом вывести его из себя, я бы именно так и поступила, но не представляла, как это совершить.
Поскольку за исключением двух своих друзей, занятых в данный момент делами государственной важности, он не любил шумных компаний, игр, женщин или лошадей, кроме выпивки ничего его не отвлекало. Из имевшихся у меня уже знаний о нем, я предположила, что этот человек, как и в юности своей, все еще любит книгочейство. Книг в моем доме отродясь не водилось, но я вспомнила о рукописях, оставленных мне господином кюре. Сама я не решалась заглянуть в них, боясь, что ничего в них не пойму. Я предложила бумаги господину Атосу. Он взял их, одарив меня рассеянной полуулыбкой, и пообещал, что непременно с ними ознакомится. При этом даже самого маломальского интереса в его реакции я не уловила.
Каждую ночь каблуки над моей головой отстукивали время. Секунды, минуты, часы.
Хоть он и не догадывался, я хорошо понимала господина Атоса. Я понимала, что в моменты тяжелого уныния людям хочется и одновременно не хочется одиночества. В такие часы единственное отдохновение от собственных дум возникает в присутствии близких друзей, которые, ни о чем не спрашивая, находятся рядом, и своим смехом, своими горестями и своими заботами развевают туман. Я понимала, что в господах Портосе и Арамисе господин Атос нашел силу и мудрость, открытость и тонкость, жизнелюбие и смекалку, все то, что он ценил в людях, и что был не способен проявить сейчас сам. Они не вмешивались в его жизнь, но, дополняя, делали его более цельным, таким, каким он сам по себе сейчас не мог быть.
Все это было очень грустным и мне хотелось, чтобы двое мушкетеров поскорее вернулись из своего Авиньона.
— Кто таков епископ Люсонский, сударь? — осторожно спросила я однажды господина Атоса, прислуживая ему за пятничным обедом.
— О, это великий политик, — задумчиво ответил тот, — не пройдет и нескольких лет, как его имя будет произноситься не иначе как с благоговейным трепетом, попомните мои слова.
— Неужели все это опасно для господ Портоса и Арамиса?
— Зависит от того, как они поведут себя в присутствии епископа.
— И как они должны себя повести?
— Как люди дальновидные, — загадочно ответил мушкетер.
— Что вы имеете в виду? — уже всерьез заинтересовалась я.
— Я имею в виду, — с неожиданной готовностью объяснил бывший вельможа, — что епископ, предвидя свою будущую придворную карьеру, попытается заполучить в качестве сторонников как можно больше благородных дворян, преданных слуг и отважных солдат, кем, несомненно, являются господа Арамис и Портос. Им придется либо согласиться либо отказаться.
— Что же окажется верным решением?
— Этого я не знаю, — признался господин Атос. — На свете существуют неразрешимые вопросы и безответные парадоксы. Ответить на них может только каждый сам для себя в силу своей личных амбиций и совести.
Раз уж он был так разговорчив, я решила не упускать момент расшевеления, и продолжила задавать вопросы, развивая тему, в которой решительно ничего не смыслила, но которая была интересна господину Атосу.
— А как поступили бы вы?
— Я? — господин Атос оторвался от стакана с таким удивленным выражением лица, словно ему только сейчас напомнили о том, что он все еще существует. — Поскольку во мне нет никаких амбиций, я поступил бы по совести.
— И что подсказала бы вам совесть? — совсем осмелела я.
— Однажды приняв присягу, дворянин не имеет права от нее отречься. И даже если на другой чаше весов лежит вся манна небесная, человек чести не может поддаться такому искушению, — он замолчал на какое-то мгновение, словно сомневаясь, говорить ли дальше, и все же решил продолжить: — Ни словом ни жестом я не упрекну человека в противоположном выборе. Я не осужу его, потому что понимаю: даже если это все, что остается у некоторых по воле рока, долг — не единственное, из чего должен состоять человек. К сожалению, некоторые люди очень подвержены влиянию со стороны. Но и их я не в праве осуждать. Я весьма благодарен господину де Тревилю за то, что он счел меня непригодным для этой миссии.
Судя по всему, господин Атос говорил о своих отсутствующих друзьях. Еще мне подумалось, что господин де Тревиль, кому бы он ни отдавал свою присягу, именно по этой причине и не послал господина Атоса в Авиньон. Должно быть, кому-то было угодно, чтобы конвой епископа состоял не только из долга.
Это был редкий разговор, за время которого господин Атос снова был влиятельным графом. Но после него он встряхнулся и опечалился еще больше. В последующие дни он не произнес ни слова.
