сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 68 страниц)
Арамис выпрямился, посмотрел в лицо королеве, и Портосу подумалось, что его друг ведет себя вполне уверенно и раскованно, будто визиты к особам королевской крови были для него делом обыкновенным.
— Ваше феличество, — торжественно произнес Арамис, снова слегка склонившись в поклоне, — ваши покорные слуги имеют честь доставить вам депешу.
Арамис протянул Марии Медичи письмо и замолчал, надеясь, что королева возьмет его, не задавая вслух вопроса о личности отправителя.
Арамис не знал, что содержит письмо герцогини, но ему хватало проницательности догадаться. Ему было известно о кончине герцога Мантуанского, дядюшки герцогини, как и была ему известна амбициозность женщины, чье покровительство казалось мушкетеру столь желанным. Казалось прежде, но не сейчас. Они не раз говорили в письмах о ее грандиозных планах, которые, несомненно были выгодны и самому Арамису. Но сейчас, непосредственно оказавшись на стыке чужих воль и устремлений, будто под перекрестным огнем, Арамис понял, что поспешил сделать свою ставку.
Королеве-матери нужны были союзники при дворе, одной из которых могла бы стать герцогиня Неверская. Герцогиня желала заручиться поддержкой королевы в деле наследства, которое она собиралась вырвать из лап своего ненавистного супруга. Но герцог, Карл Неверский, был верным другом короля, чьей поддержкой, несомненно, уже заручился. Королева-мать готова была поддержать герцогиню, ибо Мантуя в руках герцогини означала превосходство ее любимых испанцев. Но поддержав герцогиню, она пошла бы наперекор воле короля, за чью благосклонность боролась с такими усилиями. Тайной за семью печатями оставались для Арамиса замыслы и намерения епископа Люсонского.
Арамис, хоть и не опытный еще в великосветских интригах, но обладавший врожденной тонкой интуицией, осознавал, что сила и влиятельность епископа велики. За время их краткого и поверхностного знакомства мушкетер понял, что не минует долгого срока, прежде чем епископ проявит себя во всем своем могуществе. Во время путешествия из Авиньона Арамис подумывал даже сменить карьерное направление, прозревая в епископе тот потенциал, на который стоит ставить свою судьбу. Да и сам Ришелье, не таясь, предлагал дворянам, сопровождавщим его, сохранить его покровительство. Арамис пока не дал прямого ответа, но предложение епископа сопровождать его в тайной поездке в Ангулем красноречиво свидетельствовало о том доверии, которое его преосвященство склонен был проявить по отношению к мушкетеру Арамису и его другу Портосу. Все это казалось заманчивым и многообещающим, тем более, что и карьеру священнослужителя, решись он наконец пойти по этому пути, было бы гораздо легче воплотить в жизнь при наличии благосклонности сановника, несомненно, в будущем — кардиналa.
Но, стоя перед сильными мира сего в этот ноябрьский полдень, Арамис понял, что ошибся. Ошибка его заключалась в поспешности, импульсивности и непредусмотрительности — трех похожих, но несколько различных качествах, от которых будущему аббату, если тот питал надежды приобрести подобающее его амбициям место в этом мире, необходимо было отказаться. Арамис поклялся перед самим собой, что однажды искоренит в себе эти черты характера, какой бы борьбы это ни стоило. Но с этим придется подождать. Теперь же ему нужно было держать ответ за то, что он уже совершил.
Королева-мать не оправдала ожиданий, возложенных на нее Арамисом, и спросила:
— Кто шлет нам письмо, шевалье?
Арамис покосился на епископа, который, казалось бы, с головой был погружен в бумаги, и, сохраняя ровность тона, несмотря на забившееся сердце, ответил:
— Ее светлость Мария Гонзага, герцогиня дʼЭгильон де Невер, — и снова склонил голову.
Королева не скрыла своего возбуждения. Она обрадовалась. Пройдет еще некоторое время до тех пор, пока она вернется в Лувр и будет водворена на свое законное место, но в эту эпоху ее еще не часто баловали вестями со двора от имен столь значительных, и каждый новый возможный друг премного ею ценился. Мария Медичи приняла письмо, сломала печать и стала читать.
Арамис, будто ожидая приговора, застыл, пытаясь прочесть на лице королевы знак милости или гнева. Портос же смотрел то на Арамиса, то в пол, тщетно пытаясь скрыть свое смущение, и будто не знал, что именно ему делать со своими неуместно огромными руками и ногами.
Еще до того, как королева заговорила, прежде передав письмо епископу, по двум-трем взглядам, коими эти двое обменялись, Арамис понял всю чудовищность ошибки. Его покровительница прогадала, опоздав, быть может, всего лишь на один день. Получи королева-мать письмо еще вчера, до того, как епископ явился к ней, вероятно, чтобы увещевать о покорности Его Величеству, чьи лучи, пока еще слабые, уже поворачивались в ее сторону, королева с радостью согласилась бы встать на сторону герцогини и написала бы ответное письмо, в котором обещала бы ей поддержку против супруга. Но сегодня всё изменилось. Его Преосвященство, несомненно, пообещал Марии Медичи благосклонность короля, требуя взамен тотальное повиновение сыну. Королева-мать осознавала всю шаткость своего нового положения, уже не мятежной изгнанницы, которой нечего терять, а прощенной родственницы, которая может потерять слишком многое. Теперь она не могла стать соучастницей в деле, в котором король принял противоположную сторону.
Мария Медичи и епископ Люсонский были столь близки, столь хорошо знакомы друг с другом, что понимали одна другого без слов. Епископ еле заметно кивнул, как бы подтверждая опасения королевы, что не укрылось от Арамиса.
— Шевалье, — наконец подала голос Ее Величество, и ее тон не предвещал ничего хорошего, — герцогиня посылает вас ко мне с необыкновенно веской просьбой. Она осмелилась просить меня встать на сторону не только супружеской, но и государственной измены. Герцог Неверский — верный слуга и друг моего сына, а его жена — что же, ему самому решать, как с ней поступить.
От Арамиса также не ускользнуло некоторое сожаление, тенью промелькнувшее на лице епископа, когда тот посмотрел на мушкетера, и только тогда Арамис почуял опасность. Епископ, быть может, частью своей души хотел отговорить королеву от ее следующего шага, но Арамис понимал его: когда грядут политические перемены, показные действия гораздо значительнее искренних.
— Стража! — вдруг позвала королева. Дверь открылась и в нее вошли четверо вооруженных людей в кирасах и плащах с гербом герцога дʼЭпернона. — Сопроводите этих господ в тюрьму, пока мы не разберемся, что с ними делать дальше.
Портос, чьи глаза от неожиданности округлились, схватился было за эфес, но Арамис удержал его за руку, понимая всю бессмысленность сопротивления.
— Ваши шпаги, господа, — потребовал один из военных.
Арамис молча достал свою шпагу и знаком показал Портосу сделать то же самое.
Следуя за людьми королевы в дворцовое подземелье, Арамис утешался единственно лишь мыслью о том, что Атос избежал подобного позора.
========== Глава двадцать третья: О разных видах преданности ==========
Благоразумие поправ,
Он был обманут и неправ,
Как всяк, кто смел вкусить отрав
Из чаши Афродиты.
В душе — сеньор, солдат в миру,
Живет на улице Феру.
А в сердце — черная дыра
От догоревшего костра
Нага и непокрыта.
Проходит житие стремглав —
Но средь томов, частей и глав
Застрял достопочтенный граф —
Лежит почти убитый.
Хозяйка собрала конклав.
А жертва стычек и облав,
Когда б коня не оседлав,
Остался дома сытый.
В литературе есть устав:
Уста разверзши, лист достав —
Пиши! И лишь совсем устав,
Ищи поддержки свиты
(Сюжета сохранив ядро).
Так что же вы, Отец Сандро,
Чернила бросив и перо,
Отдали черни свиток?
Отец Альфред замолчал и зевнул. Отец Оноре покосился на коллегу без особого поощрения. Игра в слова продолжалась вот уже битый час. «Оттачиваю рифмы, — пояснил священник, — чтобы не затупились».
Собор святого Петра Ангулемского, казалось, застыл в безвременье, и вдове покойного Лажара уже не впервые, но все явственнее виделось, что люди и предметы вокруг теряют свои привычные очертания, превращаясь в бесплотных призраков. А может быть, это она сама превращалась в призрака, отдаляясь от самой себя и от бренного мира все дальше и дальше, становясь чужой? Чувство было непривычным и тоскливым, но она уже понимала, какова та жертва, которую приносит Творец, уходя в тень творения и отказываясь от собственной персоны, хоть и не могла еще облечь это понимание в слова.
Еще не совсем отдавая себе отчет с чем именно, вдова покойного Лажара прощалась. Быть может, расставание касалось шанса, которым она не сумела воспользоваться, вероятности, которую она не сумела воплотить, или встречи, которой больше никогда не будет. Вдова покойного Лажара прощалась с тем существованием, которое ей было известно доселе. Она уже знала, что скоро у нее не останется ничего, кроме зрения, слуха и умения сопереживать. Скоро она станет совсем невидимой практически для всех. Но первым уходит голос.
Священнослужители глядели на нее с сочувственным пониманием.
— Музы злы, — сказал отец Альфред. — Подобно тому, как ревнивая Гера превратила разговорчивую нимфу в Эхо, так и они превращают нас в безмолвных и бесплотных свидетелей собственных миров. Такова цена воплощения образов в жизнь. Кто-то должен заплатить за это собой.
— Жизнь за жизнь, — согласно произнес отец Оноре. — Ничего не поделаешь. Даже сам Господь Бог ограничил волю свою, отказываясь от присутствия в мироздании, оставляя нам, смертным, право выбора. Он же и научил нас творить.
— Бог или дьявол, нам это неизвестно. Но вы все равно не должны были вмешиваться, дорогая вдова покойного Лажара, — с печалью произнес рыжий пиит. — В отличие от вас, нам есть куда возвращаться. Жаль, что вы не послушались брата Огюста.
Вдова покойного Лажара вспомнила, что однажды, наверное, очень давно, господин Атос назвал ее Эхо, и печаль немного улеглась.
***
— Ого, — сказал Портос, оглядывая гнилую солому, разбросанную на грязных камнях. Заплесневелые стены, по которым стекала влага, железная решетка на узком окошке в тяжелой двери, ведро для помоев и один перекошенный стул о трех ногах довершали картину подземной камеры во дворце герцога дʼЭпернона. Должно быть, это место исторически предназначалось для расшалившихся вассалов, слишком капризных жен и пленных гугенотов. Судя по состоянию соломы и ведра, последний гугенот почтил сию обитель своим присутствием не позже Варфоломеевской ночи. Но Портос не возрадовался судьбе гугенотов Пуату.
Измерив помещение, мушкетер выяснил, что вдоль камера состоит из пяти шагов Портоса, а поперек — из четырех.
— Мда, — подытожил он свои изыскания.
Арамис, брезгуя соломой, вознамерился сесть на стул, но тот дрогнул под ним и потерял третью ногу. Арамис тут же снова вскочил на свои две.
— Как вы думаете, — начал разговор Портос, — сколько тут могут продержать королевских мушкетеров, находящихся на действительной службе?
— Напоминаю вам, что мы находимся тут не по приказу Его Величества, а по собственной недальновидности.
— Но епископ! — воскликнул Портос. — Неужели он позволит, чтобы нас, сопровождающих его именно по приказу короля, оставили тут гнить? Этого решительно не может быть.
Арамис пожал плечами.
— Видите ли, Портос, — совсем кисло сказал он, — сдается мне, епископ поддержит королеву-мать в ее показательном акте. Не пройдет и дня, как город наполнится слухами о том, что провокаторы в очередной раз пытались склонить Ее Величество к мятежному поступку, но она, ни на секунду не задумавшись, сохранила верность сыну. Через неделю об этом узнает и Его Величество. А подобный слух — именно то, что больше всего нужно сейчас королеве, а следовательно, и Его Преосвященству. Добавьте к этому неопознанные трупы на площади, которых, несомненно, припишут провокаторам, пытавшимся избежать нападения. Их, дескать, пытались остановить люди сторонника короля. Что, впрочем, правда, а мотивами нападающей стороны никто не поинтересуется. Можно сказать, Портос, что мы оказали Ее Величеству неоценимую услугу, дав ей удачный повод доказать свою преданность престолу.
— Друг мой, — сказал Портос, сгребая в охапку наилучшим образом сохранившуюся долю соломы и опускаясь на нее, — не будете ли вы столь любезны объяснить мне, в чем же заключалась наша провокация, кто эти убийцы, напавшие на Атоса, и какое отношение ко всему этому имеет та герцогиня, чье письмо вы передали королеве?
— Портос, — сказал Арамис, снова впадая в тягостное состояние, — вы обещали ни о чем не спрашивать, но ваше любопытство более чем объяснимо. Думаю, вам будет достаточно знать, что все это случилось исключительно по моей вине. Веление сердца обмануло меня, застлав рассудок. А, впрочем, — Арамис махнул рукой, решив хоть в этом быть искренним перед Портосом и перед самим собой, — я всего лишь просчитался. Не знаю, сможете ли вы простить меня когда-либо, да я и не смею просить вас об этом, право слово, ибо моя глупость не может и не должна быть прощена.
Арамис отошел в угол камеры, подальше от Портоса, и прижался головой к холодному камню, словно пытаясь остудить воспаленные мысли, которые роились в ней.
— И все же нас заключили вместе, — сказал неунывающий Портос, — а это гораздо лучше, чем прозябать в этом каменном мешке в одиночестве.
— О нет, — возразил Арамис, — поверьте, мое общество — худшее из всех, что можно себе вообразить.
— Друг мой, — сказал Портос, улыбаясь, — а ведь мы с вами познакомились при похожих обстоятельствах. Помните? Мы ждали наказания в приемной у господина де Тревиля, как два нашкодивших школяра. Вас, кажется, собирались отчитать за то, что вы засели в кустах с Ронсаром вместо того, чтобы патрулировать вокруг Венсена; мне же ставили в вину мяч, угодивший в голову противнику в игре. Бедняга пролежал без сознания несколько дней. Вы сказали мне тогда то, что всегда говорите: «Я оказался здесь по чистому недоразумению. Я отдыхал уже после того, как меня сменили». На что я с надеждой ответил, что это недоразумение сыграло мне на руку, ибо у меня более не оставалось напарников для игры в мяч. Что было истинной правдой, так как после вышеупомянутого случая никто из однополчан не решался составить мне партию. А вы немедля согласились. Вы, такой хрупкий, но храбрый Арамис, не оставили меня в одиночестве!
Арамис отвернулся от стены и одарил Портоса полным чувства взглядом.
— Портос, вы неисправимы, — сказал он, невольно улыбнувшись, и для Портоса эта вырвавшаяся улыбка значила больше, чем помилование от самого короля.
***
Через улицы незнакомого города несся Базен стремглав, пытаясь увильнуть от преследования неумолимого Гримо.
Когда господа не вернулись в «Орлеанскую деву» ни днем, ни к вечеру, ни ночью, утром следующего дня обеспокоенный Базен устремился ко дворцу, куда, как ему было известно, направился господин Арамис. Слуга долго бродил вокруг дворцовой ограды, тщетно пытаясь просверлить глазами стены, пока из служебного входа не вынырнула прачка. Хитроумный Базен пристроился к ней, предлагая проводить даму до дома, а по дороге успел выяснить все дворцовые сплетни. Речь сегодня во многом шла о двух государственных преступниках, устроивших в городе резню и пытавшихся склонить Ее Величество к измене. Описание преступников точь-в-точь совпадало с теми обличьями, коими обладали добрый хозяин Базена и его распутный сослуживец.
С нетерпением выполнив свой долг и проводив прачку до ее дома в нижнем квартале, Базен направился в гостиницу. Он подозревал, что господин его попал в переделку из-за той самой герцогини, к которой сам Базен не испытывал ни малейшего уважения. Ему казалось, что господин его достоин большего, возможно, даже самой королевы. Более того, Базен решил подвергнуть ревизии собственную совесть, и он даже попытался отыскать в самом себе причину господских неудач. Неужели он допустил промах и этим навлек гнев герцога Гонзага на своего господина? Но нет, надо отдать Базену должное: он ни разу не подставил под угрозу своего господина и его пассию. Честно выполняя роль посыльного к хозяйке на улице Феру и тем самым отводя глаза возможным шпионам, он снимал любые подозрения о прискорбной связи будущего аббата с герцогиней.
