сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 68 страниц)
Базен вернулся в гостиницу с совестью чистой, как слеза младенца, что лишь подогрело его решимость действовать на благо господина. Бонифация нигде не обнаружилось, и Базен предположил, что малый воспользовался отсутствием своего хозяина и спустился полюбоваться красотами реки Шаранты, что давно уже намеревался проделать. Зато Базен преуспел в другом деле и, будто бы проявляя беспокойство, поинтересовался у Гримо, где помещается господин Атос. Не успел Гримо произнести слово «Собор», как Базен пулей вылетел из конюшни и помчался в гору, преследуя башенные тени. Гримо же, почуяв неладное, побежал за ним. Но за Базеном, движимым преданностью и страхом за свою благочестивую будущность в лоне церкви при потенциальном аббате, не так легко было угнаться. Гримо лишь только взбирался по улице, ведущей к храму, когда Базен, пробираясь сквозь толпу выходящих после службы прихожан, столкнулся лицом к лицу с отцом Оноре.
— Здесь ли пребывает королевский мушкетер господин Атос, отец мой? — спросил Базен наугад у первого попавшегося на его пути священника и попал в точку.
— Кто спрашивает? — поинтересовался отец Оноре.
— Базен, слуга господина Арамиса, королевского мушкетера, друга господина Атоса.
— Ах, Базен, — к вящему удивлению слуги отозвался святой отец так, словно имя это ему о многом говорило, — что вам угодно? Вы принесли послание от господина Арамиса?
— Нет, — Базен, пытаясь отдышаться, не собирался говорить ни с кем, кроме как с тем человеком, кому доверял его господин. — Мне срочно нужно побеседовать с господином Атосом с глазу на глаз.
— Но господин Атос болен, он вряд ли сможет…
— Где господин Атос? — вдруг вскричал Базен, поражаясь самому себе. — Дело не терпит отлагательств.
Пока священник обдумывал его слова, краем глаза Базен заметил Гримо, ворвавшегося в собор. Гримо же не увидел Базена, отворил какую-то дверь в боковом приделе и исчез за ней. Недолго думая, Базен покинул священника посреди его следующего предложения и побежал следом за Гримо.
Винтовая лестница вела в подземные помещения, а длинный коридор, должно быть, уводил в усыпальницу, но Гримо остановился у неприметной деревянной дверцы и загородил ее собой, всем видом давая понять, что никого к господину не пропустит.
— Пропусти меня! Моему господину нужна помощь! — попытался воззвать Базен к разуму Гримо, но тщетно. Гримо не пошевелился ни на дюйм, лишь яростнее вцепившись руками в дверные косяки. Базен попытался отпихнуть Гримо, он колотил его по груди, наступал на его башмаки и даже за волосы схватил, но без толку. Цербер не был готов покинуть свой пост. Одному богу известно, сколько еще продолжалась бы битва за эти иерихонские стены, но дверь внезапно отворилась с внутренней стороны, и Гримо повалился навзничь, кубарем покатившись по полу открывшейся комнаты.
Перед Базеном стоял еще один священник, рыжий и молодой, приятной наружности.
— Что за шум? — спросил он мягким ласковым голосом.
— Здесь ли господин Атос? — спросил Базен.
— Да, здесь, но что вам нужно?
— Поговорить, — отвечал Базен, косясь в сторону постели, на которой возлежал хозяин Гримо.
Рыжий священник с сомнением посмотрел туда же, куда и Базен.
— Не знаю, стоит ли, господин Атос еще слаб…
— Господин Атос! — вскричал Базен, окончательно решив наплевать на все препятствия. — Господин Атос!
Оправившийся Гримо схватил было его за грудки, намереваясь выволочь вон, но тут раздался слабый, но властный голос его хозяина.
— Отставить. Кто там?
— Базен! — хором ответили Базен и Гримо.
— Пусть войдет, — сказал Атос, что было лишним, поскольку Базен уже стоял подле постели, всклокоченный и потрепанный, как после ночи в желудке у Левиафана.
Надо сказать, что друг его хозяина выглядел весьма плачевно. Мертвенная бледность покрывала лицо Атоса, щеки его запали, окровавленной повязкой была перетянула его грудь, и в целом и общем походил он на человека, который только что вернулся с того света, и еще не окончательно решил, входит ли в его планы оставаться на этом. Базена постигло глубокое разочарование, ибо он осознал, что на помощь из этого источника рассчитывать не приходится.
— Что с тобой стряслось? — спросил Атос, полностью игнорируя похоронный взгляд, коим одарил его слуга Арамиса.
Прикинув, стоит ли зря тревожить раненного мушкетера, Базен посмотрел на Гримо, чья гримаса была столь красноречиво умоляюща, что Базен мстительно решил все рассказать. Точнее, рассказать то, что ему было известно, а именно, что господа Арамис и Портос, на которых был возведен поклеп, обвиненные в какой-то измене и провокации, были брошены в узилище замка дворца герцога дЭпернона по приказу Ее Величества королевы-матери.
При этих словах священник, до сих пор стоявший поодаль, схватился за голову, а Атос, обращаясь к Гримо, сказал:
— Одежду, — и попытался откинуть покрывало, накрывавшее его.
— Одежда негодна! — вдруг сказал Гримо, указывая на пламя очага, которое давеча поглотило окровавленную и изрезанную лекарями одежду господина.
Наивно было предполагать, что отсутствие одежды остановит Атоса.
— Одежду, — повторил Атос уже увереннее, совершая попытки приподняться на постели. Лицо его искривилось от боли, но пока слуги и священник застыли в изумлении, Атос, оглядев свое перевязанное бедро и решив не обращать внимание на такой пустяк, как дыра в собственном теле, оправил порванную рубашку, опустил ногу на пол, и, упершись кулаками в край кровати, встал во весь рост.
Шатаясь и нашаривая руками опору, он все же выстоял, найдя ее в плече Гримо. Будь Атос чуть здоровее, Гримо, несомненно, досталось бы, потому что господину пришлось повторить в третий раз:
— Одежду… и трость.
— Господин Атос, вы с ума сошли! — вмешался вдруг рыжий священник. — Вам нельзя вставать!
Он был удостоен непреклонным взглядом.
— Вы были добры ко мне, отец Альфред, когда я умирал, но сейчас я жив, и я отпускаю вам ваши обязанности лекаря.
— Черт-те что, — покачал головой священник. — Безумцы. Я окружен безумцами!
— Зря вы называете долг безумием, — возразил Атос, пробуя почву нетвердыми ногами. Каждый шаг давался ему с трудом, но он всеми силами пытался скрыть этот труд, а плечо Гримо было надежным. Атосу не интересна была боль, терзавшая его тело, напротив, она, казалось, увеличивала его решимость, делала живым, ведь благодаря ей Атосу было с чем бороться и чему противостоять. Это придавало ему сил.
— Нет, все же безумие, — повторил отец Альфред, в порыве чувств отбросив свои сомнения касательно абстиненции от действия. — И куда вы собрались? Брать приступом замок? Проникать в подземелье через потайной ход, известный лишь вам одному? Поднимать восстание?
Атос улыбнулся. Превозмогая боль, он с каждым шагом побеждал самого себя, и это укрепляло его решимость.
— Мне придется прибегнуть к средству, которое я хотел забыть, — вздохнул он, тяжело опускаясь в кресло рядом с очагом. Отблески огня плясали на его лице, которое больше не было похожим не посмертную маску. — Но для этого мне необходима одежда.
— Я найду вам одежду, господин Атос, — обещал расцветший надеждой Базен, и вдова покойного Лажара готова была поклясться, что он вот-вот покажет Гримо язык.
========== Глава двадцать четвертая: Мемуары графа де Ла Фер (часть первая) ==========
Базен сдержал обещание, и вернулся не только с запасными штанами, рубахой и камзолом, которые он предусмотрительно взял с собой в дорогу для своего господина, но и с экипажем брата Огюста, который, стараниями Портоса, все это время пребывал на гостиничной конюшне. По размерам облачение Арамиса должно было подойти Атосу, тем более сильно потерявшему в весе. Расторопный слуга так же раздобыл трость, выкупив ее у одноногого нищего, просившего подаяния у входа в «Орлеанскую деву». За неимением ничего лучшего, приходилось лишь надеяться, что господин Атос не побрезгует подобным средством для передвижения.
Покуда слуги занимались переодеванием господина, в смежной комнате священники смотрели на вдову покойного Лажара с нескрываемым упреком, к которому все же примешивалось некоторая доля понимания.
Ей хотелось оправдываться, клясться, что она тут ни причем, и эти слова не были бы ложью, но она молчала, потупив глаза. Вдова с ужасом начала понимать, что для всех, кроме святых отцов, она стала невидимой. Умирала ли она? Сходила ли с ума? Или всего лишь переживала то, что переживает каждая душа, вступившая на каверзный путь творческого процесса, в котором непременно наступает момент, когда создатель готов божиться, что не его воля отражена в дальнейших действиях? Бесплотная и прозрачная, как летний воздух, ей ничего не оставалось делать, кроме как наблюдать за тем, что могло бы быть отражением ее собственного сна.
Когда же именно это наступило? Вдова покойного Лажара не могла с точностью сказать, где пролегла граница между привычной ей реальностью ee собственной жизни и той новой реальностью, которая ткалась перед ее взором. Когда именно была совершена та самая ошибка, о которой толковал отец Оноре? Вступила ли эта новая реальность в свои права в тот час, когда она, вопреки настоянию брата Огюста, заговорила с раненным Гримо? Когда отправилась в путешествие? Со знакомством с братом Огюстом? С исповеди у господина кюре? Или, может быть, действительность стала искажаться в тот миг, как в дверь ее дома постучали, и на пороге оказался человек, которого ей следовало прогнать?
Когда-то вдова покойного Лажара была не только хозяйкой собственной жизни, но и главной ее героиней. Больше она таковой не являлась. Знай она, что сулит ей судьба, готова ли была она принести подобную жертву за жизнь господина Атоса? Стать призраком на задворках собственного сюжета, без права голоса, без права вмешательства, без права прикоснуться даже к тому, ради кого так старалась? Задавалась она теперь, пожалуй поздновато, вопросами. Впрочем, прикасаться она и прежде не имела никакой возможности, так что в этом смысле ничего особо не изменилось, как и в области внимания, уделенного ее персоне. Хорошо, что господин Атос никогда не узнает о ее присутствии здесь, что не увидит ее, не услышит и даже не почувствует. В этой мысли она находила утешение, не лишенное злорадной мстительности, но тем не менее успокаивающее. И, все же, какое значение имела ее жертва, если господин Атос все одно, при любых обстоятельствах, намеревался вредить себе всяческими способами?
— Все мы через это проходим, мадам, — ласково потрепал ее по плечу нахмурившийся отец Альфред. — Мы так печемся о них, а они делают, что хотят.
— Не все, дорогой друг, — возразил отец Оноре, — не всегда и не у всех. Главное твердо знать, чего мы от них хотим. Я знаю и они подчиняются.
— Я придерживаюсь мнения, что иногда лучше отпустить вожжи, — сказал отец Альфред, тщательно скрывая критичность в тоне. — Порой они знают лучше нас, а мы, со своим стремлением к власти, со своей гордыней, лишь мешаем им.
— Уж не от сестры ли Авроры заразились вы мистицизмом? — с пренебрежением произнес отец Оноре. Отец Альфред вспыхнул.
— Ваша холодная рассудительность однажды будет стоить вам здравого смысла, — обиженно выпалил он.
Отец Оноре готовил очередную колкую фразу, но тут вдова не выдержала, и, ударив ладонью по каминной полке, сказала:
— Хватит!
Это слово было первым за длительное время, которое услышали от нее святые отцы. И, действительно, в их взорах, обратившихся к вдове покойного Лажара, можно было прочесть удивление, словно вызванное предположением, что она больше не в силах произнести ни слова.
— Я не в силах! Я совсем не знаю его! — сказала она с отчаянием, отдавая себе отчет в том, что должна была сделать, и на что не имела никаких прав.
— Ах, как я вас понимаю, — покачал головой отец Альфред.
— Лишь вспомните: — смягчился отец Оноре, — он обычный человек, из плоти и крови, и движет им то, что движет всеми нами.
— Что же движет нами? — беспомощно спросила вдова.
— Самые простые вещи, — ответил отец Оноре. — Потребности, которые необходимо утолить.
— Возвышенные устремления, — ответил отец Альфред. — Воля души к очищению и вознесению.
***
Одному Богу известно, как сумел он преодолеть крутые ступени лестницы, вот уже несколько дней отделявшие его от внешнего мира. Он взбирался по ним медленно, цепляясь за перила и за локоть Гримо, много раз останавливаясь, шатаясь и бледнея от слабости и боли, но помощи не попросил ни разу и ни разу не отказался от попыток. Казалось, он совершает крестный ход и это восхождение являлось делом принципа, делом чести и делом собственного достоинства. Почему? Стороннему наблюдателю этого было не понять, но внутри у него кипела та решимость, которая не раз оказывалась для него спасительной. Именно она заставляла его взбираться по лестнице вверх вопреки негодованию собственного тела.
Атос никогда не изменял своим решениям. Однажды сделав выбор, он не позволял себе сомневаться в нем. И пусть в дальнейшем выбор оказывался ошибочным, Атос выработал привычку расплачиваться за него в последствии, как платил по счетам всегда. Ибо, признавая свою ограниченность, ничего иного он сделать не мог. Видит Бог, неверных решений на его пути оказалось слишком много, но это вовсе не значило, что Атос собирался отказываться от дальнейших.
С некоторых пор принцип «делай, что должен, и будь, что будет», стал основополагающим в его существовании, которое трудно было назвать «жизнью», так как слово это подразумевало полноту и свет. Вот и теперь ему виделось, что подняться вверх по лестнице на своих двоих было делом, которое он должен сделать.
Поскольку прошлого для него не существовало, будущее не тревожило и не занимало его, а настоящее никогда не доставляло достаточно комфорта, чтобы желать в нем оставаться, Атос всегда стремился прочь из рамок времени. В той зоне, где еще не было будущего, но уже не было настоящего, ему было удобнее всего. Достаточное количество хорошего анжуйского способно было создать подобную иллюзию безвременья. В довесок к вину, Атосу подходило движение, которое, являясь совокупностью всех времен вместе взятых, позволяло побег от ощущения времени. Если же что-то или кто-то намеревался ограничить его движение, Атос испытывал ни с чем не сравнимую ярость. Ярость разжигала решимость. Решимость помогала двигаться дальше. В итоге все оказывались в выигрыше, кроме того, кто послужил причиной задержки. Ярость Атоса, хоть и хорошо скрываемая воспитанием, манерами и видимой сдержанностью, как он был уверен, являлось именно тем элементом, что все еще держал его на поверхности бытия.
Более того, Атос пребывал в твердой уверенности, что ярость была единственным и последним чувством в арсенале чувств, которое оставалось у него, и именно поэтому он так цепко за нее держался. Как правило, в большинстве случаев ярость это была направлена по отношению к самому себе, и имела множество оттенков ненависти, злости, гнева, возмущения и презрения.
Предчувствия не обманули его: наверху его ждало некое подобие благодати. Добравшись до последней ступени, Атос, привалившись к стене и закрыв глаза, впитывал ангельское пение хора, разносившегося по высоким сводам того, что оказалось кафедральным собором необыкновенной красоты и воздушного готического изящества. На какой-то краткий и очень ценный миг душа Атоса обрела прежнюю старинную легкость, готовая воспарить вместе с нотами к потолку; почти забытое ощущение, напомнившее Атосу о том главном, что он потерял. Ведь с некоторых пор свинцовая литая тяжесть отягощала его душу, приковывая ее к земле будто камнем на шее утопленника. На эту тяжесть, как он был уверен, он был приговорен до конца дней своих. И до чего удивительно, в который раз подумал Атос, что эфемерные воспоминания весят больше, чем иной доспех с оружием в придачу.
Атос давно не испытывал боли. Той резкой, полыхающей, раздирающей боли, что являлась своего рода облегчением, ибо напоминала о проходящести собственной природы. Подобная боль, как известно, не может длиться вечно, и в этом знании он когда-то находил утешение. Но пришедшая ей на смену тупая, тягучая, вязкая тяжесть, которая остается после затянувшейся раны, вполне может длиться вечно, и утешения в ней никакого нет. Единственно оставалось Атосу смириться с ее постоянным присутствием, как сживаются с присутствием неугодного сокамерника, отвратительного соседа по темнице, от которого никуда не деться. Отвернись лицом к стене, забейся в угол, вспомни, что ты и он — разные существа, хоть и обречены на совместное сосуществование. Если все же лелеешь надежду выжить, главным маневром используй разграничение. Прочерти черту между собой и живущим рядом смердящим ужасом. Вы не одно и то же лицо. «Разделяй, разделяй, разделяй», твердил себе Атос, пытаясь встать на ноги.
