сообщить о нарушении
Текущая страница: 65 (всего у книги 68 страниц)
Господин Атос был что твоя стена: разбейся об нее головой, а ей хоть бы что. Стоит себе и дальше стоит. И ничего не понятно.
Но не всегда он был стеной, не всегда. Ведь когда появился, совсем был плох. Одно благородство и никакого хладнокровия. Что твой жеребец необъезженный. Это только потом стал невозмутимым и равнодушным, как неприступная гора. А вначале и туда его швыряло, и сюда, только и оставалось, что охать и причитать. Но кто же меня послушает, простую женщину? Я причитала, а он громил мой дом. Однажды даже зарезать захотел, когда совсем перебрал, еле ноги унесла. Правда, за все потом расплачивался. За мебель и посуду разбитую, я имею в виду, не за мои тревоги и бессонные ночи. И шаги по ночам. Я слышала, потому что спала (то есть не спала) на втором этаже, как он ночами напролет ходил по комнатам. Но это недолго продолжалось, и пару месяцев спустя после того страшного июля он несколько оправился.
Ведь уже в августе мой постоялец познакомился с господином Портосом. Правда, новая дружба сперва не особо помогла господину Атосу в его глубокой и необъяснимой ничем печали — необъяснимой потому, что молод он был, статен и красив, как черт — а мне так вообще жить расхотелось, поскольку господин Портос, когда шел разгром, с радостью присоединялся к буйству и не только ломал вещи, но и громко хохотал при этом.
Однажды статуэтку мою любимую разбил. Я расплакалась. А он говорит: «Ничего страшного, я подарю вам цветы, завтра же, милая хозяюшка!». И куда мне их ставить прикажете, если вчера благородные господа расколотили вазу?
Так вот, господин Атос разобьет что-нибудь, и сразу впадет в безмолвствие. А господин Портос утихомириваться не желал и одной разбитой тарелки ему никогда не хватало. Тогда уж господин Атос принимался ему выговаривать. Должно быть, именно это его спасло, потому что, приструнивая господина Портосa, господин Атос каким-то непонятным образом и себя приводил в чувство. Может быть, видел себя со стороны в облике разбушевавшегося друга, и стыд его охватывал. A пытаться образумить господина Портоса — что успокоить бушующее море. Мало того, что он силен как бык, так еще и ростом с колокольню. Господа мушкетеры боролись друг с другом врукопашную. Прямо в столовой. Иногда этот одерживал верх, иногда тот, но потом, несмотря на синяки и шишки, оба были так довольны, словно взяли штурмом крепость врага. Господин Портос тоже был очень красив. Только по-другому, по-здоровому. Когда они дрались, я громко голосила. Но разве кто меня слышал?
К счастью, вскоре они перестали пить и драться внизу, в столовой, и начали драться и пить наверху, в комнатах постояльца. Видать, мой беспрерывно встревоженный вид и испуганные глаза все же послужили им упреком. Из-за них я совсем отощала и, подобно своему постояльцу, тоже начала терять человеческий облик, о чем мне не преминул сообщить мой верный ухажер, хозяин сырной лавки. Но я его заигрываниям противостояла, будто сама была неприступной крепостью, как бы вы чего не подумали.
Некоторый период затишья наступил после того, как господа Атос и Портос познакомились с бывшим семинаристом, каким был в ту пору господин Арамис. Я думаю, его изгнали из Церкви за то, что он, в отличие от господина Атоса, слишком сильно любил женщин и не желал ими жертвовать, чтобы принять обеты. Я могла понять Церковь, поскольку господин Арамис был настолько красив, что пожертвовать господу богу такую красоту было бы богохульством. В общем, слава богу, что этого не произошло, за что, думается мне, его возблагодарили немало благородных дам, а Церковь осталась цела.
Трое молодых господ в тот период много времени проводили на третьем этаже, откуда доносился звон металла — это они обучали господина Арамиса фехтованию. Вероятно, они его очень быстро обучили этому благорoдному делу, верой и правдой служащему возвышенной цели убивания живых людей. Господин Арамис был юношей весьма и весьма талантливым, сразу было видно, потому что все схватывал на лету: и благородные манеры господина Атоса, и ругательства господина Портоса, и совсем скоро превратился в настоящего мушкетера и даже получил голубой плащ с серебряными крестами. По такому поводу господин Арамис мне подарил старые деревянные четки. Вероятно, он решил пожертвовать ими, раз уж ничем другим не получилось.
Я сказалa, что был это период затишья, поскольку, несмотря на новообретенные мушкетерские повадки, господин Арамис по природе своей был человеком тихим и приятным, само благодушие. Он благодатно влиял на моего постояльца тишиной своей и предусмотрительностью. Господин Арамис никогда ничего не ломал и не крушил, a напротив, лишь созидал. Он творил поэзию, как сказал однажды господин Атос. И было, было время, когда господа Атос и Арамис ничего не пили, провожали на улицу Старой Голубятни господина Портоса, потом возвращались, и вместе читали стихи и книги на латыни. В такие моменты мой постоялец был похож не на самого себя, а на какого-то другого человека, с которым я никогда не встречалась, но он вполне мог бы мне понравиться: задумчивымый, одухотворенный, не лишенный мечтательности вид, и, кажется, блестящий ум. Но это случалось крайне редко. Обычно он больше похож на человека, потерявшего не только ум, но и рассудок. И хоть это две разные вещи, как я давно уже поняла, отсутствие любой из них пагубно влияет на состояние человеческой души.
Как только господин Арамис стараниями господ Атосa и Портоса превратился в искусного фехтовальщика, дела пошли гораздо хуже, поскольку оскорбленных достоинств теперь было не два, а целых три. Очень часто отправлялись мушкетеры на дуэли. Не имело никакого значения, в кого была брошена перчатка и кому было нанесено смертельное оскорбление — на пустыри и в монастырские дворики три товарища всегда ходили вместе, служа секундантами друг другу. И никоим образом не могло получиться так, чтобы дрался только один, а двое других стояли в стороне, сложа руки. Ничуть не бывало. Сложенных рук и в помине не было. Секунданты тоже дрались, и даже оказывались ранеными. Иди их всех потом лечи! Денег-то у них не было на лекарей. Какими судьбами никто из них за все эти годы не скончался от горячки, лихорадки или гангрены, одному богу известно. А еще бывали походы неизвестно куда, в которых мушкетеры защищали французскую корону. Но это случалось изредка, потому что его величество, наверное, предпочитал красоваться с кортежем из мушкетеров в столице Франции, а не в каких-нибудь испанских или английских трущобах. Соколиную охоту он тоже любил, наш справедливый король, и на ней мушкетеры щеголяли голубыми плащами и пышными страусиными перьями. Должно быть, небеса были к ним благосклонны, не знаю даже, с какой стати.
С другой стороны, в период бесчисленных драк, дуэлей и стычек господин Атос отвлекался от глубокой и ничем не объяснимой своей печали, казался несколько менее подавленным и несколько более довольным бренным существованием. А это немало, скажу я вам. Если бы вы когда-нибудь видели господина Атоса в печали, вы бы поняли, почему я так говорю. С другой стороны, вам повезло, что вы этого не видели: берегите свои взоры и обращайте их на предметы более воодушевленные, таков мой вам совет.
Затем снова наступила эра спокойствия. Надо полагать, по причине убиения всех сиюминутных врагов и устрашения всех будущих дуэли для трех мушкетеров стали редкой роскошью. Думается мне, никто не желал связываться себе на погибель с тремя неразлучными головорезами. Слухи о них стали распространяться, сомнительная слава загремела по Парижу, и я, в самом деле, не могла решить, купаться ли мне в лучах их славы, или же, напротив, стыдиться ее. Сама по себе я не видела ничего великолепного в проливании крови, ибо Священное Писание противилось такому делу.
Сомневаясь, в какое состояние привести душу, я посоветовалась с отцом Сандро. Удивительный кюре и на этот раз озадачил меня, сказав, что стоит, стоит искупаться в лучах славы, раз уж милостью создателя предоставлен мне такой случай, поскольку времена на дворе таковы, что доблесть, отвага и отсутствие щепетильности ныне в почете, а всех их без пролитой крови не бывает.
Единственный, кто соглашался со мною в вопросах кровопролитья, был кардинал и наш министр герцог де Ришелье. Вот кто знал толк в Священном Писании! Благодаря ему, как говорила молва, и был издан королем эдикт против дуэлей. Указ этот висел на всех площадях и на углах улиц:
«Так как нет ничего, что нарушало бы более святотатственным образом божеский закон, чем необузданная страсть к дуэлям, и нет ничего вреднее для сохранения и увеличения нашего государства, так как благодаря этому исступлению погибает большое количество нашего дворянства…», — вот какие мудрые слова были начертаны в том указе. Предложение было очень длинным, я не смогла запомнить его целиком.
Я уж было думала, что настал вечный покой, и возблагодарила богородицу и кардинала, но не тут-то было. Потому что в апреле 1626 года у нас появился господин дʼАртаньян. Плохо это было или хорошо, я уж не знаю. Плохо для меня, хорошо для господина Атоса — а между двумя нами, хозякой и постояльцем, существовало еще и третье: наша связь. Хоть и весьма односторонняя. Так что судите сами, что хорошо, а что плохо.
Впрочем, и без господина дʼАртаньяна хватало бедствий. Таких, как эта самая стычка под окнами. Гвардейцы его высокопреосвященства, блюстители эдикта против дуэлей, преследовали мушкетеров в их благородных намеренияx истребить все французское дворянство во имя чести. И я даже не знаю, кто из этих сторон был прав, потому что голова моя принадлежала красным плащам, а сердце — голубым. Но и отдав свою голову красным, я все же поступала так ради сердца. Как же противоречиво и сложно человеческое существо, даже если это всего лишь простая мещанка! Как же, в таком случае, трудно жить на свете дворянину, я и представить себе не могла. Вот поэтому я отчасти понимала господина Атоса в его глубокой печали, хоть он мне ничего не докладывал. Но только отчасти понимала, и вовсе даже не всегда.
Но это я все к тому рассказываю, что, сказав: «Вот и прекрасно», господин Атос снова умолк.
— Что это значит, Атос? — спросил господин Портос, который тоже плохо понимал господина Атоса.
— Это значит, дорогой Портос, — перевел господин Арамис, — что мы с вами пойдем к капитану, когда он нас вызовет, и доложим, что Атос болен ветрянкой.
— Bетрянкой? — заорал господин Портос. — Но никто не поверит, что в этом возрасте можно болеть ветрянкой!
Тут следует отметить, что господин Портос, хоть и не отличался блестящим образованием и знанием латыни, все же зачастую оказывался наиболее рассудительным из всех троих. А потом и четверых, чего уж скрывать. Но так бывало не всегда.
А поскольку господин Атос ничего на оспу не возразил, пришлось господам Портосу и Арамису самим решать, в чем отчитываться перед капитаном де Тревилем. Должно быть, в конце концов им надоело разговаривать с беззвучием, и они ушли, со мной не попрощавшись (я уже научилась по звукам распознавать, когда затяжные визиты подходили к концу, и бесшумно удирала вниз).
Весь этот день я не пыталась заглянуть к постояльцу, полностью положившись на Гримо. Он всегда оказывался единственным мужчиной в этом доме, чьему здравому смыслу можно было кое-как доверять. День, вечер и ночь прошли спокойно, а наутро, во второй понедельник апреля, кто бы усомнился, господа Портос и Арамис снова тут как тут, нарядные и завитые, будто собрались на королевское бракосочетание. Господин Портос так вообще обзавелся золотой перевязью, от сияния которой я чуть не ослепла. И когда он только успел ее приобрести? И на какие средства? Я и в этот раз преградила им путь, понимая, что добром это не кончится, но разве кто-то слушал меня? Разве кто-то считался с моими мольбами?
В этот раз королевские мушкетеры недолго пробыли на третьем этаже. Но после их ухода, господин Атос собственной персоной спустился с лестницы при полном обмундировании. Шатающийся, бледный как известь, правая рука висит плетью, но величественный и гордый, как какой-нибудь принц, только что получивший в наследство от умершего дядюшки полцарства и коня в придачу.
Я спросила у него, куда он собрался, и напомнила, что лекарь не велел ему вставать, но он лишь посмотрел мимо меня. Господин Атос был безрассудным человеком, несмотря на блестящий ум, от которого он тоже настырно отказывался. Помня об указаниях господина Нерваля, я сказала, что выйдет он из дома только через мой труп. После моей убедительной фразы господин Атос лишь вскинул брови. На это я возразила, будто поклялась, что дом он не покинет. И хоть сие было полуправдой, ведь я ни в чем не клялась, господин Атос заявил: «Значит, быть вам клятвопреступницей. Решительно, новости». Что было большим, чем я могла ожидать от господина Атоса, который, за редкими исключениями, никогда со мной не разговаривал.
Все это, наверное, звучит потешно в ваших ушах, но на самом деле ничего смешного в этом не было, поскольку именно таким манером я и стала вдовой. Я пыталась воспрепятствовать покойному Лажару выйти из дома в позднее время, но он не послушался моих увещеваний и, отвесив мне оплеуху, ушел пировать с соседями. Ночью патруль нашел его зарезанным на мосту Ла Турнель.
Но господин Атос вряд ли стал бы отвешивать мне оплеуху. Как казалось мне, благородные дворяне обращаются со своими женами куда более нежно. Впрочем, я не была женой господина Атоса, а всего лишь его квартирной хозяйкой. С другой же стороны, при некоторых обстоятельствах две эти роли сливаются в одну, даже если сам постоялец об этом не подозревает. Попробуйте пожить три года под одной крышей с чужим человеком, и поймете, о чем я толкую. Постоялец перестанет быть для вас чужим, даже если у вас нет, не было и никогда не будет ничего общего. Но так бывает с обыкновенными людьми, у которых есть совесть, глаза и голова. У господина Атоса же не было ни того, ни другого, ни третьего. Но все это было у меня, не постесняюсь заявить во всеуслышание, ибо это правда. Вот почему мне не хотелось, чтобы господин Атос в расцвете лет упал замертво посреди улицы, да еще в самом начале апреля, когда зацветают сады, зеленеют луга и близится Пасха.
Как бы там ни было, ободренная его многословием, я сообщила господину Атоса, что пусть он делает со мной все, что ему угодно, но я запру дверь и за порог его не пущу. И, верная своему слову, я заперла дверь на засов, повернула ключ в замке, вынула его и спрятала у себя в корсаже.
-Что с вами? — спросил пленник удивленно. А это был первый раз, когда я видела господина Атоса удивленным, надо сказать, так что сама нешуточно удивилась.
— Это вы себе что-то придумали, — ответила я. — Вы ранены и должны выздоравливать.
— Я совершенно здоров, — заявил господин Атос и схватился за перила.
— Ну и вот, — сказала я веско.
— Стыд вы, что ли потеряли, любезная? , — спросил он с таким видом, словно я заставляла его самолично прибираться в доме и вытирать пыль. — Не следует беспокоиться, любезная мадам Лажар. В этом месяце я заплатил вам всего лишь за одну неделю проживания, поскольку на большее мне не хватило. Но, клянусь честью, я собирался исправить эту прискорбную оплошность сегодня же, ведь сегодня второй понедельник месяца. И все же не успел, поскольку меня чуть не убили. За это прошу вашего прощения. Я собираюсь возвратить вам долг в самом скором времени, но, ежели мое присутствие тяготит вас, почту за честь, расплатившись с вами за весь апрель, найти себе новое жилье. И хоть мне бы и не хотелось так поступать, ведь, как вы правильно заметили, я испытываю слабость к постоянству, если буду вынужден, я именно так и поступлю.
Вот так он всегда говорил, когда раскрывал рот, что случалось крайне редко, но все же бывало, бывало. Так вот, когда он решал заговорить, слова его звучали так, будто он находился в тронной зале. В прихожей на улице Феру слова его звучали смешно, как у комедиантов на сцене Бургундского отеля. Может быть, именно поэтому господин Атос чаще предпочитал отмалчиваться: чтобы не выглядеть комедиантом. Но я все же не могла удержаться от улыбки.
— Я вызываю у вас усмешку? — спросил господин Атос, становясь белее своего собственного безупречно отглаженного воротника.
— Не вы сами, а ваше поведение, — сказала я, совсем обнаглев, но помня о том, что обещала лекарю. — Вы потеряли полведра крови и при этом собрались куда-то идти. Да вы не дойдете до улицы Вожирар. Уж простите, но это потешно.
— Отдайте ключ, любезнейшая, — спокойно проговорил мой постоялец.
— Ни за что не отдам.
— Что вы себе позволяете, мадам Лажар? — по фамилии он меня очень редко называл, а особенно с таким презрением. Я даже обрадовалась, что несколько возмутила его спокойствие.
— В моем доме я хозяйка и заявляю вам, что вы никуда не выйдете.
