сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 68 страниц)
- Но он же защищался! К тому же эта особа, усевшаяся к нему на колени...
- Существует много разных способов уладить размолвки, не обязательно применять силу.
Мне захотелось ударить брата Огюста.
- Куда же делась жена?
- По логике вещей, граф, прознав о своей прискорбной ненаблюдательности, лишил ее жизни.
- О, небо! - вскричала я. - Этого не может быть! Вы все придумываете! У вас нет точных сведений!
- Ну, знаете, - брат Огюст недовольно на меня поглядел, - можно, конечно, предположить, что он отпустил жену с миром, взяв с нее клятву исчезнуть навсегда, но вы же сами видели, как реагирует он на на помехи, появляющиеся на его пути.
- Нет, этого не может быть! - продолжала я отрицать слова брата Огюста. - Вы клевещете! Все было совсем не так! Граф не мог убить женщину!
- Не мог? - брат Огюст изогнул тонкую черную бровь - Что же, по вашему, произошло?
Я воскресила в памяти тот случай, когда граф напился до полусмерти и бросился на меня. Потом вспомнила вчерашнюю служанку. И все равно отказывалась смириться с предположениями семинариста. Все было по другому, иначе, совсем-совсем не так. Господин Атос не мог, не мог и все тут.
- Эта женщина, это исчадие ада, эта преступница, должно быть, она убила отца графа, который был против их помолвки, и невесту графа, мадемуазель де Ла Люсе, да, да, она убила ее тоже! Бедная девушка долго мучилась в агонии, и врачи не могли ничем помочь ей. Она отравила их, и самого графа хотела убить, чтобы заполучить в наследство его имущество. Именно так, она хотела убить его, а он... защищался!
- Как вы экзальтированны, мадам Лажар, я и не ожидал подобного от скромной вдовушки, - поморщился брат Огюст. - Впрочем, чего же я, собственно, ожидал? Вы рассуждаете как женщина. Лишь только женщины питают страсть к подобным кровавым балладам, в которых, тем не менее, они не оставляют благородным рыцарям права на жестокость. Не усложняйте же фактов. Граф оказался в весьма плачевной ситуации, потому что был опозорен, и никем иным, как самим собой. Чтобы смыть с себя пятно позора, он расправился с женой. Ему же оставалось два противоположных выхода. Наложить на себя руки или... - семинарист красноречиво кивнул на стены кельи. - Но граф поступил как трус, и выбрал третий путь, средний путь, путь компромисса. Он отказался от собственного имени и подался в бега. Как и его женушка до того, как стала графиней.
Слова эти хлестали меня похуже вериг, причиняя такую боль, словно семинарист затаптывал ногами мое собственное достоинства. Если он прав, а я столь глубоко прониклась подобным гнусным человеком, что же это говорило обо мне?
- Вы, должно быть, несчастливый человек, брат Огюст, - бросила я ему в лицо, словно мои слова способны были перечеркнуть его. - Вы циничный, сухой и грубый, а ваше воображение уносит вас в безрадостные сферы. Вы не разбираетесь в людях совсем! Ума не приложу, чем вы полюбились отцу Сандро.
- Карнавальным вечером, - непонятно буркнул брат Огюст, сердито жуя хлеб. - "Безрадостные сферы"! Каких фраз набралась вдова, уж не у благородного графа ли? Послушайте, давайте окончим этот разговор. Останьтесь же вы при своем мнении, а мне позвольте сохранить мое, и пускай многоуважаемый отец Сандро нас рассудит. Теперь желаю вам покойной ночи, завтра рано вставать.
Брат Огюст оставил меня с тяжелой головой и сердцем, будто налитым свинцом. Яро я отстаивала перед ним господина Атоса, но ведь сама не была уверена, что именно следует думать об этих слухах. Слова брата Огюста смутили меня, словно выбивая опору из под ног. Сомнения коснулись меня липкими щупальцами. Обрывки сведений из разных источников складывались в целостную картину, на которой вырисовывалась горестная и мрачная судьба моего постояльца. Только вот с какого угла следовало рассматривать картину? Кто был прав в этой истории? Кто виноват? И можно ли отличить правых от виновных в столь мутных водах пруда, который называется "жизнью"?
Впервые мне подумалось, что добро и зло, которые всегда казались мне простыми и непоколебимыми, заключают в себе путаницу и противоречивость, и что никогда невозможно знать наверняка, что от Бога, а что от лукавого. И что же является нам путеводной звездой в этом хаосе хорошего и плохого если не мы сами, если не наше внутреннее око, умеющее зреть ту глубокую истину, что за видимостью вещей?
Я обратила взор к кресту на стене, умоляя Всевышнего не вводить меня в заблуждения и вновь научить отличать добро от зла. Да, я не была знакома близко с господином Атосом, он не делился со мной своими секретами, я никогда не встречала его жены, а даже если бы и довелось поговорить с ними обоими, каждый рассказал бы мне свое изложение событий, и они были бы двумя разными летописями. Все это было сложным, и внезапно открывшаяся мне двойственность вещей замутняла взор и переворачивала с ног на голову все представления мои о верном и правильном.
Я снова взглянула на крест, который на самом деле состоял из пяти крестов - одного большого и четырех маленьких. Будто загадка скрывалась во францисканском кресте: который из пяти - истинный? Ответ пришел ко мне сам по себе. Мне подумалось, что мудрые монахи создали этот образ мук Христовых не просто так, а в напоминание людям: истина одна, сколько бы лиц у нее не было.
Да, я не знала господина Атоса так, как мне хотелось бы узнать его, и мне никогда не суждено было проникнуть в его душу, ибо никогда не стать мне тем человеком, кого он одарил бы ею, но разве кто-то из нас хоть когда-либо проникал в чужую душу, пусть даже она была душой самого близкого и самого родного существа? А слова, даже слова поэтов, способны лишь приоткрыть узкую бойницу в тот неприступный замок, коим является каждая душа. Как же понимаем мы друг друга? Как же знаем? Как узнаем? Близость не рождается в словах и намерениях, сделала я вывод. Тех, кто близки нам, мы узнаем бессловесно, постигаем их молчаливо, душа чувствует душу и во мраке хаоса идет на ее свет, далекий и недосягаемый, и в этом бесконечном безмолвии лишь внутренний голос шепчет: "О, душа, ты на правильном пути!".
Мне показалось, что только что было мною совершено предательство, и что предала я не столь господина Атоса, сколь себя самое. Как могла я позволить брату Огюсту породить во мне сомнения в праведности и честности моего постояльца? Как могла я дать ввести себя в заблуждение? Нет, не было никаких заблуждений, не могло быть. Я знала, просто знала, и никто не мог сбить меня с толку. Я знала, что какие ужасные поступки не совершал бы граф де Ла Фер, господин Атос был из тех, кто сражался на стороне добра.
...Ночью в келье мужского монастыря вдову покойного Лажара постигло очередное прозрение. Ни один человек не был в силах лишить ее знания о природе добра и зла, ибо знание это не принадлежало никому, кроме как ей самой. Знание это находилось не снаружи, а внутри нее, а то, что находится внутри, не может быть оспорено, поругано и затоптано, ибо оно неприкосновенно. Совершенно не важно было, что на самом деле представлял из себя господин Атос, значение имело лишь то, что она о нем Знала. Вдова покойного Лажара поняла в эту ночь, что единственной опорой в бескрайнем хаосе бытия является лишь внутренняя правда. А она всегда едина.
Вдова Лажара поняла, что такое "честь".
========== Глава восемнадцатая, в которой хозяйка узнает кое-что о свободе и равенстве ==========
По дороге на Пуатье я задремала в экипаже. Проснулась, когда уже наступал вечер, а брат Огюст спрыгивал с козел у трактира «Две Дианы». Снова оставив меня в углу помещения, в этот раз довольно пустого, он пошел наводить справки у трактирщика. Некоторое время спустя рядом с ним у стойки оказались двое людей в черных плащах. Шпион, что выслеживал меня в Париже, выглядел подобным образом. Мне стало не по себе, а страхи подтвердились докладом семинариста о том, что двое в черном интересовались тем же, кем и мы.
— Это конец, — пробормотала я.
— Как же вы любите драматизировать, — устало произнес брат Огюст.
Но он опять был не прав. Я отнюдь не драматизировала. В этот момент, не то накопленная усталость, не то потрясения, заставили меня отчетливо увидеть конец. Призрачное видение не было ни устрашающим, ни пугающим, ни даже волнующим. Оно было неизбежным и я тут же с ним смирилась. Будто чья-то рука провела кистью с багровой краской по столу, по брату Огюсту, по двум мужчинам, выходящим из двери трактира, и перечеркнула их.
— Он умрет, — сказала я, поражаясь собственному спокойствию. — Они убьют его, я знаю.
— Откуда вы знаете? — спросил брат Огюст, испытующе глядя на меня.
— Оттуда же, откуда и вы, — ответила я, не отдавая себе отчета в том, что именно говорю.
Я ощущала, что все вещи, предметы и люди вокруг отдаляются от меня, обретая искусственность, будто были всего лишь декорацией на сцене Бургундского Отеля. Единственным настоящим, выпуклым среди плоского, был сам брат Огюст.
— Повторите, — попросил семинарист, заглядывая мне прямо в глаза с видом ученого лекаря.
— Так правильно, иначе не может быть, он не жилец на этом свете, он пуст и выпотрошен, поэтому он должен умереть и он скоро умрет.
— Итак, — сказал брат Огюст, — все ясно, вы начинаете путаться в ипостасях.
Я посмотрела на него вопросительно. Он потер лоб большим пальцем, словно таким образом выстраивал мысли в стройные ряды.
— Недуг автора от первого лица поразил вас, — заявил он. — Деперсонализация. Я предупреждал отца Сандро, что такое может случиться, особенно со слабой женщиной, но он не пожелал ко мне прислушаться. А ведь это случается нередко и с самыми опытными из нас. Именно для того, чтобы избежать подобного недуга, оптимальнее всего выбирать всезнающее авторство.
— Что же со мной случилось?
— Неужели вы не заметили? Должно быть, это начало происходить с вами и прежде, лишь в более мягкой форме. Образы, сны, призрачные видения, словно приходящие к вам из будущего, иллюзия ясновидения?
Я задумалась. И впрямь, нечто подобное стало происходить со мной с некоторых пор. Я кивнула.
— Вы начинаете путаться в ролях действующего персонажа и автора, создающего действие. В вашем случае вы — эти двое в одном. Следует уметь разделять две роли, не забывая при этом ни об одной из них, но и не смешивая их в одну. Иначе вам грозит помешательство.
Похоже, помешательство не грозило, а уже полностью завладело мной.
— Что же делать? — тем не менее спросила я. Брат Огюст с нетерпением закатил глаза.
— Вам повезло: ваш случай относительно прост. Оставайтесь самой собой, вдова Лажар, и действуйте в рамках сюжета, который за вас уже придумали.
— Мне нет места в этом сюжете, — с глубокой грустью сказала я.
— Так вы решили убить графа, чтобы занять это место? — сердито произнес брат Огюст. — Как вам не стыдно?
— Нет! Нет! Что вы! — вскричала я, отмахиваясь. — Я ничего не решала, я просто увидела ee только что. Смерть.
Брат Огюст снова задумался.
— Честно говоря, — признался он, — я более не уверен, кому принадлежит этот сюжет. Наверное, нам не стоило отдаляться от отца Сандро. Лучше бы мы остались в Париже.
— Ваша правда, — согласилась я.
— Впрочем, — брат Огюст с философским видом погрыз перо, — сюжет никогда не принадлежит кому-либо из нас полностью. Будучи частью нас, он одновременно существует и сам по себе. Мы лишь путешественники по его дорогам, и нам остается лишь наблюдать и записывать (избегая лишних метафор). Как в сновидениях. Кто их автор? Вы или не вы? Я или не я?
Не успела я задуматься над этим вопросом, как далекие крики разбудили меня. Я тряслась в экипаже, стучась лбом об окно. Mимо проплывал пролесок. Было уже темно, но полная луна освещала дорогу. На обочине вырос раскидистый дуб — на ветвях его болтались четыре повешенных. Воронье кружило над деревом со зловещими криками, еще не решаясь опуститься на добычу. Лицо одного мертвеца четко выступило прямо надо мной, обезображенное гримасой боли. Казалось, он до сих пор молил о помощи и безмолвный вопль его был мне слышен. Ледяной ужас охватил меня, ужас ребенка, впервые осознавшего, что он не вечен. Я не могла более оставаться одной в этом катафалке, катившемуся по призрачной ночной пустыне. Я закричала, стуча в перегородку. Брат Огюст внял моим вопля, придержал коней и отворил дверцу кабинки.
— Что случилось? — спросил он, светя фонарем мне в лицо.
— Простите, что потревожила вас, господин Огюст, но мне приснился кошмар… и эта виселица… — мое дыхание сбивалось
— … частый объект на дорогах Франции семнадцатого столетия, — невозмутимо изрек брат Огюст. — Вы никогда мертвецов не видели? — усмехнулся он.
— Видела, — отвечала я, внезапно понимая, что меня так встревожило. — Мой покойный супруг, пусть земля ему будет пухом… когда его принесла стража, он был уже мертв и у него было похожее выражение лица. Я не могла смотреть и малодушно отвернулась. До утра мертвец лежал в моих комнатах, а я укрылась на верхнем этаже, и так и не смогла ни взглянуть в лицо мужа, ни прикоснуться к нему. Когда его вынесли утром, я так и не осмелилась попрощаться с ним. Я долго корила себя за это в дальнейшем, ведь не глядеть не помогло. Теперь я не помню его лица, каким оно было прежде, только эту посмертную гримасу.
— Должно быть, какой-то местный сеньор повесил браконьеров, посмевших охотиться без права на его землях, — рассудил брат Огюст, словно не расслышав ни единого из моих слов. — Жестокость феодалов не знает границ, я уже говорил вам. Вы готовы продолжать путь?
— Господин Огюст, позвольте мне спросить вас, существует ли в самом деле дар ясновиденья? — брат Огюст посмотрел на меня как на умалишенную.
— Нет, это примитивные россказни толпы, желающей верить в сказки.
Он захлопнул дверцу перед моим носом. Экипаж снова тронулся. Луна освещала лесную дорогу, утратившую все цвета кроме черного и белого. Отсутствие красок казалось мне зловещим, не сулящим ничего хорошего. В душе моей поселилась та сверлящая тревога, которая унимается лишь только тогда, когда будущее становится настоящим.
Через некоторое время экипаж снова резко остановился, на этот раз неприятно дернувшись и заскрипев. Кони заржали. Я не выдержала и выскочила наружу. Брат Огюст светил фонарем на очередное тело, валявшееся посреди дороги — один из людей, что разыскивали господина Атоса в трактире.
— Похоже, пуля попала в легкое, — сухо отметил брат Огюст. — Стреляли метко, он мертв. Вам придется помочь мне оттащить его к обочине.
Мне захотелось воспротивиться, но я собрала волю в кулак и взяла труп за ноги. Хоть какой-то прок должен же был быть от меня. Телесное напряжение несколько избавило меня от гнетущих мыслей и чувств.
Через несколько шагов обнаружился и второй труп, подле руки которого валялся пистолет. Неподалеку осиротелая лошадь щипала остатки травы. Брат Огюст поднял пистолет, осмотрел его и понюхал дуло.
— Из этого оружия недавно стреляли, — сказал он, — и трупы еще теплые, стычка произошла не так давно.
— Их не может быть только двое, — обратилась я к нему, — должно быть, остальные где-то рядом.
— Уж точно не рядом, а отправились дальше или устроили засаду на пути, кто их знает, — все так же безразлично проговорил брат Огюст.
— Это все из-за меня, — сказала я, отряхивая руки и ощущая себя все хуже. — Из-за моей опрометчивости и неосторожности двое людей погибли, и кто знает, что остальные сделают с господином Атосом.
— Или он с ними, — поправил меня семинарист.
— Неужели вам все равно? — с чувством проговорила я. — Речь идет о живых людях!
— Все мы однажды будем неживыми, ничего необычного в этом нет.
От равнодушия брата Огюста я совсем лишилась сил и опустилась на землю.
— Почему они преследуют господина Атоса, а не меня? — спросила я. — Это же я служила посыльной герцогини.
— Вы слишком мелкая сошка, — отвечал семинарист. — Даже дураку понятно, что вам потребуется посыльный, а ваш постоялец самый подходящий на эту роль субъект.
— Я не могу больше, — сказала я. — Мне не нужно было ехать с вами, не нужно было потакать господину Арамису в его связи с этой проклятой герцогиней, не следовало пускать под свою крышу господина Атоса. Я приношу одни несчастья!
— О, господи! — нетерпеливо воскликнул семинарист, выходя из себя. — Перестанете ли вы когда-нибудь молоть чепуху? Мне надоело это слышать. Знайте же, что огромная разница существует между виной и ответственностью. Повинную голову меч не сечет. Обвиняя себя, стуча кулаком в грудь, вы тем самым избавляете себя от необходимости брать ответственность за свои поступки.
— Как же я должна поступать, если мне запретили действовать?
