сообщить о нарушении
Текущая страница: 61 (всего у книги 68 страниц)
— Я объяснил вам свои причины, но они вас не удовлетворили. Я не в силах убедить вас, и вы либо согласитесь с ними, либо откажетесь соглашаться. Но, господин граф, — сказал отец Сандро, мрачнея, — вы слишком многое себе позволяете. Я прошу… нет, я приказываю вам… замолчите.
— Я выскажусь до конца, — произнес Атос, не менее мрачный, чем его Творец. — Я умолкну не раньше, чем сочту себя удовлетворенным вами или своим собственным поведением.
— Каков наглец! — вскричал брат Огюст. — Не смейте колебаться, отец мой!
— Вы тоже молчите! — прогремел отец Сандро. — Я выслушаю его, и пусть это будет в последний раз.
— В таком случае, монсеньoр, я требую у вас истинного правосудия, присущего благородному Творцу, а не этой дешевой ярмарки! Приходит нас судить по толкам из газет! Для них одно — театр, балы, маскарады! Лишь любопытством весь народ гоним. Чтоб роль играть, ведь им не нужно жертвовать ничем, в отличие от нас.
Отец Сандро побледнел, что происходило с ним крайне редко.
Стол пропал. На его месте на полу расстелилась красная ковровая дорожка. Атос вступил на нее.
— Маргарита Лажар, женщина с правом на собственное имя и на голос, спасала не раз наши жизни и чести, тогда, когда вы, монсеньер, бросили нас на произвол сюжета. Эта женщина не раз жертвовала своим собственным благополучием во имя правды, исторической и внутренней. Да, она обращалась за помощью к иным Творцам, но разве можно пенять ей на это, когда ее собственный Творец занимался делами огромной важности?
— Вы иронизируете, граф? — спросил отец Сандро, в самом деле не понимая. — Что это значит, сударь?
— Отнюдь! Я преисполнен уважения к вам и к вашим решениям, монсеньор, и склоняю голову перед делами той великой важности, кои вы предпочли нам, простым мушкетерам.
— Перед ликом Фемиды я говорил, что не забывал о вас ни на мгновение и все время держал вас в голове!
Oтец Сандро снова мотнул этой самой головой, но в этот раз помещение не сдвинулось с места, а дорожка из красной стала алой. На ней расцвело золотистое тиснение из королевских лилий расцвело на ней.
— Что с вами? Или вас коснулось вдохновенье? — улыбнулся Атос краешком губ.
— Перед ликом верховного суда объявляю вам, ваше сиятельство: горе тем, кто вмешивается в мои дела! — как конь, мучимый мундштуком, что дергается у него во рту и рвет губы, отец Сандро мотнул головой. — Я принял решение.
— Позвольте же его оспорить! Я имел честь доложить монсеньору, что никакие преграды не могут остановить меня, покуда вы не примените силу. А покуда вы ее не применяете, я склонен думать, что вы колеблетесь.
— О боже! — воскликнул Арамис в ужасе.
— Я не колеблюсь… я просто… отказываю.
Атос на мгновение задумался, потом очень тихо сказал:
— Соизвольте, монсеньор, огласить причину вашего отказа, поскольку ваша ненависть к отцу Оноре вовсе не является мотивом достаточно веским, чтобы предавать из-за него забвению личность человеческую.
— Это что же, допрос? — воскликнул отец Сандро.
— Лишь просьба получить ответ.
— Ваши просьбы звучат как приказы, господин де Ла Фер.
— С этим я ничего не могу поделать, вы сами создали меня таким.
— В моих силах отменить созданное!
— Я не против, — снова улыбнулся Атос, который именно этого и добивался.
— В чем вы обвиняете меня, господин граф? — еле слышно спросил Творец. — Говорите, ибо перед лицом высшего суда и низшего, я даю вам право самостоятельного голоса.
— Не следует давать мне это право. Других себе рабов ищите, монсеньор. Мне высшие права природа уделила.
Oтец Сандро пошатнулся и обессиленно упал в кресло, ибо сам пастор Иоганн Вольфганг могучими крыльями защищал сейчас Атоса, а на это даже брату Огюсту нечего было возразить.
— Говорите же! Суд слушает вас, граф де Ла Фер!
— Вы не любите женщин, монсеньoр, — тихо сказал Атос. — Вы не умеете с ними обращаться. Не суд вы вершите, а от собственной неумелости удираете, как последний трус, вместо того, чтобы упорно учиться тому, чем обделил вас господь, во всех остальных сферах щедрой рукою наградивший вас талантами.
— Что вы позволяете себе? — отец Сандро раздирал в руках клетчатый носовой платок, чуть не изорвав его совсем.
— Лишь то, что позволяете мне вы! А вы позволяете мне требовать у вас правосудия. И я повторяю: оставьте моей квартирной хозяйке право на взгляд.
— Взгляд на вас, сударь?
— На меня, монсеньoр, раз уж ничего достойнее меня вы придумать не в силах.
— Вы забыли, сударь, что перед вами Творец и что ваши слова — преступление! — отчаянно воюя с самим собой, провозгласил отец Сандро.
— А вы забыли, что разбиваете жизнь двух молодых людей, несмотря на то, что мою уже однажды разбили. Вы играете жизнями, будто они кости в стакане! Вы судьбы все в куски мельчайшие крошите. И этот винегрет успех доставит вам. Легко вам выдумать! Легко представить нам, как на потеху толп вы нас бросаете, как будто мы забава. A это смертный грех!
— Опомнитесь, Атос! — борясь с собою, между Атосом и отцом Сандро встал сам Портос. — Пред вами милосерднейший Творец!
— Об этом помню я! На милосердие его лишь уповая, прошу его забвению предать - но не мадам Лажар - а распри личные и личные конфликты, которыми терзаем сам, во имя справедливого суда! Но ежели поступит он иначе...
— Что же будет тогда? — усмехнулся брат Огюст.
— А иначе мои собратья и я сам отныне свободны от всякой привязанности и всякого уважения к вам. Вы станете нашим врагом, монсеньор, и над нами будет лишь один бог, наш единственный повелитель и господин. Берегитесь! — Атос занес руку над Творцом.
— Атос, вы совсем обезумели! — Арамис схватил Атоса за руку, с неожиданной силой уводя ее за спину. — Прекратите немедленно, или я скрещу с вами шпагу!
— Уйдите с дороги, — сказал Атос. — Посторонитесь! Я не желаю вмешивать вас в мои личные дела!
— Но это семейное дело, а не ваше личное! — заревел Портос.
— Мой сын прав! — заревел и отец Сандро, не в силах более сдерживаться перед этим человеком, которого назвать персонажем язык не поворачивался.
— А ежели он прав, тогда проявите отцовское благородство, монсеньор, и не прячьтесь более за маской хладнокровного судьи, которая так не идет вам, ведь вы и слова вымолвить не в состоянии, не рассмеявшись при этом.
— Уймитесь же вы, наконец, господин мушкетер!
Брат Огюст впервые был в самом деле страшен в своей справедливости, ибо сама Фемида стояла за его спиной и держала весы, а рядом с ней тот мученик великий, который ради слов спускался в ад.
— Хозяйки память на земле невоскресима. Ведь от нее и суд, и милость отошли. Она не стоит слов: взгляни — и мимо! При этом именем своим отец Сандро гремит земле, и слава эта угодна небу, благостному к нам! Почтите высочайшего поэта! Создатель, сударь, огласил решенье! Решенье это неоспоримо перед лицом верховного суда! Вы невозможного желаете, слепец! Гордец! Безумец, чье самомненье погубит всех! Не преграждай сужденного пути! Того хотят — там, где исполнить властны, то, что хотят. И речи прекрати!
Вовсе не собирался Атос прекращать свои речи, ибо Сказитель Слепой укрывал его тогой своею, мощью бессмертных богов Олимпийских и правдой простою.
— Что ты, о брат мой, приходишь, таким пораженный испугом? Верно, тебя устрашил громоносный вельможа со шпагой? — ироничная улыбка играла на губах Атоса. — Не бесполезно пылаем отца укротить, нападая словом иль силою! Он, удаляся, об нас и не мыслит! Нас презирает, считает, что он меж Творцов вековечных властью и силой своей превосходнее всех несравненно. Должно терпеть нам, какое бы зло и кому б ни послал он? Надо ли нам соглашаться со всем произволом, что он, жуя винегрет, сочиняет о наших судьбинах? О, не вините меня, на Монмартре живущие боги, ежели мстить за хозяйку иду к ополченьям газетным. Мстить, хоть и сужено мне, пораженным пером и бумагой, с трупами вместе лежать, в потоках кровавых и прахе!
Отец Сандро уронил голову на руки, испытывая невозможное восхищение перед графом де Ла Фер. Но тут брат Огюст вспомнил о своей роли в творческом процессе – ведь он служил телохранителем сюжета. И функция эта была важнее всех выспренних слов.
— Вы никогда не способны были трезво смотреть на вещи, господин Атос, — сказал брат Огюст. — Это вас сгубило, а не благодушный отец Сандро, который всячески пытался вас спасти от постоянного влечения к смерти. Он любит вас больше всех остальных. Вы миньон, фаворит! Он не способен противоборствовать вам! Но и этого вы не способны разглядеть! Неужели вы не понимаете, что пытаясь сломить волю Творца, вы тем самым убиваете самого себя, всех остальных ваших кровных братьев и губите замысел? Да, вы сломаете его, он сделает все, что вы пожелаете, но тогда он отдаст в вашу власть повествование, а это недопустимо! Вы не сможете выдержать сюжет на своих плечах! Вы не можете быть хозяином этого повествования, ведь речь здесь идет о людях, а вы слишком бесчеловечны! Вы полубог, а не человек!
Проклятьем прозвучали правдивые слова, пронзив Атоса болью прямо в сердце. Ударом, что, острее лезвия кинжала, вонзает истину в душевные врата. Дохнула ветром глубина земная. Пустыня скорби вспыхнула кругом, багровым блеском чувства ослепляя. И комната расширилась, теряя границы, пол и очертанья стен. В безвременье готова раствориться, летела комната от улицы Феру через сюжеты все и все преданья, все дальше, дальше… где же ты, апрель?
Скромности и простой человеческой ограниченности - вот чего не хватало Атосу. Ведь если бы был он наделен этими качествами, разве казнил бы себя в течении стольких лет этот человек, ни в чем не знавший отказа, за одну-единственную ошибку?
Силой не возьмешь Творца. Словом не возьмешь. Лишь голосом тонкой тишины.
— Отец мой, — произнес Атос полушепотом, глядя в глаза Творцу, — я прошу вас, я умоляю вас: оставьте хозяйке с улицы Феру строчку на страницах вашего повествования. Я прошу вас об этом, потому что вы великий Творец, и каждое слово ваше возвеличивает того, о ком сказано. Даже если это всего лишь одно слово.
— Милый мой, — сказал отец Сандро, уже за гранью добра и зла, ибо боль Атоса была его собственной болью, от которой он не в силах был избавиться. — Перед ликом правосудия я вынужден сообщить вам, что каждая жертва выкупается жертвой. Я не смею просить вас о жертве. Вы и так слишком много страдали.
— Пустяки, — сказал Атос. — Не существует жертвы, которую не смыли бы пять бутылок бургундского. Говорите, монсеньор, чего вы требуете от меня?
— Нет, — качнул головой отец Сандро, содрогнувшись, — правосудие ничего не требует от вас, сын мой. Вы апеллируете к высшей справедливости, а этот Страшный Cуд не подвластен Творцу, а только господу богу. Лишь то, что вы готовы самовольно отдать за отмену приговора, будет рассмотрено Страшным Судом.
— Отлично. В таком случае, призывайте Страшный Суд, — как ни в чем не бывало сказал Атос.
— Вы отдаете себе отчет в том, чего желаете? — спросил отец Сандро. Страх промелькнул в его глазах.
— Не совсем, но это не имеет никакого значения, ибо я всего лишь остаюсь верен своему слову и долгу.
— О, боже мой, Атос, но вы переходите все границы! — любящий отец все еще пытался защитить любимого сына от самого себя. — Неужели вам недостаточно оставаться верным своему слову и долгу перед людьми? Зачем вам все это? Будьте проще. Как Портос, берите с него пример.
В этот момент Портос, естественно, раздулся от гордости.
— Вы, отец мой, спросили меня, отдаю ли я себе отчет в том, чего желаю, и я ответил вам: хоть и не вполне, но я не собираюсь изменять своему решению. Зачем же вы пытаетесь отговорить меня от того, что я уже решил? Пустая трата времени, а вам еще сегодня главу дописывать, двадцать шестую. И хоть я ничего не смыслю в литературе, но все же догадываюсь, что, по логике развития событий, эта глава обо мне. Вы приступите ко мне, как только этот суд, и так затянувшийся до бесконечности, завершится, и сможете делать со мной все, что пожелаете. Вершите же правосудие скорее и уходите работать.
— Обращаетесь ли вы к высшей инстанции Страшного Суда, граф де Ла Фер? — спросил отец Сандро, вставая.
— Так и есть, обращаюсь, — кивнул Атос.
— Может, не стоит, сын мой? — все же попытался образумить его отец.
— Я обращаюсь к высшей инстанции Страшного Суда, — непоколебимо произнес Атос.
Мрачные стены средневекового собора выросли вокруг присутствующих. Под деревянным готическим распятием отец Сандро стоял у главного алтаря, облаченный в красную сутану. От высоченных сводов повяло холодом веков.
— Зима близко, — поежился Портос.
— Зима давно уже наступила, — приободрил его Арамис. — Но после зимы наступает весна. Как правило. Если следить за хронологией событий.
— Запишите в судебном протоколе, — слова Творца гулко раздавались среди огромного нефа, — его сиятельство граф де Ла Фер апеллирует к Страшному Суду. Страшный Суд слушает вас. Что готовы отдать вы, граф де Ла Фер, искупая тем самым клятву, принесенную достопочтенной вдовой Маргаритой Лажар в чужой обители у алтаря четырех евангелистов, хранителей Cлова?
Странно, но вопреки грозным и торжественным словам, и даже несмотря на то, что Творец стоял далеко и высоко, в добродушном и любящем взгляде отца Сандро Атос узрел просьбу. Нет, мольбу: «Ничего более не говорите, сын мой, ибо я буду не вправе отменить ваше слово».
Это самое увидел и Арамис.
— Друг мой, этого довольно. Ради всего святого, не произноси больше ни слова.
Даже Портос, обычно нечувствительный к намекам, понял, о чем предупреждал Создатель своего возлюбленного сына, этого Иосифа, несмотря ни на что, прекрасного в глазах отца своего.
Испугался даже Гримо.
Любопытный читатель, должно быть, желает знать, что в это время происходило с мадам Лажар. Что ж, автор (а читатель уже знает, что автор — не кто попало, а большеглазая женщина бальзаковского возраста, заядло курящая сигареты «Вог», чем нещадно портит кожу своего миловидного еще лица) сообщит: даже если бы мадам Лажар все еще обладала правом голоса (что не являлось истинным положением вещей, ибо бесплотные духи не разговаривают), она бы ни слова не сказала, потому что отчетливо понимала — в этот гекзаметр ей влезать ни в коем случае нельзя, ибо вершился Страшный Суд. Этот гекзаметр не принадлежал ей, как не принадлежит мне, автору, хоть я и не кто попало, право на графа де Ла Фер.
В этот самый момент, перед лицом Страшного Суда, автор этого повествования во всеуслышание отказывается от прав как на графа де Ла Фер, так и на мушкетера Атоса. Эта женщина, перед ликом Страшного Суда, просит прощения у всех Святых Отцов за посягательство на их бессмертные слова и имена. Да будет так. Запишите в протоколе. Женщина эта, к тому же, просит перед лицом Страшного Суда заявить: всем этим многостраничным трудом пыталась она отговорить графа де Ла Фер от той судьбы, которую он сам на себя навлек. Но у нее ничего не получилось сделать с этим спесивым человеком. Так что в этот момент она снимает с себя всяческую ответственность за все его дальнейшие поступки. Пусть же знает Страшный Суд, что он никогда, ни словом, ни вздохом, не прогнулся под ее волей. Так и знайте.
Да, Атос был глух к мольбам, высказанным или молчаливым. Перед ним была цель, и кроме цели этой не видел он больше ничего.
У графа же де Ла Фер в это мгновение пропало всяческое желание быть полубогом. Ведь он был всего лишь человеком, и сохранить эту человечность казалось ему важнее всего.
— Отец мой, — сказал Атос, — я упрям, но я не полубог, и уж точно не Творец. Перед ликом Страшного Суда, я смею просить вас об отмене приговора, потому что свято верю в величие вашего духа и в вашу справедливость. Прислушайтесь ко мне лишь в этот последний раз, и, клянусь честью, я буду готов отдать вам самое дорогое, что у меня есть. Я бы отдал вам свою жизнь. Но что такое жизнь? Она и так принадлежит вам. Отец мой, я отдам вам свою верность, свою честь, свое родовое имя и свое слово. Я сложу голову на службе у вас. Я буду смиренным пред вашей волей. Я преклоню перед вами колени и буду покорен всем вашим приказам отныне и навсегда. Буду пьяным, отчаявшимся, мрачным, несчастливым, таким, каким вы заходите меня видеть; без права на собственное имя и на любовь к женщине, но благородным божеством в чужих глазах, в глазах толпы, публики, всех этих читателей, мусолящих страницы, вытирающих пальцы о наши имена, раз вы этого хотите, пусть будет так. Я ни разу не упрекну вас ни в чем. Делайте со мной все, что пожелаете, и я более никогда не посмею перечить вашей воле и вашему замыслу, но оставьте хозяйке с улицы Феру хотя бы одну строчку в этом повествовании.
Голос тонкой тишины окутал огромную залу королевского дворца. Замерцали серебряные светильники на мраморных стенах. Сводчатые потолки, расписанные роскошными фресками, утонули в бескрайнем поднебесье. Алая ковровая дорожка, вытканная королевскими лилиями, из ниоткуда в никуда распростерлась на полу, вымощенном черно-белыми плитами.
