сообщить о нарушении
Текущая страница: 63 (всего у книги 68 страниц)
Огромный шквал черной стеной поднялся с моря и, лизнув копыта лошадей, с грохотом упал в пучину.
— Я неприятен вам?
Глаза ее стали совсем навыкате.
— Все ясно. Не смотрите на меня так, это неприятно мне. Закройте глаза, прошу вас.
Ресницы захлопали в нерешительности.
— Слушайте. Вы слушайте меня, а я буду говорить. Вы слышите меня? Это я говорю с вами.
Море улеглось. Лишь кое-где вскипали небольшие буруны.
— Я понял — вам приятен мой голос.
Конь под женщиной перестал бунтовать, но Атос все же не решался выпустить сбрую.
— Слушайте же. Вы слышите мой голос. Я понял, почему не узнал вас. Мы не виделись никогда, но не раз беседовали, ведь так? Не говорите ничего, я вас и так понимаю. Я хочу сказать вам: не допускайте и вы этой ошибки.
— Какой ошибки? — женщина опять открыла глаза и уставилась на Атоса.
— Черт возьми, сударыня, глаза закройте. Вот так. Той самой, которую допустила моя квартирная хозяйка, за что и заплатила столь высокую цену, — Атос тяжело вздохнул. — Мне не хотелось бы, чтобы и вам пришлось приносить ненужные жертвы. Вы же хотели правду. Я говорю вам ее. Не путайте ипостаси. Этот соблазн опасен для вас. Вы не должны видеть меня и не должны ко мне прикасаться. Оставайтесь внутри себя и слушайте. Не нарушайте границ. Знайте меру. Не подглядывайте под вашу собственную плащаницу, ибо каждому смертному это грозит безумием, а вы, как я погляжу, именно его и боитесь.
— Откуда вы знаете? — Нектопопало совсем опешила.
— Догадываюсь. Ваши часы остановились. И на них одиннадцать и девять минут.
Нектопопало открыла рот. Эту загадку она так и не смогла решить до конца своего повествования. Но потом все же решит, обязательно.
— Вам нет места в этом повествовании. Вы говорили, что тот благородный человек дал нам пропуск, но я ясно вижу — под нами ваше море. Вы — слушатель. Вы — свидетель, сударыня. И этого довольно.
— Вы хотите…
— Я ничего не хочу. Дослушайте же меня до конца. Каждый человек неизбежно жертвует. Изо дня в день, каждый час, каждую минуту, жертвует одним ради другого. Вы готовы пожертвовать землей, потому что ваше излюбленное занятие — нырять. Но тот, кто ныряет, не привязав себя к кораблю, вполне может и утонуть. Поверьте старому солдату, когда-то я обучался морскому делу.
— Серьезно?!
— Вы ничуть не удивлены, я вам не верю. Нет ничего глупее, чем тонуть в бушующих волнах воображения. Вернитесь к своему кораблю. Каждому человеку нужна земля. Каждому морю нужна земля. Пожертвуйте морем ради земли. Пожертвуйте своим воображением ради действительности. У вас ведь есть действительность?
— Есть, — ответила Нектопопало.
— Где она, ваша действительность?
— В городе Ершалаиме.
— И где находится этот город?
— Пропал Ершалаим — великий город, как будто не существовал на свете.
— Неужели совсем пропал? Не может быть. Вы лжете, сударыня. Опишите великий город.
— Рядом с внутренней стеной башен, находящихся на севере, стоит дворец, превосходящий любое описание, так как нет в нeм недостатка в изобилии чего-либо возможного и удобного…
— Своими словами, прошу вас.
— Ээ… Видите ли…
— Я слушаю вас.
— Город выстроен из белого камня, на закате розовеющего. Чтобы проникнуть в город, следует подняться вверх через Врата Ущелья, по тракту, прорубленному в скалах; на этом тракте было пролито немало крови. Воздух в городе чист, звонок и прозрачен. С Университетской горы Скопус виден Золотой купол скалы. В сердце города — стена, а от стены — рукава дорог розой ветров расходятся в разные стороны.
— Прекрасно. Вот и идите туда своей дорогой. По земле.
Женщина снова открыла глаза. Бесплотная тень возвышалась в седле рядом с ней и она могла узнать его только по контурам шляпы и по полам плаща. Ей было жаль его. Но он не нуждался в жалости. Она восхищалась им, но он не нуждался в ее восхищении. Ему лишь нужен был проводник, свидетель, уши и голос. Ей захотелось плакать.
— Вы жестоки, господин Атос, — сказала она.
— Я лишь слушаю вас.
— И что же дальше?
— Мне неизвестно.
— Позвольте мне…
— Нет, — отрезал голос.
— А если…
— Нет.
— Я не могу оставить вас…
— Можете. Обязаны. Таков ваш долг.
Атос выпустил уздечку коня.
— Но…
— Нет, сударыня.
— Черт вас возьми, господин Атос, но вы слушаете только себя!
— Простите, ради бога. Говорите, я слушаю вас, только спрячьте взгляд.
Она посмотрела вниз, на бушующее море, и при свете луны увидела контуры островов и даже очертания далеких прибрежных скал.
Атос смотрел на нее. Ему это ничем не грозило, кроме легкого недоумения. Впрочем, оно все же было опасно для блестящих качеств его ума.
— Не говорите о долге. Просто отпустите меня на свободу. Разорвите контракт. Прошу вас.
— Ежели я приму вашу просьбу, госпожа проводница, пожертвуете ли вы своим морем и довезете ли нас в апрель без дополнительных египетских казней и грозящих разуму жанровых авантюр?
— Клянусь честью, вы через мгновение там окажетесь.
— Вы свободны, — сказал Атос, разрывая конракт. — Идите прочь.
И хлестнул ее коня.
Море расступилось, затвердело и превратилось в землю. Зацвели вишневые и яблочные сады, зазеленели изгороди у крестьянских хижин, замычали коровы, а под ними зазолотились луга. Всадники сорвались с красной дорожки и понеслись вниз, к земле. Копыта лошадей коснулись тверди. На горизонте брезжил рассвет, озаряя розовыми лучами шпили колоколен и черепичные крыши маленького средневекового городка.
— Куда мне? — крикнул юноша в шерстяной куртке и в берете с подобием пера, сильно отстающий от кавалькады, ибо его престарелая желтоватая лошадь не могла угнаться за вороными скакунами.
— По этой дороге, сын мой, по этой! B «Вольного Мельника»! — обернулся на скаку толстяк. — И не вздумайте никуда сворачивать! Прямиком туда!
— А нам куда? — хором воскликнули трое молодых людей в голубых плащах с вышитыми на них крестами. Они прижимали руками шляпы к головам, а на шляпах колыхались разноцветные перья.
— В Париж! В кабачок на улице Феру! Вы как раз успеете опоздать к разрешенному часу!
— До скорой встречи, друг мой! — воскликнул Атос и повернул коня на север. Гримо последовал за ним. — ДʼAртаньян, когда будете наскакивать на меня, постарайтесь поаккуратней!
Двое остальных направили лошадей следом за ними.
— Я уроню платок вам прямо под ноги, вы обязательно заметите! — обещал Арамис.
— Я развяжу плащ, чтобы вам было сподручнее! — заверил Портос.
— Один за всех! — жизнерадостно закричал дʼАртаньян
— И все за одного! — не менее счастливо подхватило эхо.
Друзья разъехались в разные стороны и исчезли из виду.
Писатель и историк натянули поводья. Лошади загарцевали и встали посреди луга.
— М-да, — шумно вздохнул писатель, — нелегкая у нас работенка.
Историк утер рукой пот со лба.
— А чего вы хотели, Александр? Дом и старого слугу? Неужто вы желаете днем гулять со своею подругой под вишнями, которые начинают зацветать, а вечером глазеть на фасад собора Парижской Богоматери, пока у вас глаза не вылезут? Выцарапывать при свечах знаки стилосом на восковых табличках? Подобно Бальзаку, корпеть часами над описанием гостиничной вывески, в надежде, что вам удастся воссоздать ее с натуралистической точностью? Никогда не поверю. Не для вас эта идиллия.
— Не для меня, мой милый Огюст, не для меня, — согласился писатель.
Автор кинулся в провал, разверзшийся посреди луга, и вслед за ним, шумя, обрушился его соавтор.
Посреди луга остались две женщины. Они оглядели друг друга несколько придирчиво, а потом улыбнулись.
— Прежде чем мы расстанемся, я обязана попросить вашего прощения, сударыня, — сказала Нектопопало, виновато опуская голову.
— Ни в коем случае не просите, — запротестовала хозяйка, — вам не за что извиняться. Моя восприемница, вы ведь подарили мне имя!
— Но история-то получилась безобразная.
— Почему вы так говорите? — изумилась хозяйка.
— Потому что она не проходит тест Бехдель, сударыня.
— Как вы сказали?!
— Я сказала, что все диалоги между женщинами в этом повествовании не только скверно оканчивались для обеих сторон, но и касались мужчин, и ничего иного. К тому же, у одной из этих женщин на тот момент не было собственного имени. А сейчас его нет у меня.
— Как же звать вас, сударыня?
— Викой меня зовут.
— Ну вот. Теперь все замечательно, — сказала Маргарита. — Господин Бехдель останется доволен.
— Госпожа Бехдель! Опять вы налажали.
— Прошу прощения. Давайте поговорим о чем-нибудь другом.
— О чем же?
— О свободе, например.
— О женской свободе?
— О вашей личной. Вы ведь, несмотря ни на что, все-таки нашли женщину. Теперь вы свободны. Я отпускаю вас. Идите своей дорогой. Прощайте!
— Постойте. Неужели вы не хотите попросить…
— Нет, не хочу, ибо то, о чем я могла бы попросить, вовсе не понравится госпоже Бехдель, не говоря уже о жанровых условностях литературы девятнадцатого столетия.
— А вы заметно поумнели, сударыня.
— Благодарю вас, но я от природы сильна в логике.
— Однако вы правы.
— Ну вот, теперь вы совершенно свободны. Будьте счастливы, госпожа Вика!
— И вы, госпожа Маргарита.
— Я уже счастлива, ведь я возвращаюсь в мой дом на улицу Феру, где хозяйка — это я. Я знаю, что вечером ко мне придут те, кого люблю, кем интересуюсь и кто меня не встревожит. Чего и вам желаю.
Отсалютовав восприемнице, Маргарита пришпорила коня и помчалась прочь по дороге, на которой еще виднелись следы трех мушкетеров.
Посреди луга осталась всеми покинутая женщина — бледная и отощавшая жертва чужого сюжета. Коза отпущения бесконечного судного дня, в самом деле. Конь под козой исчез. Она извлекла из кармана плаща пачку сигарет и зажигалку. Сделав затяжку, не разбирая перед собой дороги, она поплелась вверх по зеленым холмам в ненавистный сыну короля-звездочета город.
Белые стены вставали на востоке. Золотой купол над скалой ослепительно блестел в первых лучах восходящего солнца. Вонзалась в низкое голубое небо башня Давида. Храм Гроба Господня готовился к новой партии туристов. «Аллах велик», — пели муэдзины, били колокола в аббатстве Дормицион, люди в черном несли в руках пачки мацы, толкаясь и спеша на пасхальную трапезу.
Было раннее утро четырнадцатого числа весеннего месяца нисана.
Календари не лгут. Так уж повелось, что на свободу евреи выходят в апрель.
(Еще не конец)
========== Часть четвертая. То, что было. Глава сорок шестая. Палимпсест ==========
Что значит имя?
Подари ей розу и розой назови,
Пусть звать ее Сюзанной, Маргаритой…
Какая разница?
Скажи ей: «О, достойная любви,
Вот — роза, вот — судьба моя, раскрыта,
Как книга.
Читай же в ней, а розу засуши
Среди желтеющих от времени страниц».
Дари ей розу, падай ниц
Перед простым велением души.
Так просто!
Но взгляни — и снова мимо.
***
Постоялец причинял мне немало беспокойств и постоянно меня тревожил. Даже если не говорить о том, что в течение трех лет двое его друзей ежедневно собирались у него и галдели наверху, громыхая шпагами, сапогами и бутылками, съедали все припасы, выпивали все вино, а потом еще жаловались на мою скупость, придется сказать, что с появлением третьего гвардейца все стало куда невыносимее. Ночные визиты и подутренние стали в порядке вещей, а поскольку в доме моем не было внешней лестницы, а лишь только внутренняя, каблуки и шпоры господина дʼАртаньяна будили меня до петухов, когда он вваливался в коридор после дежурства, пьянки или очередной дуэли, чтобы обо всем срочно рассказать господину Атосу, будто невозможно было дождаться рассвета. Но более чем саму себя, мне все же было жаль бедного Гримо, который, очевидно, спал только тогда, когда спал его господин, а господин его спал очень редко. А уж когда господин Атос его колотил, тогда уж совсем пиши пропало. Как он только выносил своего хозяина? И, главное, зачем?
Чего только не вытворяли эти мушкетеры, чтобы не заскучать! Однажды, например, господин дʼАртаньян ввалился в дом в женской одежде и помчался наверх к господину Атосу с таким видом, будто за ним гнались все черти преисподней. Зачем он так вырядился, одному богу известно. Не стану скрывать, что, несмотря на предрассветный час, меня все же рассмешил его облик. Вообще, господин дʼАртаньян был смешным человеком. Все в нем располагало к радости и веселью. До определенного момента, не скрою, но года три это все же продолжалось. Должно быть, именно этой своей жизнерадостностью он так и полюбился моему постояльцу, который, как известно, был полной противоположностью гасконского дворянина (да, забыла упомянуть, что господин дʼАртаньян был родом из Тарба) и смеялся очень редко, чтобы не сказать никогда.
Впрочем, после случая с женским костюмом мой постоялец на некоторое время помрачнел пуще обычного, выглядел как тень самого себя и пил больше, чем всегда. С другой стороны, трудно утверждать, сколько именно он пил всегда, потому что предел того, что мог он выпить, всегда был неопределенным. С третьей же стороны, именно после этого маскарада, все четверо вояк чудесным образом обрели снаряжение, лошадей и седла, за которыми гонялись недели две. В то самое время наш правоверный король, слава ему небесная, выступал на гугенотов. Вооружившись до зубов и оседлав прекраснейших лошадей (где только они их выкопали?), все четверо отправились красоваться по улицам Парижa. Прохожие расступались и, разинув рты, глазели на кавалькаду. Признаться честно, я и сама никогда прежде не видела ничего красивее этого парада из четверых молодых рыцарей на вороных скакунах.
Но я покривила душой, сказав, что господа мушкетеры гонялись за экипировкой. Обмундирование интересовало лишь только господ Портоса, Арамиса и дʼАртаньяна. Господин же Атос в это самое время заперся в своих комнатах и никуда из них не выходил. Но от этого было не легче, поскольку трое его друзей беспрерывно колотили в двери, а в этот период их жизни были они особенно беспокойны, задиристы и громогласны.
Больше всего на свете эти люди обожали красоваться перед зеваками. Должно быть, поэтому господин Атос не выходил из своих комнат столь длительное время — не было в чем красоваться, ибо свою лошадь, седло, а может быть еще кое-что он пропил. В этом не было ничего удивительного, потому что однажды он пропил Гримо. После нескольких дней отсутствия, за которые роль слуги при королевском мушкетерe исполняла ваша покорная слуга, будто не было у нее иных дел и забот, Гримо все же воротился, слава богу. Говорили, что Гримо был выкуплен за счет заложенного какому-то швейцарцу Мушкетона, слуги господина Портоса. Мушкетон же вышел из рабства на свободу благодаря мадригалу, проданному господином Арамисом некоему аббату-иезуиту. Говорили, что мадригал был посвящен жене египтянина Потифара.
Иначе говоря, затишья было не видать.
Но в любом случае, господин Атос со своей стороны никогда ни в чем не отказывал своему юному другу и готов был привечать его и утром, и вечером, и поздней ночью, даже если сам валился с ног. А когда господин дʼАртаньян уходил или засыпал, и я наконец могла предаться молитве в благостном беззвучие, в дверь снова колотили, и господа Арамис, Портос или оба они сразу требовали внимания, еды или вина. Иногда, если их слуги были чем-то заняты или же у них не было денег на жалование им, они даже просили меня застирать их плащи, запятнанные кровью, пылью, грязью или всем этим вместе взятым. Признаюсь, как и господину Атосу, мне трудно было им в чем-либо отказать
И все же следует отблагодарить пресвятую Богородицу за то, что хоть женщин у господина Атоса никогда не бывало. Почему их у него никогда не бывало, не было известно никому. Господин Атос женщин не жаловал, и ничего тут не попишешь. У меня были некоторые предположения на этот счет, но я ни с кем, кроме кюре из нашего прихода Сен-Сюльпис, ими не делилась. При этом, то обстоятельство, что домовладелица была женщиной, постояльца ничуть не смущало. Но с другой стороны, женщиной я была в его глазах настолько же, насколько была женщиной твоя табуретка. Ну да ладно. Не хватало еще…
Но однажды женщина все же появилась. Впервые за четыре года! Вот как раз в скором времени после знакомства моего постояльца с господином дʼАртаньяном. Мало того, что она появилась вместе с гасконцем, так этот наглец еще и дверь открыл своим собственным ключом, даже не постучавшись.
