сообщить о нарушении
Текущая страница: 46 (всего у книги 68 страниц)
— Вы все еще сопротивляетесь, — сказал Атос, и в голосе его зазвенел металл. — Вы вздумали со мной в игры играть, сударыня. Возьмите себя немедленно в руки, вспомните, кто вы, где находитесь и с кем говорите. Довольно ребячества! Ваша жизнь будет в опасности, если вы тут останетесь, и не удерете, используя последний шанс, который вам выпал. Я не знаю, что за кокетка живет в этом безвкусном доме, но через пару дней настоящие испанские послы тайно прибудут в Париж, представляя Оливареса, и герцог вспомнит о вас. А вспомнив о вас, он в два счета поймет, что его одурачили, если до сих пор не понял. Герцог, одураченный белошвейкой, — вот чего следует бояться, а не трех гвардейцев. Как вы думаете, что сделает с вами герцог, узнав, что вы проживаете в доме на улице Феру? Да он вас попросту удавит и даже не собственными руками. А вы и могилой не сможете похвастаться. Идемте со мной, и вам ничего больше не будет угрожать. Арамис уладит свои дела, он человек хитрый и умный, хоть и неопытный. Но это лишь дело времени. Пойдемте, милейшая, я не брошу свою квартирную хозяйку на произвол судьбы, хоть без вас в доме гораздо свободнее.
Слова обладают волшебной силой над человеком. Они способны повергнуть нас в адские низины и вознести на вершины рая, где и оказалась сейчас хозяйка с улицы Феру, чувствуя, как все слова эти, произнесенные с непоколебимой уверенностью в собственную несгибаемость, окутывают и ее небывалой стойкостью, как избавляют от страха, как наделяют крыльями. Не было руки вернее этой, вооруженной кинжалом, не было спины прочнее этой. Он вывел бы ее отсюда и доставил бы домой, целой и невредимой, она не сомневалась. Просто потому, что ему так хотелось покончить со всем этим раз и навсегда. Но она не могла этого допустить. Не ангел хранил Атоса, а сам дьявол, не позволяя ему умереть с достоинством. Не отвага говорила в нем, а отсутсвие мужества. Ибо человек, не страшащийся смерти, не храбрецом является, а трусом, боящимся жизни.
— Нет, — решительно сказала хозяйка. — Достаточно жертв. Я никуда не пойду.
Жертв?
— Вы, кажется, опять сказали «нет».
— Вы прекрасно расслышали, сударь. Я останусь.
— Ни в коем случае. Вы пойдете со мной. Незамедлительно.
— Нет, — повторила хозяйка.
— Вы смеете перечить мне? — в потухших глазах сверкнула молния. Страшной силы. Граф де Ла Фер никуда не делся. Его не истребить и за целую жизнь. Но вдова была верна своей правде. Правде не страшен граф де Ла Фер.
— Да, я смею перечить вам, господин Атос, потому что вы действуете безрассудно. Я останусь, а вы уйдете тем же путем, каким пришли, и вернете письма господину Арамису, герцогине, герцогу, епископу, да хоть самому королю, мне больше нет до этого дела. Прощайте.
— Я не уйду, — сказал граф да Ла Фер, упрямый, как сто чертей.
— Воля ваша. Я не в силах вас заставить,
— Кажется, моя одежда позволяет вам забыться. Но я напомню вам, милейшая, что и в нищенском тряпье королевский мушкетер помнит о том, что у него есть шпага, хоть белошвейка в платье графини способна запамятовать, что ее место в людской. Не переполняйте чашу моего терпения, мне не хочется оскорблять вас. Вы утомляете меня больше, чем двести шпионов герцога вместе взятых. Идемте.
Упоение, сладкое, как свежий сок винограда, волнами растекалось под ребрами мадам Лажар, затопляя ее сердце. На ее памяти господин Атос никогда не бывал столь разговорчивым. Упоение любви или упоение властью над объектом любви? Вдова не умела их различать.
— Делайте, что хотите, но я не пойду с вами.
— Пойдете, — повторил граф да Ла Фер, делая один из тех жестов, при помощи которых повелевал Гримо. — Не ради собственного удовольствия разыгрывал я эту комедию, вырядившись как скоморох.
— Я не заставляла вас приходить сюда.
— Но я заставлю вас выйти отсюда.
— Не заставите, — улыбнулась вдова, изнемогая от счастья. — Вы мне не хозяин и, к тому же, до сих пор не заплатили за последний месяц проживания. Уходите, сударь.
— За кого вы меня принимаете? Я не уйду без вас!
Не человек, не живая душа, не женщина — «оно», трофей в битве, из которой невозможно вернуться с пустыми руками, не обесчестив при этом себя. Оскорбляющий достоинство, сопротивляющийся трофей? Лучше удушить трофей и вынести его мертвым.
Совершенно теряя самообладание, Граф де Ла Фер протянул руку, намереваясь схватить эту мерзавку за шиворот и поволочь вон, но мушкетер Атос остановил его. Все это уже когда-то происходило с ним, и не так давно. Никогда более не совершит он роковую ошибку и не станет уговаривать, если сможет взять силой.
Он снова терял себя. Комната опять поплыла перед глазами. Он много пил, мало спал, ночное дежурство, после утреннего. Вытянутая рука, не ближе. Ладонь стиснулась в кулак и прижалась к бедру.
— В таком случае, уйду я, — усмехаясь, сказала змея, и в глазах ее загорелся адский пламень.
Вдова уверенным шагом направилась к двери, но граф схватил ее за пышный рукав, дернул, развернул и скрутил ей руки, собираясь забросить на плечо, туда, где прежде лежало платье. А ведь несколько минут назад он не смог поднять ее. Не любовь, не страсть, не отвага, не страх.
Бешенство — разве есть рычаг сильнее?
— Оставьте меня в покое, или я закричу!
И она закричала бы, потому что в ловушке между желанием и запретом остается только кричать.
Но мушкетер Атос был человеком сдержанным и хладнокровным. Что же с ним творилось? Он мало спал, много пил. Что-то неладное происходило в незнакомом доме. Этот запах…
Мушкетер Атос поставил женщину на место, хоть граф де Ла Фер этого сделать не смог.
Твердая почва под ногами вдовы плыла от ужаса, восторга и упоения, превращаясь в утлую шлюпку.
— Сударыня, проявите благоразумие, в последний раз прошу вас. Вас ведь больше никто не спасет.
— Я не желаю быть спасенной. Я сама себя спасу. Это дело чести. Мое дело.
Неожиданно и без всяких предупреждений, от этих волшебных слов невидимая стена между хозяйкой и ее постояльцем рухнула и исчезла, будто и не было ее никогда. И будто из прорванной дамбы, бурля и круша все преграды, бушующая река свободы ворвалась в бесконечное пространство расстоянием в одну вытянутую руку.
Хозяйка с улицы Феру протянула руку и легко коснулась груди своего постояльца, отталкивая его повелительным жестом.
Автор, кем бы он ни был, изъявляет желание нравоучительно провозгласить прописную истину: внешние степени свободы обретаются освобождением от внутреннего гнета собственной беспомощности. Белошвейка становится графиней лишь тогда, когда перестает страшиться тех графов, что рисует ей собственное воображение. Состоянием свободы является обретенное умение отличать действительность от воображаемого. Именно поэтому революции всегда зачинаются внутри одного человека.
Автору, кем бы он ни был, осталось неизвестным, что почувствовал в это мгновение мушкетер Атос, но граф де Ла Фер на один миг, бывший для хозяйки с улицы Феру длиною в бессмертие, увидел в ней равную. Не по благородству, конечно же, — мы не станем обманываться на этот счет, как бы нам того ни хотелось — по силе духа.
Атос отступил. Ему не сломать эту простую женщину, одинокую женщину, у которой никого и ничего не было, кроме своей блажи. Щемящая жалость вдруг просочилась в него удушливой струей. Какое отвратительное чувство. Спасительное чувство, что всегда приходит на помощь, когда наши нравственные устои, наши понятия о сути и смысле жизни человеческой — сперва впитанные с молоком матери, а позднее с такими усилиями обретенные при помощи болезненного опыта, ушибов, ран и шрамов — подвергаются сомнению, пошатнувшись. Легче свысока пожалеть наглеца, блаженного, сумасшедшего, осмелившегося посягнуть на понимание наше о мире и людях в нем, чем прозреть в нем равного себе, зачиная внутреннюю смуту, с такими усилиями подавленную.
Атосу не следовало пытаться сломить ее. К чему ломать достоинство, пусть даже это достоинство низшего существа? Истреби норов коня, и животное превратится в негодную рыхлую клячу. Примени норов скакуна себе на пользу: набрось узду, приструни, пришпорь, но хлещи ровно столько, чтобы не лишить пыла, которым наградил его господь. Атос слишком поздно вспомнил о наличии достоинства у лошадей, но следует отдать ему должное — все же вспомнил. Пусть хоть кто-то сбережет свое достоинство.
К Атосy вернулись рассудок и хладнокровие. Перед ним стояла его квартирная хозяйка, которая не желала быть вызволенной из-под домашнего ареста. Возможно, у нее были на то свои причины. Хорошо. Ее дело. Ему до нее никакого дела нет. Разве что легкое любопытство.
— Скажите, милейшая, но если вам так необходимо оставаться в плену, чтобы саму себя спасать, для чего вы послали ко мне этого портного?
— Чтобы передать вам письма, для вашего друга, они принадлежат ему, — отвечала вдова правдиво и честно. — Изначально мне не следовало соглашаться, не следовало ввязываться в эту интригу, вы сами предупреждали меня и предостерегали от жен Потифаров, я помню. Но так уж вышло, и я была глупа.
С тех пор многое изменилось, и я многое поняла. Такого со мной больше не повторится. Я благодарна вам от всей души, господин Атос, ведь я, право, и ожидать не могла, что вы проявите такое участие к моей судьбе, но я справлюсь сама. Не вижу причины подвергать вашу жизнь очередной опасности. Если хотите, вызовите кого-нибудь на дуэль, да хоть всю гвардию, но ответственность за это не ляжет на мои плечи. С меня хватило.
Атос посмотрел ей в глаза. Она выдержала его взгляд. Тяжелый, усталый, потухший взгляд человека, чья жизнь вдребезги разлетелась, и у которого отбирают последний смысл разбитой жизни — умереть не просто так, а ради чего-то, пусть даже ради каких-то писем и своей квартирной хозяйки, если ничего более подходящего не нашлось. Графа опять будто и в помине не было. Как жаль.
Они сменяли друг друга столь стремительно — отпетый дуэлянт, грозный граф,
благородный дворянин, пьяница, мудрый старец, шутник, философ, мечтательный юноша, который до сих пор так и не научился совладать со своей болью.
Их было так много, а она была одна. Всего лишь квартирная хозяйка с улицы Феру. Белошвейка. Вдова. Простая женщина. Неопытный ловец чужих душ.
Вдова посмотрела в глаза Атоса. На него смотрела женщина, во взгляде которой он не видел ничего, кроме безрассудного самопожертвования. Да, без сомнения, то было некое религиозное чувство, святая блажь. Но он более не верил в святую блажь. Как не верил он в белокурых ангелов и в наивную простоту. Вместе с рассудком к Атосу вернулась и подозрительность. Что-то здесь было не так, но что?
— Кто хозяйка этого дома? — внезапно спросил Атос.
От перевозбуждения вдовы не осталось и следа. Она не спускала глаз с Атоса. Правды больше не будет, дьявол ее забери. Этого еще не хватало. С таким же успехом ей могли вручить нож и попросить заколоть господина Атоса в самое сердце. Если сам господь уберег его и не столкнул лицом к лицу с убиенной женой, несмотря на то, что она несколько месяцев проживала в одном с ним квартале, мадам Лажар не будет той, кто позволит этому случиться. Нет, она убережет его и от этой участи — в гордыне, присущей освободившемуся от кандалов рабу, возомнила вдова.
— Одна благородная дама, родственница герцога Неверского.
— Кто она такая? Как ее звать?
Ложь — своенравная штука. Чем она туманней, тем легче ее распознать, чем конкретней — тем больше похожа на правду. Ложь должна быть детальной и тщательной. Вдова попыталась изобрести дворянское имя и вспомнила сегодняшний странный сон. Оставалось уповать на конфединцальность метра Божур в вопросах о клиентуре, на усталость господина Атоса, которая не позволит ему задавать вопросы слугам, и на милость богородицы.
— Она назвалась маркизой Дантес.
Атос нахмурился.
— ДʼАнтес? Я никогда не слышал такой фамилии. Откуда она родом?
— Мне это неизвестно, — ответила вдова, осознав, что совершила очередной промах, — я не разбираюсь в дворянских происхождениях. Но она уже немолода, и у нее есть ребенок.
Детали отводят всяческие подозрения.
— Бастард? От герцога?
Вдова пожала плечами.
— В любом случае, она очень симпатичная женщина, добра ко мне и никакой опасности из себя не представляет. Мне, быть может, даже удастся уговорить ее выпустить меня. Она на моей стороне и герцога не жалует, хоть и боится его. Он думает, что она покорна ему, но она может и взбунтоваться.
Дурацкая история получилась. Но все равно лучше правды.
Атос так не посчитал. Тонкие ноздри его расширились, подобные ноздрям жеребца, учуявшего запах битвы.
— Здесь дурно пахнет, — сказал он. — Запах паленого.
Вдова вздрогнула. Подобная интуиция была за гранью ее воображения.
— Камин в моей спальне. Я сожгла свою одежду. Дым просочился, — выпалила она.
— Зачем?
— Я иcпачкала ее в грязи.
— Значит, вы уже выходили из этого домa?!
Уже успокоившийся было Атос снова стал проявлять явные признаки нетерпения, и весь подобрался, будто тигр, готовый к прыжку.
Лги, вдова, лги, изощренно и изысканно, используй все свое воображение, если тебе дорог этот человек, если не хочешь окончательно довести его до срыва. Лги о том, что знаешь.
— Никуда я не выходила. Мне стало скучно, я спустилась на кухню, помогала кухарке, мыла овощи в тазу, чистила курицу, таз перевернулся, я попыталась руками отодрать грязь, и забыла, что руки в крови. Хотела отстирать халат, но дело было пропащим, и я бросила его в огонь.
Атос поморщился, словно вдова рассказала непотребную шутку.
В кухонных делах господин Атос разбирался гораздо меньше, чем в генеалогии. Это должно было убедить его. Что-нибудь же должно было убедить его покинуть раз и навсегда этот дом, который будто примагнитил его и не желал отпускать.
Воображению вдовы вдруг отчетливо представилась супружеская сцена. Графиня возвращается домой и застает графа в своей гостиной. Да, он, конечно же, убьет ее в конце концов, но конец настанет и ему самому. Эти двое связаны кровью, и узел не разрубить. Если до этой встречи у него еще оставался хоть какой-то шанс на жизнь, если не полноценную, то хоть с образом и подобием, то встреться он с ней еще раз, убей он ее во второй раз, и все пропало. Его не спасут ни пьянки, ни служба, ни дуэли, не походы, ни отцы Оноре и Альфред, ни его друзья. И что самое главное, вдрyг поняла вдова Лажар, в такой ситуации его не сможет спасти даже сам отец Сандро.
Отец Сандро! Дура! Ослица! Тупица! Почему она не послала за ним сразу? А впрочем, могла ли она разыскать его среди морей? Услышал ли бы он ее мольбы? Различил ли бы вообще ее голос в этой толпе из знатных господ? Голос домовладелицы, единственной, которой были слышны шаги мушкетера Атоса, когда он ночами напролет мерил ими свои комнаты в доме на улице Феру.
Впрочем, исторической истины ради, следует признать, что они слышны были и слуге Гримо. Но тот был слишком хорошо вымуштрован и права голоса никогда бы не потребовал.
Вдова снова вспомнила свой сон, который оказался вещим. Брат Огюст предостерегал Творца, и не зря. Вдова ввязалaсь не в свой сюжет, но она была пленницей этого сюжета, и как ни крути, то, что должно было случиться — случится. Только вот что должно было случиться по задумке Творца? Неужели ему в самом деле была угодна смерть этого человека? Но он утверждал иначе. Все они твердили об ином. «Выигрышная фигура», «Читатели не простят».
Вдова не была сильна в литературных условностях и не была знакома со словом «кульминация» но, вспоминая старые сказки и легенды, ей было известно, что двое повязанных прошлым персонажей непременно должны встретиться на страницах повествования. Иначе к чему вообще рассказывать истории? Ни один менестрель не стал бы крушить ожидания слушателей — менестрель печется о своем кошельке.
Сюжет всеми кривдами и случайностями привел третьестепенного персонажа в дом графини де Ла Фер для того, чтобы первостепенные персонажи встретились. Ясно, как день. Только все это было неправильным, все это было искаженным вариантом развития события. Слишком неумелым. Слишком ранним. Слишком поспешным. Слишком незрелым, шитым белыми нитками черновиком, приправленным разыгравшейся фантазией. Слишком женской. Тесто еще не взошло.
И еще не наступил апрель.
Только чей это был сюжет? Кто был его автором? Отец Сандро спасал одинокого узника, брат Огюст, несмотpя на свои протесты, помогал ему, а остальные члены клана не имели права вмешательства. Оставалось лишь признаться, что сюжет по-прежнему был моим. А это значило, что я сама привела дорогого моему сердцу человека в этот дом, хоть я всеми силами души хотела уберечь его от встречи с хозяйкой дома. Как такое возможно?
Хоть я и была пленницей этой истории, я одновременно и была ее творцом. Как такое возможно? Спросите у отца Хорхе-Луиса. Это честный человек, хоть и говорит на испанском, он вам не откажет в ответе. А лучше спросите у самих себя. Посмотрите в зеркало. Вспомните прошлое. Представьте будущее свое. Разве в настоящем, как между адом и раем, застрявшие в чистилище, не пленники вы своих собственных судеб, одновременно являясь и их творцами?
С первой главы священного писания любая история, как и любая жизнь, зачинается разломом. Между небом и землей, тьмой и светом, светилами ночным и дневным, человеком и животным.
