сообщить о нарушении
Текущая страница: 58 (всего у книги 68 страниц)
— Шевалье дЭрбле, вы будете… вы будете отпускать грехи. Отпускайте сразу, не долго думая. Но зачем вам эта кислая мина? Отведайте вот этого муската. Он вам понравится, особенно если вы запьете им вот этот инжир, фаршированный гусиным паштетом, — отец Сандро наколол инжир на вилку и протянул ее Арамису через голову Портоса, который при этом послушно нагнулся. — Все заведомо прощены высшим судом, но наказания не избежать. Черт вас возьми.
Отец Сандро уныло намазал тапенад на поджаренную в провансальском масле французскую булку, положил сверху ломтик бри, посыпал крупной солью, украсил веточкой кориандра и вознамерился все это отправить в рот. Но тут он взглянул на мадам Лажар и болезненно поморщился, так и не донеся произведение кулинарного искусства до места назначения.
— Я не хотел вас наказывать, но вы сами, дочь моя, во всем виноваты.
— Я знаю, — промолвила мадам Лажар, стыдливо опуская глаза.
— Вы не хотите кушать? — с надеждой спросил Творец.
— Нет, — призналась Маргарита. — Я сыта по горло.
— О создатель! — воззвал непонятно к кому отец Сандро. — Ну за что мне это наказание? Я же говорил вам не лезть в чужой гекзаметр, я же предупреждал вас. Даром, что ли, принес я вам Гомера? Я думал, что эпическое повествование отвлечет вас от романтических идей, закравшихся в вас от вида графа де Ла Фер. Я так надеялся! Но нет, вы, клянусь богом, так и не прочитали Гомера. Прочитали или нет? Говорите правду и ничего кроме правды, ибо вершится суд.
— Не прочитала я Гомера, отец мой — вздохнула Маргарита.
— Так я и знал! Ладно, не прочитали вы Гомера, и это преступление я вам прощу, ибо признаю перед лицом правосудия, что и сам читал его лишь по диагонали. Он слишком тяжеловесен. Итак, вы все же влезли в чужой гекзаметр. Но и это ничего. Суд прощает вам нанесенный вред, ибо гекзаметр вы не совсем испортили, а лишь чуть-чуть. Я бы подправил его, ради вас, дочь моя. Вы неожиданно оказались весьма многообещающей, о чем я догадывался, но не сполна оценил ваш потенциал. За это прошу у суда прощения. Шевалье дʼЭрбле, отпустите мне грех недальновидности.
— Отпускаю вам грех недальновидности, отец мой, — пробормотал Арамис. Отец Сандро остался недовольным.
— Не так, сделайте это с намерением, как настоящий сановник.
— Отпускаю вам все грехи ваши! — торжественно произнес Арамис, и глаза его заблестели.
— Намного лучше. Я не хотел вас карать, дочь моя, я мог бы и в дальнейшем предоставить вам место в сюжете, ибо вы превзошли возлагаемые на вас ожидания, а я люблю сюрпризы. Я бы конфетку из вас сделал. Ну честное слово, вы вполне адекватный персонаж, внимательно следите за событиями, развиваетесь даже, растете над собой, вслух рассуждаете, не надо вас силой доить. Взгляд у вас правильный, любящий. Ладно, вы казнили миледи, бог с ней, с миледи, давно пора было. Я бы сделал из вас вторую миледи. Истинное ремесло романиста состоит главным образом в том, чтобы, нанизывая события одно на другое, делать это с почти железной логикой. И мне это прекрасно удается. Вы бы сами вторично разбили сердце графу, а я бы помог вам, придумывая что-нибудь ради оправдания его характерной трагичности, от которой, перед лицом Фемиды заявляю во всеуслышание, я отказываться не готов!
От этого громогласного заявления задрожали бокалы на столе. Атос побледнел, но ничего не сказал, лишь крепче прижал к себе Маргариту.
— Пожалуйста, выпустите ее из объятий, господин граф, — вежливо попросил отец Сандро. — Это неподобающее поведение во всех смыслах.
— Нет, монсеньор, — сказал Атос. — Покуда вы не применяете силу, я волен поступать так, как пожелаю.
Брат Огюст поперхнулся вишневой косточкой. Отец Сандро нервно запихнул в рот кусочек осетрины.
— Прошу вас, сударь, — неожиданно тихо произнес отец Сандро. — Мне не хочется карать вас за неповиновение.
— Карайте, монсеньор, если вам так угодно, — невозмутимо ответил Атос. — Я никому на свете не причинил зла.
— Невероятно! — не выдержал брат Огюст.
— Молчите, брат мой, вам суд пока слово не давал, — бросил отец Сандро. — А вам, ваше сиятельство, суд выносит первое замечание. Господин дю Валлон, в качестве свидетеля, прошу заметить: первое замечание господину графу. Вы заметили?
— Я заметил, — громко сказал Портос.
— Гримо, вы, как пристав, огласите замечание.
Гримо в ужасе взглянул на Создателя.
— Не стесняйтесь, выносите господину графу замечание.
Но Гримо, будто немой, лишь хлопал глазами, не в силах издать ни звука.
— Я сказал выносите его сиятельству графу де Ла Фер замечание от имени суда! — прикрикнул на несчастного отец Сандро, и в этот раз подскочили не только стаканы, но и тарелки, и даже бутылки.
Атос посмотрел на слугу и сделал какой-то знак. Этот приказ распечатал уста помертвевшего Гримо.
— Суд… выносит первое… замечание, — выдавил из себя Гримо.
— Его сиятельству графу де Ла Фер! — потребовал продолжения Творец.
— Ему самому, — процедил Гримо.
В отчаянии отец Сандро махнул рукой.
— Не теряйте времени и сил на этих упрямцев, отец мой! — взмолился брат Огюст. — Судите их, и дело с концом. Вы и так потратили бесконечное количество часов на всякую ерунду. Двадцать шестую главу необходимо дописать сегодня, выпуск послезавтра, издатель сожрет вас с потрохами, если вы опять опоздаете!
— Вы правы, господин крючкотвор, продолжим. Но что я хотел сказать?
— Нечто о роли вдовы в сюжете, — подсказал помощник.
— Ах, да, верно. Я бы увязал этот ваш сюжет, дочь моя, залатал и заштопал бы его так, что никто бы и не заметил всех несостыковок. Три, максимум четыре листа, и дело в шляпе. Два часа работы. Сущие пустяки, главное обосновать и чтобы не без эмоционального накала. Ну, допустим, через три месяца граф узнает, что вы в самом деле шпионка Ришелье. Граф в ужасе, рвет на себе волосы… простите меня, Атос, я всего лишь фантазирую… он снова начинает пить… Да мало ли каких страстей можно вообразить себе, чтобы снова повергнуть в пучины отчаяния… прошу вашего прощения, сударь… Или даже, к примеру, шевалье дʼЭрбле — чем не подходящий предмет для нового конфликта? Он влюбляется в вас, вы замечаете в нем то, чего не хватает в графе, а именно женственную трепетность и тонкую чувствительность… И вот Арамис снова в миру, отрекается от церкви… Измена. Предательство. Вражда. Дуэль. Поле непаханое для конфликтных ситуаций, без которых вы и минуты прожить не можете. Друзей помирит дʼАртаньян, который в нужное время появится в нужном месте… Господи, да я придумал бы вам выход из этой путаницы и вы бы остались действовать на страницах этого повествования. Но вы!
Вы, дочь моя, так наивны! Это ваша главная отрицательная черта характера, так и знайте, что это она вас погубила. А еще ваше самомнение, скрывающееся за ложной скромностью. Вы ведь не только графу не доверяли, вы и мне совсем никогда и ни разу не доверились. Будто я оставил бы его погибать! Ха! Mоего графа де Ла Фер! Да вы с ума сошли! Нет, брат Огюст прав в одном: вы решительно несносны. Все вам надо было делать самой. К чему? Но и это пустяки, с кем не бывает. Тут оплошность, там огрех, главное, чтобы было не скучно.
А с вами не скучно. И могло бы быть еще интереснее, но объясните же мне, нет, я требую, объясните, зачем только понадобилось вам приносить эту идиотскую клятву у алтаря в соборе Святого Петра Ангулемского? Зачем же вы прислушались к отцу Оноре? Кто-кто, а это последний человек, которого следует слушать. Ничего он не понимает, хоть и ума палата. Даже безумного отца Виктора я предпочитаю этому приземленному часовщику. А знаете почему? А потому что он навязчивый, как банный лист, с этими его дурацкими деталями, внутренней правдивостью и многоплановой обоснованностью. Брехня все это, люди так не действуют. Нормальные люди порывисты и не зарываются в нюансы. Жизнь проста. Зло, добро, смерть, дружба и предательство, любовь и ненависть, благородство и порок. Интрига. Все. Больше ничего не интересно, все остальное сыро и серо. Короче говоря, можете во всем винить отца Оноре, если не себя саму.
Дочь моя, я могу все, но единственное мне недоступно: вы принесли клятву у алтаря четырех евангелистов, идя на поводу у отца Оноре, в обители, принадлежащей ему. Мне туда хода нет, и слава богу, сказал бы я в любой другой ситуации, но только не в этой. Ибо перед лицом высшего суда, я заявляю, что я не в силах избавить вас от жертвы и отменить клятву, данную в условностях чужого литературного жанра! Зачем, зачем вы его послушались? Зачем уступили соблазнителю? Не лежать мне в Пантеоне, но вы ему поверили, ему, чужому дядьке, а не мне, отцу вашему!
C великой досадой Отец Сандро быстро налил и хлопнул рюмку водки, закусив маринованным корнишоном.
— Но они оба… отец Альфред ведь тоже… — попыталась защитить мадам Лажар благородного отца Оноре, столь многому ее научившему. И был он вовсе не чужим дядькой, а ее крестным отцом, но этого она вслух сказать не посмела.
— Как же можно было верить этому занудному блюстителю действительности? — горячился отец Сандро, плохо ее расслышав. — Он и вас втянул в свой унылый высокоморальный мир, где законы не отменимы потому что это, черт возьми, законы реализма! Да он даже отца Альфреда убедил в этом; сумел его спустить с облаков на грешную землю!
Отец Сандро опрокинул еще одну рюмку водки.
— Скажите, господин дю Валлон, как мой свидетель, разве это не вопиющее хамство?
— Хамство, — радостно согласился очарованный Портос. — Вопиющей некуда.
Присутствие Портоса оказывало заметное положительное влияние на отца Сандро. Оратор смог вернуться к сути дела.
— Вот! — отец Сандро потряс кулаком. — Вот это достойные слова! Короче говоря, дочь моя, наше семейное дело, а точнее, верховный суд, сводится к тому, что вы дали клятву, обещая принести жертву, в чужой обители, где законы не отменяются и сюжеты не перекраиваются, потому что, дьявол вас всех забери, это мир дотошного Творца, который следует всем буквам текста прямо и по порядку, перепроверяя сегодня тысячу раз то, что сам же написал вчера!
Атос вздрогнул. Содрогнулась и Маргарита. Арамис горестно возвел очи к потолку. Портос уронил на пол мандаринoвую кожуру. Гримо, слепо следуя указаниям, сохранял строгий вид. Брат Огюст злорадно усмехнулся в усы: он всегда уважал скрупулезную справедливость отца Оноре и податливость отца Альфреда, а в этот раз зауважал пуще прежнего.
— Вот именно, — веско заметил отец Сандро, — ничего скучнее и не придумаешь. За сим, в судебном протоколе прошу каллиграфически вывести: хозяйка с улицы Феру обвиняется в том, что, попав под влияние слишком серьезного типа, вступила на безысходный путь сухого, бессердечного и неотменяемого реализма, тем самым саму себя лишая всеобъемлющей и всепрощающей защиты гуманистического романтизма. Отпустите ей грех, шевалье дʼЭрбле.
— Отпускаю вам все грехи ваши, — скорбно произнес Арамис.
— А теперь приговор.
Отец Сандро поднялся со стула, слегка пошатываясь, и, словно тамада, поднял бокал амаретто.
— По наивности своей, непредусмотрительности и недоверию, оказанному Создателю и графу де Ла Фер, принесшая неотменимую клятву в обители непреложных законов и непоколебимой однозначности, хозяйка с улицы Феру, достопочтенная вдова Маргарита Лажар вычеркивается из повествования.
— Но вы уже ее упомянули в выпущенной несколько месяцев назад седьмой главе, — вынужденно напомнил брат Огюст, чем вызвал благодарность Атоса, хоть уважение его семинаристу не суждено было заслужить более никогда.
Но отца Сандро вовсе не смутил этот веский довод. Он только фыркнул.
— Я не первый, кто переписывал романы после выпуска в какой-то газетенке. Некоторые умудрялись перекраивать свои творения и после того, как их тома появлялись на полках библиотек. Я не вижу в этом ничего постыдного, так и запишите в протоколе суда. Все имеют право на ошибку, даже святые отцы.
В любом случае, никто и не заметит исчезновения хозяйки из текста. Читатель нынче невнимателен к деталям, они его не интересуют, что я и пытаюсь неустанно доказать отцу Оноре, но разве он готов прислушаться к истинному романисту? Нет, не готов. Но не высший суд, а время рассудит нас.
В общем, что я говорил? Ах, да, я хотел сказать, что в книжном издании ее не будет. Oтныне Атос живет на улице Феру, в двух шагах от Люксембурга, где снимал две опрятные комнаты. И точка. Кто там ему это квартиру сдавал, молодая красивая женщина или дряхлый фальшивомонетчик, никого интересовать не будет, ибо интересен Атос, и ничего более. А нежные взгляды, освещая тем самым его неприступный характер и презрение к женщинам, на Атоса может кидать хозяйка трактира на улице Сервандони.
— Могильщиков, — поправил брат Огюст.
— Пусть будет Могильщиков, велика важность. Следовательно, вдова Маргарита Лажар, квартирная хозяйка графа де Ла Фер, приговаривается к вечному забвению, без права на образ, взгляд, голос, фразу, слово, строчку и букву в повес…
— Постойте! — проговорил Атос, вставая.
========== Глава сорок четвертая. Страшный Суд ==========
«И сказал: выйди и стань на горе пред лицем Господним, и вот, Господь пройдет, и большой и сильный ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы пред Господом, но не в ветре Господь; после ветра землетрясение, но не в землетрясении Господь; после землетрясения огонь, но не в огне Господь; после огня веяние тихого ветра, и там Господь»
***
Отец Сандро вынужденно замолчал, любуясь своим персонажем. Его можно было понять: здесь было чем залюбоваться. Автор, кем бы он ни был, вполне допускает иную трактовку, признавая за читателем право на собственное восприятие, и все же вынужден предположить: никого прекраснее и благороднее отец Сандро за весь свой богатейший век так и не смог вообразить.
Атос, величественный, несмотря на босые ноги и перекосившуюся на груди распахнутую рубашку, спокойный, трезвый и хладнокровный, будто не его вечность вершилась сейчас, а всего лишь дает аудиенцию король, обогнул стол и оказался лицом к лицу с Создателем.
Атос был ниже ростом, но, глядя на него сверху вниз, отец Сандро почувствовал, что от него убавилось сантиметров пять, а может быть, даже и шесть. Автор, кем бы он ни был, вынужден сообщить, что даже сам Творец не избавлен от гипертрофированной идеализации, вызванной заниженной в некоторых сферах душевной жизни самооценкой.
Атос понимал, что единственную возможность осуществить задуманный им план под названием «Память» он получит лишь в том случае, если Создатель оставит в повествовании хоть одно упоминание о Маргарите. Ведь если он полностью вычеркнет хозяйку с улицы Феру, никто и вовсе не станет разыскивать эту женщину, и их совместная рукопись навечно затеряется во тьме эпох.
Атос обязан был добиться у Творца правa на лазейку для будущего читателя, который, по воле случая, или увидев в повествовании обстоятельства собственной жизни, которые заставят его невольно отождествиться с пятистепенным персонажем, или из-за жгучего любопытства к случайным деталям не поленится отправиться на поиски апокрифа. Bступив же на этот путь, читатель, кем бы он ни был, станет восприемником вдовы Лажар, вследствие чего он неизбежно сам превратится в автора.
Преданный этот читатель, кем бы он ни был, обязан в эту самую минуту снять шляпу и, подметая перьями вымощенный каменными плитами пол своей квартиры в иерусалимском предместье Ар-Хома, отвесить земной поклон графу де Ла Фер, превратившему его в автора.
Автор в этот самый момент снимает не только шляпу, но и маску.
Он выходит на широкий балкон, из которого открывается вид на грозное плато — гробницу царя Ирода, и на город на холме напротив — Вифлеем. Такое близкое и удивительное соседство могилы и колыбели. Умерший навечно осужден взирать на место рождества того, чей путь он возжелал пресечь.
Автор, кем бы он ни был, в этот самый момент более не желает быть кем попало. Автор обретает образ. Автор зажигает сигарету «Вог» (на самом деле автор предпочитает марку «Балад о парк», но ее вроде бы перестали выпускать) зажигалкой «Клиппер» и мечтательно глядит широко расткрытыми глазами на холмистый ландшафт. У автора очень большие глаза, это его главное достоинство и недостаток. В желтые холмы кое-где вросли изъеденные пулями наблюдательные вышки — «филбоксы» времен британского мандата. Автору, столь долго пребывавшему в тени, хочется полюбоваться самим собой и невероятным миром, в котором он обитает. Да простит читатель ему, а, точнее, ей, эту сугубо женскую нарциссическую несдержанность.
Между редких низких кустов, нарушая нетронутый веками библейский покой, порою проезжают армейские джипы, блюстители бессмысленных границ. Муэдзины на высоких белых минаретах заунывно выводят призывы к полуденной молитве, и восточная их тоска передается автору, подпевающему: «Аллах велик».
