сообщить о нарушении
Текущая страница: 47 (всего у книги 68 страниц)
Со второй главы священного писания любая история, как и любая жизнь, зачинается конфликтом. Между грехом и праведностью, соблазном и честностью, наивностью и тягой к знанию, детством и зрелостью, отцовской опекой и свободой выбора, волей Творца и волей человека. В муках и боли на свет появляется младенец. В борьбе между противоположными полюсами, которых так же влечет друг к другу, как и отталкивает, и которые на один лишь только миг оказывются слитыми, равными друг другу в едином наслаждении, чтобы в следующий миг снова разлететься в разные стороны; в этой борьбе зарождается жизнь.
А иначе вас никто не станет слушать, голос ваш онемеет и вы потеряете читателя, не успев начать и вторую главу. Противостояние — это самое главное. И какую же чертовскую боль причиняет оно.
— Уходите, господин Атос, прошу вас, умоляю вас, — тихо сказала я. — Ради Бога, уходите, вам больше нечего здесь делать.
Я не знаю, почему в этот раз он послушался меня. Он волен был поступать так, как ему хотелось, но, видимо, что-то в моем тоне, в жесте, в позе, во взгляде или в его собственных предчувствиях освободило его на этот раз от проклятого дома. А может быть, он просто слишком устал.
Как бы то ни было, господин Атос нахлобучил на голову старую шляпу, развернулся и направился к двери.
И все же…
— Постойте! — позвала я, и он остановился, видимо, все еще надеясь на мое благоразумие, соответствие роли третьестепенного персонажа, или ему просто надоело конфликтовать с глупой женщиной.
— Чего вам еще?
— Я все же должна попросить вас об одном одолжении, господин Атос.
— Говорите.
— Оставьте мне ваш кинжал.
Должно быть, брови его, черные, безупречно очерченные, над глазами синевы июльского неба вскинулись, но мне не было видно из-за обвисших полей шляпы, которые скрыли его светлое чело.
— И что вы с ним собрались делать?
— Я убью себя. В крайнем случае. Если мне станут угрожать, если мне не удасться отсюда выбраться, если, как вы предположили, меня схватят и захотят пытать или обесчестить, — сочиняла я на ходу, и это звучало великомученечески.
— И какой в этом толк для христианки? — спросил Атос, не любивший выспренности, тем более, что она не подходила к сложившийся ситуации.
Но голос его был мягким и спокойным, каким должен был стать когда-то; должно быть, тогда, когда наступит апрель. То был голос, с которым ему никогда больше не обратиться ко мне. Это был голос взрослого и зрелого человека. Более того, это был голос отца.
— Никакого толка, — сказал непослушный ребенок. — И я знаю, что это ужасный грех. Но нужен же мне какой-то выход. Сделайте милость, оставьте мне выход.
Граф де Ла Фер, что же вы опять воюете? Но он не воевал, он заботился обо мне. Предельно искренне, потому что в его руках оказалось неразумное существо, брыкающееся существо, сущий ребенок, который вот уже битый час требовал от него невозможного. Для Атоса это было слишком много, но для графа де Ла Фер — слишком мало. Он и с худшими вариантами научится справляться. Когда-нибудь, если наступит апрель. Если он оставит мне свой кинжал.
Подлинный автор этой истории, кем бы он ни был, снова вклинивается в первоисточник, чтобы морализаторски заявить: длительные отношения между людьми возможны лишь тогда, когда люди в этих отношениях способны менять роли, отыгрываемые друг перед другом, не застревая ни в одной из множества функций, доступных богатому арсеналу человеческих отождествлений. Атос, в пределах прочной гибкости и глубины своих, лучше других умел менять роли. Именно поэтому он и являлся выигрышной фигурой для всех тех авторов и всех тех читателей, что посмели играть с ним.
— Вы сперва посылаете за мной, затем набрасываетесь с кулаками; сопротивляетесь, когда я пытаюсь помочь вам, не желаете покидать этот дом, голосите, когда я прошу вас прислушаться ко мне, не доверяете мне, смеете оскорблять и даже прощения не изволите попросить. Вы сказали мне уйти, а потом сами остановили. Вы сперва утверждаете, что справитесь сама, что хозяйка дома, неизвестная никому маркиза с бастардом, благосклонна к вам, и что вам ничего не угрожает, а затем требуете, чтобы я отдал вам свой кинжал, чтобы вы моим же кинжалом себя закололи, когда вас станут пытать. Что вы несете, мадам Лажар, почтенная квартирная хозяйка? Где вы потеряли разум? И зачем хотите свести заодно и меня с ума? Я задолжал вам за этот месяц, потому что мне некому было платить, раз вас дома не было, и я отдам вам выросший процент, но разве я когда-нибудь причинил вам зло?
Он был прав, как всегда. И вопросы его были справедливы, как всегда. Но ответы на них терялись в тумане. Что я могла на это ответить, кроме:
— Доверьтесь мне.
Граф де Ла Фер в четвертый раз рассмеялся. По-доброму. Так смеются родители над дурацкими выходками детей. Дети, учась ходить на нетвердых ногах, падают и набивают себе шишки. Родители ласково улыбаются. А потом поднимают карапузов на руки и целуют в лоб. Но господин Атос не стал целовать меня в лоб, это тоже было за гранью моего воображения.
— Довериться вам? Но вы не произнесли ни слова правды. Вы лжете, увиливаете и увертыветесь, сочиняете какие-то несуразные истории, словно вам есть что скрывать. Я не доверил бы вам даже эту ветхую шляпу, а вы просите доверить вам мой кинжал.
— В самом деле, господин Атос, вы удивляете меня, — сказала я, возмущаясь. — Неужели вам нужны еще доказательства моей честности и преданности? Если бы я держала против вас злостные намерения, разве исполнила бы я в очередной раз просьбу господина Арамиса? Разве предупредила бы вас? Разве отдала бы вам эту переписку? Разве последовала бы за вами в Ангулем? Разве уговаривала бы святых отцов Оноре и Альфреда спасти вам жизнь, хоть они намеревались не вмешиваться в дела Творца? Разве говорила бы с вашим слугой в деревне, на дороге из Пуатье, где вы оставили его? Разве я не…
Тут я запнулась, потому что, как когда-то предупредил меня брат Огюст, не имела права путаться в ролях рассказчика и персонажа. Но мне еще оставалось что сказать, и я продолжила:
— Господин Атос, вы не доверяете женщинам, и ни во что не ставите людей, чье происхождение не записано в аристократических летописях, я успела уже понять. Вы страдаете, потому что кто-то причинил вам зло, и тщательно пытаетесь скрыть свои терзания, прячась за своим мундиром, шпагой и веселыми друзьями. Вам опостылела жизнь, но вы не желаете просто так расставаться с ней, потому что и это не достойно дворянина. Вы запутались в самом себе и ищете выход, набрасываясь грудью на штыки. Вы деретесь, ерничаете, пытаетесь отказаться от того, кем являетесь, от самой вашей сути. Вы заливаете вином все то неискоренимое, что есть в вас, но убивая плохое, вы тем самым убиваете и хорошее, потому что все человеческие качества связаны вместе одним узлом. Вы мало едите, не спите совсем, не заботитесь о своем здоровье и много пьете, а при этом считаете, что я держу против вас злой умысел. Но посудите сами, если бы держала я против вас злой умысел, разве я бы не отравила сто тысяч раз то вино, которое вы пьете из моего погреба.? Впрочем, должно быть, тем самым я оказала бы вам высшую милость. Господин Атос, опомнитесь: вы пьете мое вино, значит, вы уже доверяете мне.
Должно быть, господин Атос подумал, что только женщине могло прийти в голову подобное доказательство невинности. Ему нечего было возразить на этот веский довод. Он не понимал, он не мог понять, ибо находился в рамках сюжета, а я — вовне. И поэтому я была сильнее его, но ни разу не использовала свою силу ему во вред. Почти. Но этим знанием я не могла поделиться с ним. Кажется.
— Одолжите мне ваш кинжал. Я сберегу его, клянусь Богом, и если воспользуюсь им, то лишь ради вашего блага.
— Кто вы? — спросил Атос. — И чего вы от меня хотите?
— Лишь вашего блага.
— Кто вы? — переспросил он.
— Ваша квартирная хозяйка, вдова покойного Лажара.
— Кто же вы? — в третий раз задал он вопрос. Правильный вопрос. Справедливый вопрос.
— Вы не желаете знать меня, — ответила я. — Вы не во что не ставите меня. Я вот уже столько времени бьюсь, чтобы помочь вам, но вы видите во мне лишь то, что желаете видеть. Вы получите ответ на этот вопрос лишь тогда, когда сами пожелаете прозреть, сударь.
Не следовало мне этого говорить. Самая настоящая жестокость, вызванная упоением властью. Даже из-под шляпы было видно, насколько он побледнел.
— Я не знаю, кто вы, ведьма, но очевидно, что вы знаете меня, — промолвил Атос, смутно различая откровение в словах вдовы, как и странную собственную потребность в откровении, отнюдь не вызванную опьянением.
Доверять? Но как можно доверять женщине? В этом не было никакого толка и никакого резона. И все же Атос прислушался к своей интуиции, которая вот уже битый час требовала от него невозможного. Да, она, интуиция, обманула его однажды, но все же он не собирался делать из этой женщины свою жену, он мог разделаться с ней, когда захочет, если такая надобность возникнет, и она ничего не требовала от него, кроме платы за квартиру и клинка. Что такого ужасного, в конце концов, может случиться, если он скажет ей правду?
Автор, кем бы он ни был, снова тут, и вклинивается в первоисточник, дабы сообщить читателю: именно эти мысли и являются актом доверия. Доверие наступает тогда, когда исчезает призрак прошлого. Призрак прошлого исчезает, когда глаза открываются, и виз-а-ви оказывается человеком; другим человеком, чужим, незнакомым, о котором ничего не знаешь, но инаковость его спасительна, потому что не принадлежит тебе.
— Я не суеверен, не верю в колдовство и страха давно не испытываю, — сказал Атос в отрезвляющем присутствии чужой инаковости. — Но вы внушаете мне… нет, не так. Вы ничего не внушаете мне, но в одном вы не правы: ежедневно, ежечасно, ежеминутно, без продыха, без права на передышку, я вижу не то, что желаю видеть, а то, о чем хочу забыть. Если вы так уверены в том, о чем говорите, если вы в самом деле зачем-то печетесь о моем благе, существует лишь одно благодеяние, которое можно оказать мне. Кем бы вы ни были, помогите мне забыть и никогда больше не вспоминать.
— Вы действительно этого хотите?
— Да, хочу.
— Значит, именно это я и сделаю, — сказала я. — Оставьте мне ваш кинжал. Даю вам слово чести: я верну его вам.
Не говоря больше ни слова, на вытянутой руке господин Атос протянул мне свой кинжал. Я взяла его и поцеловала. Хоть его я имела право поцеловать.
— А теперь ступайте, вам больше ничего не грозит.
Он улыбнулся, и, клянусь дьяволом, если бы не дурацкая шляпа, я увидела бы его слезы.
Он уходил, а за его спиной плелась его старость.
========== Глава тридцать восьмая. Жена Атоса и диссертация Арамиса ==========
Атос беспрепятственно покинул дом на Королевской площади, и кроме косых взглядов служанки, выпроводившей его за дверь, ему ничего не угрожало. Свежий холодный воздух оказал на него благоприятное воздействие, несколько выветривая тот туман, что окутал его сознание в доме, который тяготил его. Атос прогулялся по площади, а, потом, сделав знак Гримо, чтобы следовал за ним, и по прилежащим улицам. Как он и предполагал, кроме тех троих разгильдяев, что показались ему подозрительными, когда он шел сюда, никакой иной опасности он не приметил. Двое простолюдинов, бредущих по своим делам, также не привлеки ничьего внимания.
Отправив Гримо у Ратуши, Атос медленным шагом пошел дальше. Он покинул квартал Маре, прогоняя непрошенные мысли о зловонном болоте, влился в лабиринт грязных улочек и переулков, бросил мрачный взгляд на стены Бастилии, сереющие за его спиной, а потом не менее хмурый — на Шатле. Город выплеснул его на мост Менял. На набережной его привечала неприступная Консьержери. Париж был напичкан тюрьмами и, казалось, предлагал кандалы, цепи и пыточные камеры на любой вкус, подобно расхваливавшему товар торговцу. Даже собор Парижской Богоматери на фоне затянутого тучами неба казался узилищем, в котором навечно погребены человеческие надежды и молитвы. Горгульи и апостолы на фасаде были похожи на вестников Страшного Суда, а громады башен — на пристанища Люцифера и Асмодея. Атос ощутил себя узником этого города, пригвожденным к нему тяжелым свинцовым небом, скованным его стенами. Каменные громады нависали со всех сторон, отбрасывали на реку черные тени. Голые деревья будто обступали его самого, как плотные ряды войск — осажденную крепость. Атос плелся по городу, и с каждым шагом цепи его стягивались туже, а ступать было все труднее.
И при этом было нечто на удивление успокаивающее в безличности. Никто не заговаривал с ним, не глядел на него, ничего не просил, не зазывал в кабаки и не предлагал купить цветов. В одежде подмастерья толпа приняла Атоса как своего, укутала серостью и безразличием, залила грязью, мокрым снегом, оглушила топотом копыт, окриками и шепотами. Прохожие неслись куда-то, кутаясь до носа в плащи, тащили скарб, носилки, портшезы; хлестали лошадей, своих жен и слуг; входили и выходили из подъездов, стучали в двери, наталкивались друг на друга, плевались и спешили дальше с таким нетерпением, будто впереди их ждала земля обетованная. Будто город выпустит их когда-нибудь из своих тисков.
Город вынес его к Сорбонне, а затем и к Люксембургу. До ночного дежурства оставалось несколько часов, а Атос знал, что вернись он домой — упадет замертво и к караулу не проснется. Кроме того были дела поважнее, чем отдых. Поэтому вместо того, чтобы свернуть на Феру, бывший граф направился на улицу Кассет, возле которой в когда-то тенистом, а теперь — совершенно облетевшем садy находилась уютная обитель будущего аббата.
Базен тоже не узнал его и уже собрался гнать взашей, но Атос снял шляпу. Слуга тут же вытянулся и принес господину Атосу тысячу извинений, пропуская вперед. В доме было тепло и он, к облегчению своему, нашел Арамиса, корпевшего над бумагами. Арамис поспешил накрыть листы толстым фолиантом и встал ему навстречу.
— Друг мой! Что с вами? Почему вы так одеты? Да вы словно привидение увидели!
— Можно и так сказать, — промолвил Атос. — Вы заняты?
— Не настолько, чтобы не обрадоваться вам. Садитесь! Но знайте, что весь аванс я потратил на бумагу и книги, необходимые мне для диссертации. Лавочник содрал с меня втридорога, но я наконец приобрел «Сумму против язычников» Фомы Аквинского. Ведь ее так трудно раздобыть, и все как один книготорговцы, когда речь заходит о «Сумме», пытаются всучить мне «Сумму теологии». И вот только у этого торговца, представьте, именно у этого подле аббатства Святой Женевьевы, я нашел как раз то, что искал. Но по этой, радующей мой разум, но печалящей мое тело причине, мне, к сожалению, нечем накормить вас, милый Атос, и я, подобно отшельнику, могу предложить вам лишь воду и хлеб. А еще бутылку отличного анжуйского, которую мне подарил один мой знакомый.
— Подарил?
— Подарил или одолжил, какая разница?
— Если он одолжил вам ее, обещаю — он не получит ее обратно.
Базен принес вино, друзья выпили и Атосу полегчало. В компании Арамиса ему всегда становилось легче дышать. Арамис был человеком тонким, легким, невесомым — как сама весна. Несмотря на непростую натуру, было в нем нечто эфемерное — он не занимал собою пространства, не давил, не угнетал и не усложнял беседу. Несостоявшийся аббат ничего лишнего не спрашивал, не донимал любопытством и многое понимал с полуслова. Кроме того, одно из лучших качеств Арамиса заключалось в том, что он умел хранить тайны — как свои, так и чужие. В его обществе Атос чувствовал себя непринужденно, и мог говорить и делать ровно столько, сколько ему хотелось в данный момент. Когда молчал Атос, Арамис тоже не испытывал надобности говорить, и им обоим было приятно сохранять одну тишину на двоих, хоть каждый из них молчал по разному.
В этот же раз начать разговор предстояло Атосу. Однако ему не хотелось нарушать благостную тишину, поэтому он лишь достал из кармана переписку, отобранную у мадам Лажар и положил на стол. Арамис в недоумении посмотрел на знакомые бумаги, потом на Атоса, потом опять на бумаги и оказался первым, кто нарушил молчание, сперва покраснев, будто на всякий случай.
— Откуда у вас эти письма?!
— Я нашел ее.
— Вашу домовладелицу?!
Атос кивнул.
— Каким образом? — все же не удержался от вопроса Арамис.
Атосу пришлось рассказать про портного, платье и сообщить некоторые детали из утомительного разговора со вдовой, что заодно пролило свет и на его нынешний внешний вид. По ходу лаконичного, но от этого еще более обескураживающего рассказа, лицо Арамиса несколько раз менялось, так как внешняя экспрессивность, несмотря на относительную внутреннюю уравновешенность, была еще одним значимым качеством его характера. Когда речь зашла об элементах одежды, Арамис захлопал в ладоши, звонко смеясь, но когда рассказ привел Атоса к герцогам Гонзага, его друг сделался невероятно серьезным и сосредоточенным. Черные глаза его заблестели — сперва восторженно, далее зло, следом разочарованно, а потом в полном недоумении. Все это лишило его последних остатков таинственности.
— Мари не узнала мадам Лажар? Но это невозможно! Они столько раз виделись, а она блестящего ума женщина!
