сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 68 страниц)
Не помню точно, когда я пробудилась ото сна, полного кошмарных сновидений, но снова был вечер. Я не раздевалась - так и заснула в платье и накидке, а проснулась больной, не в силах встать с постели. В голове гудело, словно я сама выпила безмерное количество вина, и не умела различить, что из происшедшего мне привиделось, а что случилось на самом деле.
Перед взором моим мельтешила безумная пляска; пьяный господин Атос запускал в не более трезвого господина Портоса вазой, герцогиня Неверская на сцене Бургундского отеля пела песню о жене Потифара, господин Арамис каялся у алтаря в грехах, протягивая распятию туго набитый кошелек, а отец Сандро, стуча по столу увесистым фолиантом, вел научные диспуты с незнакомым мне зевающим смуглым юношей в берете, украшенном подобием пера.
Приложив усилие, я вспомнила, что сегодня должна быть суббота, и что поэтому не появилась служанка. Я снова попыталась встать, но попытка была тщетной — комната закружилась, тело меня не слушалось. Видимо, я давненько не заболевала, потому что впервые осознала, что в подобной плачевной ситуации мне решительно не к кому обратиться. Поэтому я осталась в постели, жалея себя и оплакивая собственное одиночество.
Периодически я погружалась в болезненный сон, который оказывался гораздо хуже яви. До меня доносились наружные звуки — хлопали двери, бряцало оружие, мужские голоса вопрошали о еде и выпивке, но я не была уверена, не послышалось ли мне. Взмокшая, я металась на кровати в лихорадке, пребывая на той призрачной границе, что проходит между этим миром и тем. Вечер сменила ночь, потом день, потом снова вечер, и, наконец, дверь моей спальни отворилась.
Господин Портос, кажется, во плоти, заслонял собой весь дверной проем. На его лице читалось неподдельное волнение.
— Так вот вы где, почтенная хозяюшка!
Он провозгласил это так громко, что в голове нещадно зазвенело, но зато сомнений в его подлинности не осталось. Мушкетер не решался пройти в спальню — все же, это было верхом неприличия, даже для него.
— Последняя бутылка вина закончилась, и мы обыскались вас, — продолжил он. — Арамис предположил, что вас похитили, и мы уже собрались отколотить каналий, которые посмели поднять на вас руку, но и про них не знали, где отыскать.
— А.. — только и могла вымолвить я.
— Да вы больны! — Мушкетер проявил чудеса проницательности.
— Да, — подтвердила я его догадку. — Но мне уже лучше.
— Ба! — вдруг воскликнул господин Портос. — Да вы нешуточно больны, хозяюшка! — он хлопнул себя по лбу. — Какой же я осел! Распоследняя скотина! Почему я раньше не подумал навестить вас?! Вам же совсем худо! Не принести ли вам стакана воды?
От этого простодушного проявления человечности судорога свела мои внутренности. Слезы потекли по моему лицу без всякого спроса и разрешения. У меня не осталось никаких сил им противиться им. Господин Портос совсем смутился. Он все же, наверное, решился переступить порог спальни, потому что следующим, что я помнила, была широченная грудь, в которой я утонула. От господина Потроса несло спиртными парами, лошадьми и кожей. Я закашлялась, потому что мушкетер вроде бы вознамерился меня удушить. Он похлопал меня по плечу, пытаясь таким манером привести в чувства.
— Ну, же, ну же, — приговаривал он, продолжая стучать по моей спине, подобно тарану, пробивающему ворота крепости. — Не плачьте, я позову лекаря.
— Не надо лекаря, — всхлипывала я, — ничего мне не надо.
В дверях появился еще один мушкетер.
— Господа, почему вы обнимаетесь? — спросил господин Арамис.
— Хозяюшка нездорова, — объяснил господин Портос, — и плачет по этому поводу.
Господин Арамис выудил откуда-то пузырек и поднес его к моему носу. Резкий запах нашатыря ударил в ноздри и я закашлялась еще сильнее.
— О, женщины, — нараспев протянул будущий аббат, — какие же вы слабые создания.
— Только не надо стихов, господин Арамис, умоляю вас.
— Ей уже лучше, — заявил поэт, — уверяю вас, Портос.
— Вы убежденны?
— Несомненно.
— В таком случае, хозяюшка, я оставлю вас на попечительстве Бонифация, — решительно изрек господин Портос, разжимая тиски. — Он как раз отыскал в погребе последнюю курицу и варит из нее бульон. Вам тоже обязательно принесет.
— Кто же таков этот Бонифаций? — озадачилась я.
— Это мой новый слуга! — с непередаваемо гордым видом заявил господин Портос. — Он по собственному желанию перешел в мои владения из рук моего племянника, этого прохвоста прапорщика.
Заметив мой изумленный взгляд, и, видимо, приняв его за восхищение, господин Портос готов был лопнуть от самодовольства, что не укрылось от глаз господина Арамиса, который плохо переносил проявления тщеславия своего друга.
— Какое ужасное у него имя, Портос, — брезгливо поджал губы поэт. — Как вы себе это представляете? В пылу битвы, окруженный врагами, при осаде какого-нибудь бастиона, нашпигованного еретиками, вы, у баррикад, с оружием на перевес, требуете перезарядить мушкет, и кричите: «Бонифаций, ко мне!». До чего убого.
Слушая эти речи, господин Портос застыл с открытым ртом, будто осененный прозрением.
— Я согласен с вами, Арамис!
— Ничего удивительного, — развел руками тот.
— И что же мне делать? — в отчаянии воскликнул господин Портос.
— Это же элементарно, дорогой Портос, придумайте ему другое имя.
Господин Портос призадумался.
— Надо признаться, — нехотя произнес он, — что у меня туго с воображением.
— Раз вам надо быстро перезарядить оружие, — подала я голос, — не надо никак называть слугу, просто кричите «мушкетон!».
— Я же говорил, — поднимая указаующий перст в направлении потолка, изрек господин Арамис, — любезная хозяйка уже совсем излечилась.
========== Глава десятая, в которой хозяйка принимает решение, но судьба распоряжается иначе ==========
Со времени того страшного инцидента прошло около двух недель, а в отношении господина Атоса ко мне, как и в его общем поведении, не поменялось ровным счетом ничего. С облегчением я позволила себе думать, что он решительно ничего из событий того вечера не помнил, ведь трудно было представить, что он столь успешно притворялся, сохраняя обычное безразличие в моем присутствии.
Зато изменился Гримо. Это выражалось в его неожиданной разговорчивости. Если обычно он произносил односложные фразы, то в течение недели после буйства господина своего, количество слов в его предложениях в среднем приравнивалось к трем. Впервые я заметила странную перемену в слуге, когда вместо обыкновенного «Бумага», он сказал: «Бумага, чернильница и перо», а вместо «Утро» — «Утро доброе».
Я поинтересовалась у господина Арамиса, чем было вызван столь разительный переворот в слуге.
— Атос его поколотил, — ограничился он таким объяснением.
Изменилось еще кое-что. В комнате господина Атоса на стене появился портрет, на котором был изображен знатный вельможа, чертами лица напоминавший постояльца. Стена также украсилась восхитительной шпагой c драгоценными камнями на эфесе. Ларец перекочевал из комода на столик, но ключа в скважине более не было. Я не знала, как понимать эти явления, но почему-то они показались мне добрым знаком.
Хоть физически меня никто не колотил, изменилась и я. Более не извиняясь за свое существование перед своим постояльцем, я находила, что мое раболепие испарялось, уступая место для смеси из самых разных и противоречивых чувств. В этой каше боролись друг с другом сочувствие, бдительность, снисхождение, уважение, волнение и неостывшее еще возмущение. Ко всему этому, как ноющая заноза, примешивалось навязчивое желание что-то сделать для моего постояльца, нечто хорошее.
То, каким он предстал передо мной в тот вечер, приблизило его ко мне, одновременно отдаляя все дальше, а это совсем в голове не укладывалось. Впрочем, загадка была разрешимой. Ведь чем ближе духовно нам становится человек, чем желаннее нам его близость, тем сильнее сказывается на нас его неготовность к сближению. А господин Атос и в мыслях не имел говорить со мной. Таким образом, я осталась наедине с его же собственным кошмаром, который он, сам того не желая, вверил мне, вовсе не собираясь помогать мне с ним разбираться.
Как никогда прежде, в эти дни я ощущала свое одиночество. Оно впивалось липкими пальцами, опутывало гниющими стеблями, хватало меня за горло, мешая свободно дышать. Впервые за все эти годы я почувствовала тоску по господину Лажару.
Как и той ночью, я понимала, что все это к добру не ведет. Присутствие господина Атоса, вместе со всем, что к нему прилагалось, пагубно сказывалось не только на моем кошельке, который таял день ото дня, но и на душе моей, которая истощалась. Именно поэтому я решила не медлить и поговорить с постояльцем об его уходе. Решение далось мне тяжело, потому что невозможно было отрицать и то, что жизнь моя за последние месяцы, и именно благодаря мушкетеру и его товарищам, обогатилось несказанно. И вот я уже опять ломала голову, пытаясь совместить истощение с наполнением, а это оказалось задачей непосильной.
— Господин Атос, — остановила я его как-то в полдень в прихожей перед уходом на службу, — будьте любезны, пройдите ко мне в гостиную.
Мушкетер молча последовал за мной. Видимо сразу осознав, что разговор будет серьезным, он дождался, пока я сяду, и лишь потом опустился в кресло.
— Я должна сказать вам…
Я затруднялась сообщить то, что намеревалась, но он, не вмешиваясь, ожидал, пока я собиралась духом. Постоялец безразлично глядел на меня холодными глазами, а мои мысли путались, потому что я не знала, с кем говорю сейчас — с графом ли, с мушкетером, или со стариком.
— Вы хотели сказать, что вас стесняет мое присутствие, — пришел мне на помощь, кажется, мушкетер. — Вы хотели сказать, что не только я, но и мои друзья, злоупотребляем вашим гостеприимством, совершенно не заботясь о расходах, которые вам причиняем, не удосуживаясь их возместить.
Упрощая, вполне можно было свести все мои метания к денежному вопросу. Замечая, как трудно мне даются слова, мушкетер продолжил.
— Вы хотели попросить меня покинуть вашу квартиру, не так ли? — я кивнула, опуская глаза. — Что ж, если вам так угодно, я исполню вашу просьбу. Но прежде позвольте сообщить вам, что мне полюбился Люксембургский квартал, с которым мне не хотелоcь бы столь поспешно расставаться. Я испытываю определенную слабость к постоянству.
Томительное тепло растеклось по моему телу, словно господин Атос не оценивал грязное парижское предместье, а воздавал хвалебны лично моей персоне, с которой он не желал расставаться. К тому же, будучи трезвым, он поделился со мной откровением: ему нравилось постоянство. Все мои выстраданные серьезные намерения готовы были рассыпаться прахом. Но, как оказалось, господин Атос имел ввиду совсем другое.
— Не будете ли вы так любезны подсказать, где бы я мог найти другую квартиру для съема в вашем квартале?
Тепло моментально превратилось в лед, сковывая все члены. Надо признаться, та поспешность, с которой господин Атос готов был отказаться от моего крова, задела меня. Но разве не этого я хотела? Я не могла вымолвить ни слова.
— Вы молчите, — странно усмехнулся господин Атос, — но я, кажется, понимаю, что означает ваше молчание.
Неужели он способен был понять? Я окинула его взором, полным надежды.
— Любезнейшая, неужели я должен произносить это вслух?
«Должен, непременно должен!», взмолилась я про себя. Да, господин Атос понимал все без слов, в этом я была абсолютно уверена.
— Да будет так, — отвечал он моей невысказанной просьбе. — Одновременно желая избавиться от надоевшего жильца, вы испытываете сожаление о цене, которую заплатите по моему уходу.
Сие было истинной правдой, и мне было достаточно и того, что он понял. Я преисполнилась глубочайшей благодарности. Господин Атос, мало говоря, подмечал многое. Воистину, понимание — самое дорогое, чем можно поделиться с ближним своим.
— Вы сожалеете о том, что, не имея кого посещать на улице Феру, Арамис будет реже одаривать вас своим присутствием.
Даже кинжал господина Атоса не в силах был пронзить меня больнее, чем эта фраза. От возмущения у меня перехватило дыхание.
— Да как вы смеете! — воскликнула я в сердцах. Впрочем, мне давно следовало зарубить на носу, что господа мушкетеры смеют делать все, что только им вздумается, ничуть не заботясь о последствиях.
— Вы серчаете, сударыня, но ваш гнев беспочвенeн. Не должен же я приносить и вам клятвы в том, что буду нем, как катафалк.
— Да при чем здесь катафалк, господин Атос? — едва сдерживаясь, проговорила я. — К тому же вы все время употребляете такие мрачные слова, что мне становится грустно.
Тут я поняла, что впервые поделилась с ним хоть каким-то чувством, и от этого стало свободнее. Кривая усмешка появилась на его губах.
— Все время? — переспросил он. — Не припомню, чтобы в вашем присутствии я рассказывал свои излюбленные страшные истории.
И я поверила, что он в самом деле ничего не помнит.
— Господин Атос, ваши намеки оскорбляют меня, — сказала я и стало еще на одну степень свободнее.
— Но я не намекаю, — возразил он, — я говорю прямо. Ничуть не сомневаясь в вашей добродетели, мне бы хотелось предупредить вас. Знайте же, что в присутствии Арамиса вы теряетесь. У вас из рук падают вещи, вы спотыкаетесь, немеете, краснеете и опускаете глаза. Только слепой не заметит вашего несдержанного поведения. Я говорю это не для того, чтобы оскорбить вас, а искренне надеясь, что подобный урок может пойти вам на пользу. Арамис очень амбициозный молодой человек, он метит высоко. Если бы вы научились владеть собою…
— Прекратите, сударь, прошу вас! — Слышать этот поучительный тон было совсем невмоготу. Мало того, что прежде он собирался меня карать, так теперь еще и решил заняться моим воспитанием!
— Приношу вам свои извинения, — спокойно сказал господин Атос. — Поверьте, мне нет дела, в кого пускает опрометчивый Амур свои стрелы, я лишь хотел отплатить вам за ваше гостеприимство советом: господин Арамис…
— Не из моего гекзаметра стих, — перебила я его, — я знаю. Я все про вас знаю!
— Что же вы знаете, сударыня? — в изумленном тоне, которым господин Атос задал этот вопрос, был искренний, неподдельный интерес. Вероятно, он не ожидал услышать слово «гекзаметр» из уст мещанки. Его заинтересованность подкупила меня, развязывая язык.
— Я знаю, что вы, господа мушкетеры, люди целиком и полностью бессердечные, — решительно сказала я, вставая и выпрямляясь. — Вы безучастны ко всему, что не касается лично вас — вашей чести, ваших шпаг, ваших герцогинь и ваших желудков. Вы колотите своих слуг, будто они не люди, а лошади, и не заботитесь ни о ком, кроме как о тех, кто близок вам по духу и по происхождению, а это тоже самое, как забота о самом себе. Я знаю, что вы совершенно не способны возлюбить ближнего своего, потому что не замечаете ближнего, даже если он стоит перед вами во всей своей первозданной простоте. Вы приносите клятвы, сотрясая воздух высокими словами, но внутри у вас — звенящая пустота. Я знаю, что господь создал вас красивыми, образованными и отважными, что в вас течет дворянская кровь, но это едва ли прощает вас, потому что с того много спрашивается, кому много дано. А вы растрачиваете свои жизни впустую, бросаясь ими, как игральными костями. Я знаю, что вы оглянуться не успеете, как между ваших пальцев утекут дни, отпущенные вам Cоздателем, и если вы доживете до старости, в чем, к сожалению, приходится сомневаться, вы обнаружите себя в каком-нибудь старом холодном замке, полном фарфоров и хрусталей, но воспоминания о дуэлях и скачках не согреют вас, потому что все это — суета сует. Я знаю, что вы еще слишком молоды, но это тоже вас не извиняет. Даже в восемнадцать лет некоторые юноши способны на благородные поступки, как, например, добродетельный Иосиф, во имя собственного достоинства отказавшийся от ласк жены Потифара…
Тут я с усилием остановила поток своего красноречия, потому что вспомнила, что о женах в присутствии господина Атоса лучше не распространятся, а его личные чувства я все же вознамерилась беречь. На этом я сдулась, как опустошенный бурдюк, прикладывая нешуточное усилие воли, чтобы не попросить прощения. Не узнавая саму себе, я схватилась за голову.
— Пресвятая Богородица, — в отчаянии вскричала я, — что же это такое со мной творится?
Я посмотрела на человека, сидящего в кресле напротив. Королевский мушкетер опять исчез, а на его место водворился исследователь человеческих душ — истинный знаток и ценитель. Он глядел на меня с неподдельным интересом, внимательно вслушиваясь в каждое слово, и ни обиды, ни возмущения, ни упрека не было в его взоре.
