сообщить о нарушении
Текущая страница: 45 (всего у книги 68 страниц)
— Господин Атос, простите меня, ради Бога, я сама не знаю, что со мной…
— Опять вы извиняетесь, — с плохо скрываемым раздражением бросил мушкетер. — Наблюдая за вашими сегодняшними выходками, я думал, вы все же избавились от этой дурацкой привычки, и даже готов был рукоплескать вашему апломбу. Но я опять ошибся. Вы научились повелевать чужой прислугой, что похвально для почтенной горожанки, но с самой собой так и не сладили.
— Я не хотела… — язык мадам Лажар прилип к пересохшей гортани.
— Вам стало дурно, вот и все.
В отличие от вдовы, Атос умел быстро овладевать собой. Тон его снова стал ровным и даже не полностью был лишен обычной вежливости. На самом деле, пора было признать, что эта женщина, хоть и не была образцом вменяемости и последовательности в поступках, все же немало сделала для Арамиса. Граф де Ла Фер или мушкетер Атос, кто-то из них должен был отдать должное человеческим качествам, пусть даже они принадлежали женщине. Не уважать людей означало не уважать самого себя. И хоть Атос давно потерял уважение к самому себе, это не значило, что другие должны были страдать от его презрения. Нет ничего проще, чем обидеть дворовую собаку — выпустишь злость, но она начнет лаять, и не угомонишь потом. Бросишь кость, потреплешь по холке — и она заткнется.
— Вас трудно попрекнуть в слабости, милейшая. Вы торчите взаперти в незнакомом доме, в окружении, которое вам угрожает, вот уже несколько дней. Даже люди устойчивее вас способны лишиться рассудка. Вы оказались здесь не по собственному желанию.
Устойчивее меня? Вдове Лажар почудилось, что она расслышала положительную оценку собственной стойкости и благодаря этому осмелилась выйти из-за спинки кресла.
— Да, вот именно, враги, — подхватила вдова. — Враги господина Арамиса. Непременно предупредите его, что герцогиня желала его смерти. Она призналась мне, что после того как господин Арамис… то есть вы, господин Атос, отбыли с письмом к королеве, она передумала и попыталась перехватить гонца.
— Метр Божур уже сообщил мне об этом прелюбопытнейшем обстоятельстве. Не беспокойтесь, я не допущу, чтобы хоть один волос упал с головы Арамиса. Но как вы узнали об этом?
— Видите ли, господин Атос, герцогиня, которая не узнала меня в испанском наряде и без чепца, посчитала, что я посланница какого-то испанца Оливареса, с которым она поддерживала тайную переписку, а я не стала разубреждать ее. Потом ее светлость даже допустила мысль, что я его… что он… что мы состоим с ним в незаконной связи.
— Любовница? Испанского министра? Вы???
Атос снова позволил себе рассмеяться. Точнее было бы сказать, что он не позволил себе не рассмеяться. Впрочем, если быть предельно честным, все эти сведения представляли серьезную угрозу его хладнокровию. От смеха рана на груди снова заныла. И Атос возблагодарил ее за это.
Внезапно прервавшийся смех Атоса причинил боль хозяйке с улицы Феру, ибо смех ее постояльца, которого она прежде никогда не слышала, танцевал внутри нее, оживляя ее саму.
— Да вы просто кладезь сюрпризов, почтенная вдова. И раз уж мы так мило беседуем, позвольте вас спросить, ведь мне еще не предоставилось шанса разузнать у вас, какой черт… ах, простите, синьора де Бельфлор, какими судьбами вы оказались в Ангулеме?
Вдове очень хотелось увильнуть от этого вопроса, но с господином Атосом у нее была одна общая черта характера: оба они считали, что правда всегда является наилучшим ответом. А автор, кем бы он ни был, не желает утверждать, что сие убеждение является исключительно следствием глупости. Ухватившись покрепче за эту наивную веру и за собственные плечи, вдова ответила:
— Я хотела уберечь вас, господин Атос, от той участи, на которую сама вас и послала.
Атос окинул ее странным взглядом, который, судя по всему, должен был выражать презрение, усмешку или оскорбление, но ему не удалось в полной мере выразить то, что он собирался всем своим видом показать.
— Я не понимаю вас, — сказал он, отказываясь от дальнейших попыток что-либо донести до этой невменяемой женщины. — Вы либо притворяетесь, либо в самом деле не та, за кого себя выдаете.
— Но это одно и то же, — справедливо заметила вдова, которая была от рождения сильна в логике.
— Вы правы, — согласился Атос. — Но только в том случае, если не притворяетесь сумасшедшей.
«Не сумасшедшая, я люблю вас», — могла бы сказать мадам Лажар, чтобы облегчить своему постояльцу те трудности, что возникли у него с пониманием. Но эта правда была слишком честной. Даже для нее. Поэтому она сказала:
— Я не сумасшедшая, господин Атос. Мне бы не было прощения, если бы вы погибли в дороге, выполняя поручение, предназначенное не вам. Таков был мой долг.
Это было более доступно пониманию Атоса, потому что слова эти принадлежали ему самому. Но он не мог допустить проявления подобных намерений со стороны своей квартирной хозяйки, особи, принадлежащей к низкому сословию, к тому же женского пола. Потому дальнейший диалог на эту тему был осужден на погибель.
Посмотрите на меня, могла бы сказать хозяйка с улицы Феру, да посмотрите же вы на меня, а не сквозь меня, вот я, такая же как вы, стою перед вами, кровь и плоть, чем я хуже вас, что вы отказываете мне в понимании? На мне богатое платье, а на вас — лохмотья. Но разве одежда делает человека? Разве слова делают человека? Пустой звук. Греховные речи, горделивые речи, неугодные Господу, отделившему тьму от света, небо от земли, человека от животного, богатых от нищих, знатных от простолюдинов, женщин от мужчин. Проклятый день седьмой.
Но как не разделять? Иначе наступил бы хаос.
Вдова Лажар могла бы заплакать, потому что невидимая стена между ней и ее постояльцем росла и уплотнялась с каждым ее словом, Hо что такое женские слезы? Соленая влага, не способная даже землю орошить. Поэтому она стиснула зубы покрепче.
— Господин Атос, я принесу вам письма. Вы же за ними сюда пришли.
И не дождавшись ответа, хозяйка с улицы Феру вышла из комнаты. Она достала письма, зачем-то по-прежнему спрятанные под подушкой, но прежде, чем вернуться в гостиную, закрыла глаза. Еле различимый запах паленого по-прежнему висел в воздухе.
«Он не виноват», — сказала мадам Лажар самой себе. «Он не может понять и не поймет никогда. Бессовестно требовать от глухого петь, а от безногого плясать. Правша не удержит шпагу в левой руке. Клеймо выжгло его глаза, и он никогда не прозреет. В смирении единственное успокоение, доступное нам».
«Она не виновата», — подумал Атос, оставшись наедине. «Она выросла в деревне и некому было научить ее хорошим манерам. Должно быть, бродячий менестрель спел однажды на ярмарке балладу о Жанне дʼАрк. Oна услышала, и образ воинствующей девы отпечатался в ее неокрепшем уме извращенной мечтой. Или же это сказалась на ней пропащая эпоха наша, когда каждой кухарке желается непремнно поучаствовать в заговоре, о котором можно пустить слух на рынке. Как и всем, ей тоже хочется сплетничать. Простаков не судят. И думать о них бессмысленно. Жаль времени и сил. Их и так слишком мало».
Вдова вернулась и протянула Атосу переписку. Он спрятал бумаги в карман и взял со стола помятую шляпу.
— Пойдемте же, — кивнул Атос на дверь. — Слишком много времени потрачено на пустую болтовню, а у меня опять ночное дежурство.
— Куда? — не поняла вдова.
— Домой.
Домой?
— На улицу Феру, туда, где мы с вами, сударыня, обитаем, волею случаю, под одной крышей, — подробно объяснил мушкетер
— Но это невозможно, — сказала хозяйка этого дома. То есть того, на улице Феру.
— Отчего же? У меня есть кинжал, у вас — кулаки. Вы недавно доказали свою способность пускать их в ход.
— Вы один против несметного количества герцогских соглядатаев. Очередное безрассудство, господин Атос.
— Вы преувеличиваете значимость своей персоны в глазах герцога, думается мне, но в любом случае нас двое.
Двое?
— Гримо караулит у входа на площадь.
— Я же вижу, как вы слабы. Вы еле стоите на ногах.
Слаб?
— Вы ранены.
— Пустяки, — сказал Атос. — Сущая ерунда.
— Нас убьют. Вас убьют.
Убьют?
— Пускай, — улыбнулся Атос. — Зато мы умрем как подмастерье и графиня. О нашей трагической судьбе сложат балладу и все ваши товарки воспоют ваc хором, выливая на улицу Феру помои.
— Вы унижаете меня.
— Не менее вашего, когда сомневаетесь в том, что я выведу вас отсюда и доставлю домой целой и невредимой.
— У вас есть план побега?
— Нет, но у меня есть кинжал, у Гримо — пистолеты и моя шпага, а я еще, вроде бы, не разучился ими пользоваться.
— Вы станете стрелять посреди Королевской площади?
— Не имеет значения, как называется площадь, посреди которой стреляешь, если хорошо прицеливаешься.
Но это не убедило вдову и она заартачилась, забыв об остатках вежливости.
— Какая глупая затея! Она достойна безусого школяра, а не королевского мушкетера. Что вы такое говорите? Если нас… если вас не прикончат люди герцога, сколько бы их ни было, вас арестует стража, гвардейцы, власти да кто угодно! Посреди бела дня! Стрелять на площади! В этой одежде!
— Вы полагаете, что недостаточно взглянуть на мое лицо, чтобы хоть стражники, хоть гвардейцы, поняли, что я знатный человек? — Атос улыбнулся. Он снова готов был рассмеяться, но ему стало грустно. — Да, вы правы. Но если даже мой облик их обманет, то ваш уж точно не введет в заблуждение. Но не станем предаваться печали по этому поводу. Выйдем же наконец из этого дома, он неприятен мне.
— Вот и уходите себе на здоровье. Уходите, а я остаюсь.
— И эта женщина называет меня безрассудным! Мадам Лажар, я решительно не понимаю вас. Вы, моя квартирная хозяйка, впустили под свою крышу человека, которого считаете неспособным защитить вас в случае надобности, когда сами же влезли в дурацкую авантюру ради друга своего постояльца, подвергая свою жизнь опасности? Кем вы себя возомнили? Ваша двойная мораль неприятна мне. Она говорит не в вашу пользу, а продолжение этого бессмысленного разговора говорит не в мою. Вперед! Нас ждут великие подвиги!
— Нет.
Неслыханное дело! Должно быть, она просто…
— Вы боитесь? Вам страшно?
Страшно? С ним?
— Вы боитесь смерти? Ранения? Вы боитесь остаться покалеченной? Не бойтесь, любезная вдова, с вами ничего не случится, клянусь дьяволом. Никто не прикоснется к вам, пули вас не тронут.
Как можно быть настолько самоуверенным?
— Вы не доверяете моей руке? Да, она несколько дрожит. Это от большого количества бургундского. Но я трезв, как стеклышко. Вы же видели, сегодня я пил одну только воду. Не сомневайтесь, я никому не позволю вас покалечить. Ни одна еще женщина не умерла, находясь под моей ответственностью, — Атосу снова захотелось смеяться. Или плакать, он уже сам не знал и разучился распознавать собственные чувства в том отупении, которое с таким усердиием нагонял на себя.
А он и не ведал, насколько был прав.
— Ничего не бойтесь. Я благородный дворянин, честный человек и блистательный мушкетер. Разве я не похож на Роланда? Конечно, похож! Не может быть, что вы не представляли себе, как я вызволяю вас из плена и по веревочной лестнице удираю с вами от преследователей. Шпаги, пули, битва, знамена! Платочки и цветы! Похож, похож. Присмотритесь ко мне повнимательней, и вы увидите олицетворение благородства и доблести. Вы просто не успели еще узнать меня.
Не успела узнать?
— Знайте же, прекрасная госпожа, что я преисполнен всяческих превосходных достоинств и душевных богатств, как сундук Креза. Клянусь честью, вы через двадцать минут будете дома, спуститесь в погреб, потом пойдете на кухню, и наконец приготовите мне обед. Черт возьми, я два дня ничего не ел. Голодного Роланда не услышит Карл Великий, ему попросту не хватит мочи затрубить в рог. Неужели вы думаете, что я пекусь о вас? Ни в коем разе, до вас мне никакого дела нет. Я пекусь о собственном желудке и о благополучии бедного нашего короля Людовика, которого некому будет защитить от сарацинов.
Слова эти причиняли мадам Лажар боль, но не от того, что она обижалась или была оскорблена. Они задевали ее за живое, потому что человек, к которому она прикипела душой и сердцем, собственноручно убивал этого человека на ее глазах.
Ниже пасть было невозможно, но Атос все же умудрился достичь неизведанных прежде глубин упадочности. Он почти испытывал наслаждение, с упоением предаваясь самоуничижению, лишая себя последних остатков если даже не величия, то хотя бы человеческого облика. Его квартирная хозяйка,
глядевшая на него ничего не смыслящими коровьими глазами, прекрасно этому способствовала, и он почти возблагодарил ее за это. А ведь не прошло и двух недель с тех пор, как он сидел перед королевой. Неисповедимы и загадочны пути господни. Умереть со смеху. Он в самом деле слишком давно не пил.
— Так что же вы медлите? Вперед! Вперед! Я спасу вас и если мне выпадет при этом умереть, это будет, право, прискорбным обстоятельством, но кто же вечен, сударыня? Все твари божьи рождаются с ангелом смерти на плече — вам это прекрасно известно, раз вы вдова. Поверьте, есть вещи и похуже смерти. Например эта дряхлая шляпа, похожая на ослиное седло.
Должно быть, все же взгляд вдовы был не совсем коровьим. Скорее уж лошадиным. Лошадь была доброй, преданной. Ресницы ее затрепетали, и Атос на какое-то мгновение распознал в глазах напротив ту боль, которую сам из себя изгонял, паясничая. Мадам Лажар не успела спрятать глаза и боль эта зеркальным лучом отразилась и пронзила его самого. Вдова оказалась метким стрелком и попала в самое сердце.
Атос избавился от шляпы, как от мерзкого жука, бросив ее на стол, и снова стал серьезным.
— Милейшая, давайте покончим с этим. Будь я герцогом и будь у меня даже двести головорезов, я не стал бы платить им всем жалование за то, чтобы они следили за женщиной, которую сам же спрятал в доме у своей любовницы, престарелой тети или кормилицы. Впрочем, нет, престарелые кормилицы не вешают на стены подобные зеркала. Остается любовница. Так вот, что я говорил? Ах да, я нашел бы ста девяносто семи своим гвардейцам занятие поинтереснее. Я заплатил бы трем: один стоял бы у подъезда, другой у служебного входа, а третий бы патрулировал. Будь я, не дай господь, графом… То есть герцогом, я бы знал, что солдаты на дежурстве, как в замке, так и на парижской площади, особенно в обеденый час, зевают и играют в карты на собственное жалование, клинки и пистолеты, поэтому особой опасности в это мирное время из себя не представляют, занимаясь схваткой намного более увлекательной, чем стрельба по подмастерьям. Поверьте моему солдатскому опыту, раз вы не верите графскому: они попросту не заметят нас. Даже наш отважный Портос проворонил вас таким же манером. И поэтому ни мне, ни вам бояться нечего. Трое зевающих или распаленных азартом игры деревенских парнишек, нанявшихся с голодухи на службу героцу, против одного раненого мушкетера со слугой? Как вы думаете, на чьей стороне будет победа?
Вдова задумалась. Честно говоря, слова эти звучали убедительно, кроме последней фразы. Задача, несомненно, решилась бы в пользу раненого мушкетера со слугой, не пребывай этот мушкетер в состоянии настолько плачевном, что сам о нем не подозревал. И дело даже было не в физическом его состоянии, а в том, где пребывал его дух. А дух этот настолько утратил свою прочность и хладнокровие, что даже коровий взгляд не обманулся бы на этот счет. Вздумай сейчас какой-нибудь деревенский забияка вызвать этого стратега на дуэль, и весь мушкетерский полк целый месяц хватался бы за животы, вспоминая имя мушкетера Атоса. Вдова не могла позволить ему стать посмешищем.
— Вы все очень убедительно рассказываете, господин Атос — сказала хозяйка с улицы Феру. — И я пошла бы с вами, если бы не решила иначе.
— То есть как?
— Очень просто. Я остаюсь здесь, — ответила вдова, — с престарелой кормилицей герцога.
Атос вскинул голову, сузил глаза и шутки перестали быть смешными.
