сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 68 страниц)
Портос перегнулся через плечо хозяйки, и она готова была поклясться, что его взгляд был устремлен в вырез ее платья. Произведя некоторые умозаключения, спустя некоторое время Портос пришел к выводам.
— Сударыня, вы ничем не отличаетесь от дворянки, разве что вам не мешало бы добавить румян на губы и щеки и подправить прическу.
Насчет второго вывода хозяйка была согласна, хоть с первым у нее проявилось разногласие.
— Где бы я могла поправить прическу? — спросила она. — Несмотря на усталость, мне не хотелось бы возвращаться домой. Если я не хочу быть узнанной, я должна попасть к герцогине прямо сейчас, без промедлений, из-за которых за мною могли бы проследить, и не показываясь на улице Феру.
Портос задумался.
— Я мог бы сопроводить вас к своему цирюльнику. Мэтр Сунни принимает клиентов на улице Сен-Мартен, и половина роты завивается у него перед балами. Впрочем, лишь те, у которых нет прекрасно обученных слуг, — спохватился Портос. — Я давно его не посещал, но, смею надеяться, он не откажет вам в приеме.
— Но это же мужской цирюльник! — запротестовала вдова.
Портос пожал плечами.
— К сожалению, с женскими я не знаком.
Через некоторое время Портос беседовал за дверьми куафюрной лавки с почтенным лысым мэтром Сунни. Toт разводил руками, но Портос был настойчив и в итоге переговоров хозяин лавки согласился принять даму, при этом брезгливо покосившись на нее.
Следует отметить, что мастер знал свое дело, и что несмотря на пристрастное отношение к женскому куафюру, прекрасно справился со своей работой. Не прошло и полчаса, как из овального зеркала на вдову смотрела миловидная особа с модной прической в стиле королевы Анны Австрийской. Во всяком случае, так утверждал Портос. Вдова неожиданно улыбнулась своему отражению. Такой она не помнила себя даже в отражении вод ручья, протекавшего возле постоялого двора ее отца подле Руана. А тогда ей было пятнадцать лет.
— В таком виде, сударыня, вы безусловно можете предстать и перед самим королем, — восклицал Портос.
— Но, позвольте, — запротестовал мэтр Сунни, — было бы опрометчиво предстать перед королем, когда от вас несет лошадью.
Вдова зарделась, став от этого еще привлекательней в глазах Портоса, но не успела ничего возразить, поскольку цирюльник вылил на нее чуть ли не целый флакон духов, отдающих смесью лимона и лаванды. Портос одобрительно закивал.
Отблагодарив мэтра, и заплатив ему слишком большой, на взгляд вдовы, гонорар из ее собственного кошелька, содержимое которого таяло на глазах, спутники направились дальше. Но прежде чем оказаться у цели, вдова решила потратить последние деньги на накидку — не в козлином же тулупе появляться ей у герцогини. Ради этого приобрeтения им пришлось совершить крюк и отправиться на улицу Ферр, где торговали дорогими тканями. Вдова невольно задержалась в лавке суконщика, наслаждаясь прикосновениями атласа, шелков и тюля. Выбрать было нелегко. Портос предлагал купить плащ из золотой парчи, утверждая, что именно такие плащи носят графини при дворе. Но вдове показалось, что он не подойдет к серебряной вышивке на корсаже ее платья, и она остановилась на черной кружевной шали с пришитым к ней покрытием для волос, посчитав, что именно такие кружева должны надевать испанские католички в церковь. Тяжко вздохнув, вдова отдала суконщику тридцать ливров. Никогда в жизни не покупала она одежды по такой цене.
Теперь оставался лишь последний штрих. Вдова достала из кошелька зажим для шляпы, с сапфиром, отданный ей когда-то господином Атосом вместо платы за проживание, и который она взяла с собой в дорогу в качестве талисмана. Она пристегнула зажим на груди, скрепив таким образом шаль. Сапфир заблестел на солнце, а Портос одобрительно заулыбался.
В начале улицы Вожирар вдова спешилась, благоразумно решив дойти пешком до дворца. Портос же обещал дожидаться ее, совершая патруль вокруг ограды.
— Будьте осторожны, господин Портос, — напутствовала его вдова. — Постарайтесь не особо выделяться, на всякий случай; и пусть ни у кого не возникнет подозрений, что вы кого-то ожидаете.
— Будьте покойны, сударыня, меня не заметит даже сам Мушкетон, — обещал Портос, покосившись на самого Мушкетона, который клевал носом в седле.
— Да пребудет с вами Господь, — напутствовал ее Портос. — И не забудьте выполнить все в точности так, как велел вам Арамис.
Вдова набрала побольше воздуха в легкие, и впервые за все это время направилась ко дворцу не с тыла, а к парадному входу. Ее поджилки дрожали, ноги подкашивались, но запах лимона с лавандой вкупе с шелестом платья и острыми шпильками, впивающимися в кожу под волосами, прибавляли ей отваги. Если господин Атос смог пробраться к самой королеве через главный вход, почему бы вдове Лажар не попасть к герцогине таким же путем? Вдова снова подивилась своей храбрости.
Вымуштрованный лакей у закрытых дверей дворца, в желтом и черном, цветах дома Гонзага, не глядя на вдову, открыл ей дверь. Хозяйка с улицы Феру сперва задержалась в замешательстве, но не позволила себе долго медлить, и проследовала в вестибюль, где ее встретил следующий блюститель порядка и этикета. Видимо, здесь надо было назваться. Но следует ли склониться в поклоне перед дворецким? Вдова пожалела, что не почерпнула достаточно сведений у святых отцов, но, решив отныне во всем полагаться на себя, лишь задрала голову еще выше, и со всей допустимой ей надменностью произнесла:
— Ее сиятельство графиня де Бельфлор желает лично побеседовать с ее светлостью герцогиней Неверской. Дело не терпит отлагательств.
Вдова не удивилась бы, будь она немедленно выдворена прочь, но и тут ее ожидал сюрприз: дворецкий поклонился, и, пропуская вперед, провел ее по известным уже анфиладам, галлереям и коридорам в знакомые покои хозяйки дворца.
У задрапированной желтым двери дворецкого встретила знакомая вдове горничная герцогини. Слуга повторил ей имя, которым назвалась вдова. Горничная оглядела новоиспеченную графиню с ног до головы, но, к удивлению и вящей радости самой вдовы, не оказала никаких признаков узнавания. Склонившись в реверансе, она исчезла за дверью. Когда субретка воротилась, дверь за ней оставалась открытой, и она пропустила хозяйку с улицы Феру в покои гергоцини.
Мария Гонзага, как всегда ослепительная в парче и гранатах, видимо, готовая к визитам или выходу, встала навстречу гостье. Всем своим обликом она выражала сильную встревоженность, и даже не пыталась ее скрыть. Вдова опустила капюшон накидки, открыв лицо, и готова была присесть в почтительном реверансе перед своей старой знакомой, но тут герцогиня произнесла:
— Графиня де Бельфлор, не так ли? Чем я обязана вашим визитом? Нам не доводилось встречаться при испанском дворе, но имя ваше у меня на слуху. Ах, постойте, как же я глупа! Вы пребываете в Париже инкогнито, поэтому никто при дворе не трезвонил о вашем пребытии во Францию.
Вдова не знала, радоваться ей или горевать. Неужели и герцогиня, которая неоднократно вела с ней откровенные беседы и поверяла свои тайны, не узнала в ней белошвейку? Она открыла было рот, чтобы вывести герцогиню из заблуждения, но, должно быть, сам дьявол взыграл в ней, подогревая ее греховное самолюбие, и она лишь слабо кивнула в подтверждение.
— В таком случае, скорее говорите же со мной. С чем вы прибыли от испанского двора? Вы с вестями от Оливареса? Готов ли он поддержать меня?
Вдова ничего не ответила, лишь пытаясь понять, как ей следует себя вести в дальнейшем. Но герцогиня, не встретив отрицания в лице вдовы, а лишь замкнутость, прочла в молчании угрозу. Мария Гонзага всполошилась еще больше и зашептала еще более торопливо и взволнованно:
— О, господи, я несчастная, несчастная! Лучше бы он отказался! Может быть еще не поздно? Сможете ли вы поскорее вернуться на родину и оповестить его о моем отказе, о том, что я переменила свое решение? Я ведь послала гонца к королеве-матери с той же просьбой о поддержке. Я сумасбродка! Дура! Но разве могла я предугадать, что Ришелье с тайным визитом у ее величества ведет переговоры о мире? Никто не знал об этом месяц назад. Когда я узнала, я поняла, какую ошибку совершила, но гонец уже был в дороге. Я помирилась с герцогом. Мне хватило ума умастить его и мы теперь союзники. Но вам я говорю: это лишь видимость, вынужденное лицемерие с моей стороны. Я, как и всегда, остаюсь верной сторонницей испанской короны. Чтобы снять себя подозрения, я убедила супруга в том, что не претендую на собственные права на наследство, что я на его стороне, что вместе мы сильнее, чем каждый по отдельности, на двух полюсах этой ужасной распри. И мы оба чинной супружеской парой предстали пред королем и просили у его величества обеспечить нам поддержку в наших общих правах на Мантую. Но гонец к королеве-матери уже был в дороге! Мне ничего не оставалось делать, кроме как молить Богородицу, чтобы он погиб в пути! Но что такое молитвы? Бесполезно, все бесполезно. Я наняла людей, чтобы остановили его и перехватили письмо, ценой его жизни, если понадобиться. Бедный милый юноша, он был так доверчив, так покладист, он писал такие стихи! Но разве я могла поступить иначе? Но что если каким-то чудом гонец смог довезти мое послание??? O, горе мне! Ах, как же я глупа! Если с герцогом можно договориться, то король в приступе гнева вышлет меня в провинцию, заточит в монастыре, лишит меня головы за государственную измену! — герцогиня в панике заметалась по будуару. — Но если вы здесь, это говорит о том, что у меня остался еще один союзник в лице Оливареса. И хоть его поддержка ценнее для меня самой жизни, она мне более ни к чему, в этой партии я проиграла. Но, милая графиня де Бельфлор, знайте: я хочу отплатить ему добром за добро. Вы ведь сообщите ему? Сообщите как можно скорее, что примирение короля с королевой-матерью и борьба герцога за Мантую означает, что французские войска непременно войдут в Альпы, чтобы оказать препятствие Габсбургам, поддерживающим Савойцев. Вы понимаете, что это значит? Война с Испанией неизбежна, и Филипп должен знать об этом заранее и быть готовым. Он ни в коем случае не должен быть застигнут врасплох.
Герцогиня наконец умолкла, и, едва ли не лишившись чувств, повалилась на кушетку.
Вдова Лажар, подобно жене Лота, превратилась в соляной столб. Прилагая все усилия, чтобы ни один мускул ее лица не шевельнулся, она пыталась осмыслить то, что только что услышала. Это вряд ли было возможным, если брать во внимание ее политическую неосведомленность, но самое главное она уразумела. Во-первых, вдова поняла, что герцогиня Неверская была испанской шпионкой. Второе осмысление касалось того обстоятельства, что, пребывая в заблуждении, будто Арамис вез ее послание к Марии Медичи, сама герцогиня Неверская, а вовсе не ее ревнивый супруг, послала наемных убийц, чтобы пресечь дело, которое она, внезапно спохватившись, посчитала ошибочным.
В иерархии всех тех моральных чудовищностей, безпринципности и безнравственности, с которыми довелось вдове ознакомиться с тех самых пор, как в дверь постучал ее будущий постоялец, слова герцогини заняли первое место.
В руках хозяйки с улицы Феру находилось помилование для герцогини. Отдай она Марии Гонзага письмо Ришелье, и все страхи последней мигом бы улетучились. Герцогиня обрела бы не только душевный покой, но и сильного союзника в лице епископа Люсонского, как тот и обещал Арамису. Именно так и следовало поступить благоразумной женщине, которую судьба назначила на третьестепенные роли. Но вдова уже познала пьянящую сладость главных позиций в сюжете. Она уже вкусила тот запретный плод, что превращает объектов истории в ее субъектов, и отказаться от него было бы слишком тяжко. И тем более тяжело отказываться от запретных искушений, когда находимся мы в состоянии аффекта. А в данный момент именно аффект овладел вдовой.
Глубокое разочарование и ярость, не знающая границ, всколыхнулись в душе хозяйки с улицы Феру, И в этой ярости она решила, что ничего, кроме мести, не заслуживает супруга Потифара, вздумавшая погубить Иосифа прекрасного, и чуть не погубившая самого Атоса. Бeсконечня жалость к Арамису, игрушке в руках этой страшной женщины, проснулась во вдове. Что же касается разочарования — оно было вызвано не только тем, что очередная порция аморальности от благородных господ свалилась на голову мадам Лажар, но и тем, что герцогиня не узнала ее. Что ж, не ее вина, что благородные господа не способны видеть дальше кончиков собственных носов. Совершенно забыв о предосторожности, вдова Лажар, вспомнив литературные уроки святых отцов, торжественно и наобум произнесла:
— Синьора, вы все правильно поняли. Я прибыла в Париж инкогнито затем, чтобы передать вам положительный ответ от синьора Оливареса, но, как я понимаю, слишком поздно. Карты перетасовал его преосвященство, теперь все изменилось. Вам следует быть осторожной. И мне тоже. Я не могу появиться при французском дворе при нынешней ситуации. Полагаюсь на вашу конфиденциальность: вы не расскажете никому, что мы с вами встречались, ведь это грозит дипломатическим конфликтом.
— Да, да, конечно, — в изнемножении герцогиня полулежала на кушетка, обмахиваясь веером. — Никто не узнает, синьора миа, что вы почтили меня своим присутствием. Даже моя глупость знает пределы. Ах, но скажите мне, как там Оливарес?
Если и существовало на свете достойное олицетворение слову «нелепость», то именно его, как показалось вдове Лажар, наблюдала она теперь в собственном образе. В обличии графини, как и в обличии белошвейки, она очутилась в той же самой незавидной роли посредницы между любовниками. И роль эта ей порядком осточертела.
— Синьора! — вскричала бутафорская испанка, полностью вживаясь в образ. — Вы забываетесь! Графиня Диана де Бельфлор не станет служить субреткой на побегушках у вашей светлости и испанских грандов!
Впервые на своем веку мадам Лажар повысила голос. И уж подавно никода не могла она подумать, что кричать ей представится на особу королевских кровей. Ее собственный голос, высокий звонкий чистый и честный, настолько пленил ее, что она решила послушать его еще немного. Совсем чуть-чуть.
— Графиня Диана де Бельфлор — высокородная наследница старинного благородного испанского рода, а не какая-нибудь собака садовника!
Герцогиня вскочила с кушетки как ужаленная, и на этот раз ее близость к обмороку была неподдельной. Она метнула взгляд к книжным полкам у внутренней стены будуара, затем поспешно приблизилась ко вдове.
— Сумасшедшая! — зашептала Мария Гонзага, и в глазах ее мерцал смертельный ужас. — У этих стен есть уши! Герцог не настолько доверяет мне, чтобы нас не подслушивали! Даже сейчас, я уверена…
Но прежде, чем герцогиня успела завершить предложение, книжный шкаф удивительным образом отъехал в сторону, и в проеме появился суровый мужчина средних лет с шикарной еще шевелюрой на голове. Одетый с головы до пят в черное, этот Потифар мог вызвать трепет и в сердцах менее хрупких, чем сердце хозяйки с улицы Феру. Сердце вдовы действительно пропустило удар, но тут ей невольно вспомнилась сцена из итальянской комедии, которую она однажды видела на торговой площади Мобер в период ярмарки. Лицедеи в масках изображали сцену супружеской ревности в присутствии дуэньи. Вспомнив об этом, она увидела происходящее в свете менее трагическом, если не менее опасном.
— Ах! — герцогиня схватилась за сердце, снова готовая потерять сознание. Потифар подхватил ее хозяйским жестом и силой усадил в кресло.
— Что здесь происходит? — грозно спросил он.
Окинув вдову взглядом покупателя, приценивающегося в самом деле к новой охотничьей собаке, он хмыкнул:
— Графиня де Бельфлор, так ваше сиятельство изволили представиться? В моем доме и condesa де Бельфлор! Сударыня, — обратился он уже к супруге, — мало того, что вы не дорожите собственной жизнью, но к чему вы подставляете и мою голову под меч правосудия?!
Следует отметить, что вдова не могла не согласиться с этим риторическим вопросом, и даже благодаря ему прониклась некоторой симпатией к грозному Карлу Гонзага, герцогу Неверскому.
— Шарль, о, мой милый Шарль! — герцогиня, заливаясь слезами недоказанной искренности, предприняла попытку привстать с кресла, но «Шарль» мощным рывком вернул ее на место.
— Молчите, Мари, лучше молчите, если от вас невозможно добиться ничего более дельного.
Вдова не представляла себе, что следует делать дальше, поскольку не понимала, куда дует политический ветер. «Ну, почему, почему простых людей не осведомляют о том, что творится при дворе — ведь от этих самых глупых интриг зависит именно их жизнь, материальное благополучие и процветание?» — задалась она бессмысленным вопросом, вспоминая брата Огюста, равенство и братство.
