сообщить о нарушении
Текущая страница: 55 (всего у книги 68 страниц)
Хозяйка этого помещения была одной из десятков тысяч подобных ей простолюдинок — безродных, небогатых, работящих, в своем одиночестве находящих утешение в набожности. Именно так, как ee безликое обиталище, выглядели нижние комнаты в левом крыле, которые занимали в замке горничные, прачки и кухарки. Виконт де Ла Фер спускался туда не раз в сопровождении отца и управляющего, обучавших его, как следует вести хозяйство и в каком порядке нужно содержаться людским. Он не сомневался, что именно тот же вид имели комнаты женской прислуги в поместье Ла Люсе и у прочих соседей. Ничего интересного тут не было, ничего, за что мог бы зацепиться даже самый любопытный взгляд. А граф де Ла Фер никогда не отличался любопытством в том, что касалось частной жизни других. Возможно, именно это его и погубило. Возможно — дважды.
Ничего интересного в этой комнате не было, но именно так выглядело жилище его кормилицы: единственной женщины, которая, как казалось Атосу, любила его бескорыстно.
Атос непроизвольно закрыл глаза, как делал всегда, когда память непрошено вступала в свои права. Но в этот раз воспоминание не причинило ему страдания. С удивлением он осознал, что впервые за этот год позволил себе вспомнить графский замок, не испытывая сиюминутного желания смыть образ тремя бутылками бургундского.
Атос почувствовал внезапный голод и острую жажду. Он отломил кусок хлеба и с жадностью сжевал его, запив ледяной водой. Нашарил на полу второе яблоко и впился в него зубами. Сладкий с кислинкой сок залил язык, нёбо и гортань. Плод был уже не таким твердым, как летом, но сохранил упругость. Хруст яблока на зубах отозвался видением цветущих садов, увядающей осени, сбора урожая. Слуховая память воскресила пение косарей на золотящихся пашнях, пронзительный плач свирели, заливистый смех дочерей пастуха, скрип цепей опускающегося над рвом моста, тихое журчание реки. Тенистые аллеи вечереющего парка дохнули ночной прохладой. Сквозь ветви каштанов, ракит и вековых платанов заблестели звезды. Кованые скамьи и увитые плющом беседки приглашали к неспешной беседе или к грезам с «Романом о Розе» в руках. В кустах притаились мраморные статуи, оживающие по ночам. Запах вечерних костров и паленых листьев доносился в распахнутые стрельчатые окна. Вековая кладка замковых стен, прочная и незыблемая, как земля и небо, прорастала в душу юного виконта, или сам он врастал в нее.
Подобно человеку, который подошел к водоему, затянутому первой коркой льда, Атос ступал по реке своей памяти, перед каждым шагом осторожно проверяя лед на прочность. Корка выдержала, не треснув. Прислушавшись к себе, Атос с изумлением осознал, что привычного жестокого отчаяния, наступающего при встречи с бездной ледяного омута, он не ощутил — лишь теплая светлая грусть окутала его; то щемящее, но не лишенное приятности чувство, что называют ностальгией. Глаза предательски защипало. Граф де Ла Фер, да, именно граф де Ла Фер сделал еще один глоток воды.
Притупленные органы восприятия будто заново обретали чувствительность. Даже у воды обнаружился вкус — сладковатый, с оттенком колодезной затхлости. Вкус был и у вина — горьковатый, тягучий осадок; вино оказалось дешевым и недостаточно выдержанным. Вкус был и у хлеба, и язык осязал его твердость.
Атос понял, что не заснет. Следовало найти занятие, отвлечься. Внезапно он вспомнил, что незадолго до путешествия в Ангулем хозяйка принесла ему какую-то рукопись. В тот период постоялец так и не притронулся к очередному дару хозяйки. Он кликнул Гримо, который тотчас нашел эти бумаги на столе в кабинете.
Атос развернул первый лист.
«В первый понедельник апреля 1625 года все население городка Менга, где некогда родился автор „Романа о розе“, казалось взволнованным так,
словно гугеноты собирались превратить его во вторую Ла-Рошель».
«Роман о розе» Атос с детства любил, но в городке Менге никогда не бывал. Дата показалась ему странной, и он попытался списать ее на ошибку, допущенную автором этого многообещающего опуса. Однако попытка провалилась, поскольку Атосу ничего не было известно о первой Ла-Рошели.
Эти странности привлекли внимание Атоса, а интерес заставил читать дальше. Мушкетер погрузился в чтение, a страницы перелистывались сами собой.
Атос сам не заметил, как за время чтения улучшилось его настроение, как покинули его оцепенение и мрачные мысли, и как нахлули светлые чувства, столь редкие гости в его душе. Они ворвались в него летней рекой, принесли жизнерадостность, страстность и кипучую энергию — те атрибуты молодости, которые по праву должны были принадлежать юному графу де Ла Фер.
Отложив, насколько это было возможным, недоумение, невольно радуясь, умиляясь и посмеиваясь, Атос узнал Арамиса, Портоса, Гримо и остальных слуг. Он узнал короля, королеву и господина де Тревиля, как узнал он в Красном Герцоге епископа Люсонского. Свою жену на страницах повествования он отчаянно отказывался узнавать, хоть это и напрашивалось. Атос даже узнал юного гасконца, и несмотря на то, что никогда не встречал его прежде, обрадовался, как кровному брату. Нет, как сыну. Близких по духу людей различаешь издали. Задолго до того, как они входят в твою жизнь, сердце начинает учащенно биться в ритме их походки.
Единственным, кого он не узнал, был сам Атос. Точнее было бы сказать, что да, в этой мрачной, заносчивой, отрешенной фигуре, вызывающей зависть у близких друзей, он вполне мог различить свои собственные черты, но они настолько не понравились ему в этом зеркале, что Атоса одолело желание вдребезги расколотить искаженное отражение.
Четыре года! Какой бесконечный срок! Четыре года в тумане и в отчаяние, в отупении, в винных парах, в этом упадке — из-за кого? Из-за какой-то женщины? Из-за дурацкой ошибки молодости? Из-за родовой чести? Нет, пожалуй, честь рода стоила этого, и даже большего, но стоила ли она жизни еще одной женщины, настоящей женщины, лежащей перед ним, которая на страницах повествования лишь напрасно кидала на него нежные взоры, а он их он в упор не замечал?
Кто мог ответить на этот вопрос? Автор увлекательного повествования, кем бы он ни был, вероятно, еще не принял точного решения. Мысль его и полет вдохновения оборвались на фразе:
« — Убирайтесь вы к черту с вашей латынью! Давайте пить, милый дʼАртаньян, давайте пить, черт подери, давайте пить много, и расскажите мне обо всем, что делается там!»
Не поняв ничего, Атос тем не менее понял все, и даже более, чем следовало. Атос был умным и проницательным человеком, когда оказывался трезв, и этого было не отнять у него ни тому автору, ни этому, кем бы он ни был. История Базена о святых отцах больше не вызывала у него усмешки, и в этот момент Атос поверил в нее, как поверил вчера, покидая дом на Королевской площади, и оставив там свой кинжал, что квартирная его хозяйка может подарить ему забвение. Именно это она и попыталась сделать, решив исправить оплошность палача, чтобы избавить его, Атоса, от вероятной встречи с женой.
Страшная догадка не казалась ему более пустым предположением, он знал наверняка, что дела обстояли именно так, хотя ни в чем остальном более не был уверен — ни в действительности мира вокруг, ни в реальности своего собственного существования.
Следовало отдать должное и наблюдательности его домовладелицы — она узнала драгоценный камень по его собрату на шляпном зажиме, который Атос когда-то вручил ей вместо платы за жилье. Должно быть, его квартирная хозяйка не думала, что выживет, поэтому сняла сапфир с пальца графини де Ла Фер, чтобы не осквернять его родовую память. Она не могла знать, что ее найдут еще живой. А, может быть, хозяйка неосознанно надеялась, что выживет, и что он, Атос, все же прозреет однажды. Атос не смог бы ее осудить.
Ему некого было судить, кроме самого себя, но тут Атос с удивлением и облегчением понял, что и это желание бесследно пропало. Какой толк в чувстве вины? Вина — всего лишь попытка сохранить иллюзию власти над теми, кто волен поступать так, как им вздумается, в мире, в котором никто не принадлежит тебе. Вина — это уступка нашему нежеланию признавать свои бессилие и ограниченность, но такая поблажка слишком дорого стоит. Вина — облегченное наказание, которым сам себя и наказываешь, чтобы предотвратить наказание других. Но какой дурацкий самообман — ловушка дьявола! Ведь первое гораздо коварнее второго; никто, даже самый справедливый судья и самый изощренный палач, не способен покарать тебя так жестоко, как собственная совесть.
Никто, кроме тебя самого, не принадлежит тебе. А поэтому, вместо того, чтобы купаться в вине, поедом себя поедая от бессилия, целесообразнее признать собственную ограниченность. Лучше сделать то, что находится в границах твоих возможностей. В отличие от вины, ответственность имеет смысл. Принять ответственность никогда не поздно, даже если Создатель питает иные иллюзии на этот счет.
Кем была хозяйка этого помещения? Что он знал о ней? Почему никогда не замечал ее? И что значил он для нее, если она решила поступить таким странным образом, не постижимым ни уму, ни сердцу? Атос был неглупым человеком, когда бывал трезв, и вполне мог распознать в самоотверженности влюбленность или даже любовь. Но граф де Ла Фер, как и все благородные люди, наделял благородством то, к чему прикасался. Поэтому вместо амурных дел, он намеренно приписал поступки своей хозяйки истинному благородству, лишенному корысти. Странным человеком был этот Атос: настоящая любовь казалась ему низменнее истинного благородства. Впрочем, кто способен взвесить два этих побуждения и решить, какое из них весомее? На Страшном Суде, как думается автору, кем бы он ни был, оба мотива будут оценены положительно.
Но вернемся к Атосу, ибо зря мы покинули его в переломный момент, удалившись в пространные рассуждения. Его врожденное чувство справедливости было возмущено, главным образом, таким вопросом: почему создатель чудесного повествования, которое он только что прочел, уделив столько внимания всем мелким сошкам, от галантерейщика до Мушкетона, от гвардейца Каюзака до плюющего в реку Планше, отвернул свой всевидящий взор от его, Атоса, квартирной хозяйки? Подобную небрежность, показалось Атосу, ничем ничем нельзя было оправдать. Все в нем возмутилось от несправедливости этого, во всем остальном, несомненно, прекрасного автора. Но, допустив эту мысль, Атос тут же к ужасу и стыду своим понял, что и здесь автор не солгал: он просто отворачивался от Teх, на кого не смотрели его главные герои. Не Создатель обделил вниманием хозяйку дома на улице Феру, а сам постоялец.
Кем был этот человек, этот честный насмешник, которой так много знал о нем самом и о его друзьях, который заинтересовался ими настолько, что подарил им бессмертие? А Атос не сомневался, что подобной рукописи уготована вечность. В том, конечно, случае, если автор ее завершит. В том, конечно, случае, если наступит апрель 1625 года.
Воля Создателя — закон, но пелагианскую ересь еще никто не отменял, и даже Арамис признал свое влечение к ней. И никто не в силах отменить личной ответственности, даже сам Творец.
Все законы были нарушены. Уроборос проглотил свой хвост, и время, повернувшись вспять, побежало вперед. Сюжет закольцевался.
Человек проморгался. В комнате посветлело. Вероятно, Гримо открыл ставни. Человек не знал, сколько времени он проспал, но тусклый зимний день пробивался в маленькое окошко. В это время года утро и вечер ничем не отличались друг от друга. Очаг по-прежнему пылал.
Человек посмотрел на постель — квартирная хозяйка глядела на него широко открытыми глазами. Точнее одним глазом. Другой безнадежно терялся в кровавом месиве.
Они смотрели друг на друга долго, не отрываясь. Мужчина и женщина. Мужчина поднес к ее губам стакан с остатками воды. Женщина пригубила воду, а потом нарушила молчание.
— Я уже мертва? — спросила она неразборчиво, но сидящий у ее постели понял ее.
— Нет, вы живы, — ответил он, придвигая стул поближе.
— Но тогда почему вы здесь?
— Так надо, — ответил мужчина.
— Кому? — спросила женщина.
Человек помедлил, но ответил так, как ей хотелось бы услышать.
— Мне.
Хозяйка удивленно наморщила лоб, от чего ей стало больно и она застонала. Она поднесла руку к лицу и вскрикнула. Точнее попыталась вскрикнуть, но человек услышал крик отчетливее некуда, будто закричал сам. И будто сам он осознал то, что впервые осознала в этот момент она. Женщина отвернулась, пытаясь спрятать лицо в подушки, но человек осторожно взял ее за подбородок и развернул лицо к себе.
— Пустяки, — сказал он. — Раны затягиваются.
Хозяйка снова посмотрела на него в упор, и он увидел, что ee глаза, а точнее, один глаз у нее серый, с зеленоватым отливом.
— Пресвятая богородица, — пробормотала хозяйка. — Что происходит?
— Жизнь. И смерть. Как всегда рядом.
— Уходите! — Воскликнула хозяйка, будто возвращаясь мыслями в их последний разговор. — Не смотрите на меня!
Но он не собирался ей подчиняться.
— Я буду смотреть на вас. Клянусь дьяволом, я буду глядеть на вас и ни разу не отвернусь и не сомкну глаз. И я не уйду, пока вы все не расскажете мне. От первого слова до последнего, я желаю знать правду, и ничего кроме нее. А там посмотрим.
Железная уверенность, с которой были произнесены эти слова, показалась хозяйке холодностью. Не зная о своей ошибке, она вспомнила борьбу в потайном коридоре и еще раз поднесла к лицу руку. Кольца с сапфиром на пальце не было. Не успев обрадоваться тому, что выжила, она горько пожалела о том, что не умерла прямо там, в подвале дома на Королевской площади. Жертва ее была напрасной: вместо того, чтобы спасти постояльца, она собственноручно его и погубила. Ей снова захотелось кричать, обвинять неизвестно кого, и в первую очередь свою глупость, гордыню непредусмотрительность и беспечность.
Не требовалось вслух объяснять, что именно происходило в голове хозяйки. Он предельно ясно слышал ее внутренний монолог, так отчетливо, будто сам был его автором.
— Я плохо повесил свою жену, — сказал мужчина. — Мои руки дрожали от потрясения. Надеюсь, вы исправили мою оплошность.
Хозяйка хотела в ужасе подскочить, но тело ее не слушалось.
— Спокойствие, сударыня. Нам некуда спешить, вы еще успеете рассказать мне, откуда вам все стало известно.
Она хотела тут же во всем признаться, но ее руку властно сжали.
— Не сейчас, сперва буду говорить я.
Испуганная, потерянная, потрясенная и обескураженная, хозяйка лишь захлопала одним глазом. Не зная собеседника, мы спешим присвоить ему черты, которые чаще всего отмечали в нем другие. Поэтому хозяйка поспешно вообразила в тоне и жесте постояльца плохо скрываемую ярость,
— Вам, вероятно, уже все известно обо мне, но все же мне хотелось бы иметь честь представиться. Я проживаю не первый месяц под вашей крышей, а имени своего так и не назвал. Граф де Ла Фер в вашем полном распоряжении.
— Но…
Хозяйка попыталась вообразить себе осуждение и гнев, но тщетно: граф одним движением бровей пресек все эти отчаянные попытки неправильно понять его.
— Сейчас говорю я. И хочу сказать, мне весьма жаль, что мы с вами познакомились. Жаль вас, отнюдь не себя, — пресекая дальнейшие намерения хозяйки вмешаться в монолог, граф де Ла Фер приложил указательный палец к губам. — Обстоятельства сложились не в вашу пользу, а, впрочем, и не в мою. Я не собираюсь торговаться виной, подобно трактирщику, пересчитывающему сдачу. Каждый волен поступать по своему личному выбору. Вы сделали свой. Я делаю мой. Поэтому я не выйду из этой комнаты, покуда сюда не прибудет наш общий родственник, отец Сандро, который и возьмет за вас ответственность. Но пока я здесь, вы находитесь под моей опекой. Пока я здесь, вы будете жить. Пока я здесь, я буду смотреть на вас и знать вас. Пока я с вами, я буду помнить вас.
Пока я с вами, я говорю вам: сударыня, вы благородная женщина, но я не способен оценить ваше благородство. Оно для меня непостижимо, как непостижима ваша готовность отдавать. Вы вознамерились спасать меня, хоть я вовсе не нуждался в спасении. Но и тут я возьму ответственность на себя: не нуждаясь в спасении, я, должно быть, вел себя иначе, и поэтому вы решили помогать мне. Я вел себя как отчаявшийся человек, как человек, потерявший вкус к жизни, как человек, который призывает смерть, но при этом все еще малодушно дорожит своим существованием. Такое поведение недостойно дворянина и недостойно мужчины. Простите меня за это. Но только за это. Все остальное — на вашей совести.
Моя жена… Да, моя жена, Анна де Бейль, так, во всяком случае, она называлась, когда стала моей невестой, должна была умереть в июле, но дьявол… впрочем нет, теперь я понимаю, Cоздатель лично спас ее. Значит, она была ему еще нужна, и роль ее в повествовании не закончилась. Вы совершили непоправимую ошибку, друг мой. Не в моих глазах, о нет, в моих глазах вы отныне и навсегда во всем оправданы. Но вы нарушили замысел Творца.
