сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 68 страниц)
Я почувствовала тепло, исходившее от молодого человека, и мне стало приятно. А, может, дело было лишь в том, что впервые кто-то из них отнесся ко мне с интересом, как к человеку, а не предмету обихода. Ощущение было непривычным. Господин Арамис говорил правду: его взгляд был зорок и от него не укрылось движение моей души.
— Вдова Лажар, — я присела в реверансе. Мушкетер склонился и поцеловал мою руку. От неожиданности я едва ее не отдернула. — Эти руки обеспечили нам прекрасную встречу.
Никто и никогда не целовал моей руки, и мне всегда казалось, что это привилегия именитых дворянок. И, кажется, тогда, когда мушкетер Арамис легко коснулся губами тыльной стороны моей ладони, я впервые поняла, что истинный дворянин не делает разницы между руками дворянок и руками белошвеек; он наделяет благородством то, что встречается на его пути, ибо сам является его источником.
========== Глава третья, в которой некорректно обнаруживается переписка, проливающая некоторый свет на личность постояльца ==========
Дни шли своим чередом, лето приближалось к концу. Постоялец исправно посещал службу, я вышивала и готовила, а он стал позволять мне заходить в его комнаты — носить еду и прибирать, когда слуга был занят другими делами. Я сочла сие знаком доверия.
Мушкетер жил скромно и в комнатах не появилось практически ничего нового, что могло свидетельствовать о проживании в них живого человека, если не считать туалетных принадлежностей на столике и полуоткрытого комода. Cоздавалось впечатление, что живущий здесь готов со дня на день сорваться в поход.
Прибирая у господина Атоса одним утром, я не сдержала любопытства и заглянула в комод. Кроме вещей обихода и одежды, я нашла на верхней полке свернутый холст, ту самую шпагу с драгоценным эфесом, которая была на постояльце в день его прибытия, и ларец, который, насколько я могла судить, являлся истинным произведением искусства.
Вероятно, господь, никогда не простит меня за этот поступок, ведь я злоупотребила доверием человека, который ни в чем не подозревал меня, но я не смогла справиться с любопытством. Не удержавшись от греховного искушения, я повернула ключ, торчащий в скважине ларца. С бьющимся сердцем, обуреваемая одновременно страстным желанием прикоснуться к чужой тайне и острым чувством вины, я осторожно достала лежащее сверху распечатанное письмо. Оно было адресовано «Его сиятельству графу де Ла Фер». Письмо датировалось октябрем 1621 года от рождества Христова, то бишь — прошедшим. Заткнув рот собственной совести, я продолжила читать.
«Любезный мой сосед и добрый сеньор,
Несмотря на известные вам теплые чувства, испытываемые мною по отношению к Вам; чувства, проверенные временем и прочными узами родства и дружбы, смею уведомить Вас, что отказ Вашего сына пагубно сказался на состоянии здоровья моей дочери. Мадемуазель де Ла Люсе нe встает с постели вот уже вторую неделю. Лекарь пребывает с ней круглосуточно и пускает ей кровь.
Разговор, случившийся между дочерью моей и Вашим сыном не далее как этим месяцем, послужил причиной несчастья, постигшего нас. Осмелюсь донести до Вашего сведения, что виконт не принес надлежащих объяснений, расторгая договор, связывающий его с мадемуазель де Ла Люсе; таким образом, причина его отказа осталась нам неизвестной. Смею надеяться — Ваше сиятельство будет столь любезным если не принести извинения от имени Вашего наследника, то хотя бы прояснить обстоятельства, послужившие столь поспешному решению. Уповаю на то, что, поставив дочь мою в известность о мотивах, движущих Вашим сыном при отказе от помолвки, Вы облегчите сердечные страдания мадемуазель да Ла Люсе.
Друг мой, меньше всего я желаю ссоры с Вами, и, поверьте, склонен понимать то замешательство, в котором пребываете и Вы сами. Со времени его возвращения из осады Анжеpa, сын Ваш проявляет весьма сомнительное поведение. Вероятно не скрылось от Вас и то, о чем шепчутся в округе злые языки. Надеюсь, в силу нашей старой дружбы, Вам не покажется навязчивым мой следующий совет, ибо Вы услышите, что не меньше, чем о своей чести, я пекусь о Вашей. Вразумите виконта, бога ради, дабы он по молодости своей не сотворил непоправимых ошибок.
Пребываю в безмерном почтении к Вам,
Bаш преданный слуга,
шевалье де Ла Люсе».
Я отложила письмо и развернула следующий документ. Им оказалась выписка из церковной книги, свидетельствующая о смерти Ангеррана Армана Оливье де Ла Фер, графа из Берри, который родился в июне 1571-го года и отдал Богу душу в январе 1621-го. Судя по всему, это и был тот самый граф, которому несколько месяцев назад назад отправилось первое письмо.
Легкая дрожь пробрала меня от внезапно представившейся картины, нарисованной воображением; жизнь и смерть непосредственно столкнулись в этом ларце, заставляя проникнуться тщетностью бытия — сегодня некий граф читает письмо, а назавтра сходит в могилу. Мне подумалось, что речь шла о нестаром еще человеке, и я невольно задалась вопросом, что послужило его довольно ранней кончине. Что ответил граф своему соседу? Сумел ли вразумить сына? На какой необдуманный поступок виконта намекал шевалье де Ла Люсе?
Следующая бумага являлась еще одним письмом. Простым и четким почерком, присущим судейским чиновникам и служителям церкви, в нем были выведены строки. По отсутствию адресата и печати, я заключила, что письмо пришло с посыльным инкогнито, только неизвестно куда.
«Друг мой, спешу уведомить Вас — брак аннулирован. Пред глазами Церкви, Вы никогда не были женаты. По отсутствию четырех свидетелей на бракосочетании и по отсутствию согласия вашего отца, действие бракосочетания объявляется недействительным. Об этом свидетельствует прилагающийся документ, подписанный рукой архиепископа. Отныне Вы — свободный человек и вольны распоряжаться Вашей судьбой так, как посчитаете нужным. Так же спешу уведомить Вас, что беру на себя ответственность за временное управление поместьем. Отец Ваш, светлая ему память, был дальновидным человеком, и предвидел подобное. По его же волеизъявлению поместье находится сейчас в надежных руках вашего попечителя. Помните: ежели Вы соблаговолите воротиться, Вы вольны вступить в законные Ваши права наследника.
Сын мой, юности свойственны ошибки. Я имел честь быть знакомым с Вами с младенческой колыбели и готов утверждать, что Вы всегда и во всем были и остаетесь человеком чести, перенявшим лучшее, что было в Вашем покойном батюшке. Помутнения рассудка случаются с лучшими из нас, ведь даже святой Петр не избежал их. Зная, как свойственны Вам терзания совести, могу лишь призывать к силе вашего духа. Не корите себя, мой юный друг. Не Вы виноваты в смерти графа, а злополучная болезнь. Не Вы же и виновны в кончине мадмуазель де Ла Люсе. Господь прибирает к рукам своим тех, кто ему угоден, и на все благая воля его. Dolor animi gravior est quam corporis. О, да, Вы совершили ошибку, и никто не в силах вычеркнуть ее из Вашей судьбы, но задумайтесь о том, что требует от нас священное писание, взывая: „Diliges proximum tuum sicut teipsum“. Быть может, настанет день, и Вы вспомните, как в одной из наших научных бесед Ваш покорный слуга совершил попытку донести до Вас сокровенный смысл, который виделся ему в стихе из Leviticus.
Быть может, Вы также вспомните, что разговор наш произошел именно тогда, когда Вашим воображением завладел Гомер. Вы задавались вопросами о влиянии эллинской, а потом и византийской эпох на наши католические обычаи. Мы с Вами обсуждали Ваше стремление побывать на греческих островах и посетить монастыри на горе Атос, опустошенной неверными в прошлом веке. В Вас пылала мечта о священной войне с изуверами, захватившими святые христианские земли, и Вы виделись себе рыцарем, сражающимся за правду. Я сказал Вам тогда, что истинная священная война, угодная богу, творится не на земляных наделах, а в сердцах. В каждом из нас возвышается захваченная изуверами гора, и монахи смогут возвратиться в святую обитель лишь тогда, когда человек сумеет изгнать из души своей бесов — лицемерие, тщеславие, алчность… Но главный порок, юный друг мой, сказал я Вам тогда, тот, что мешает воскрешению великих монастырей, является нелюбовь к себе и неумение себе прощать себе свои же ошибки. А ведь, мой друг, что это, как не суть проявления неугодной Б-гу гордыни?
Лишь одному Господу в его величии возможно не ошибаться. Человек, возомнивший, что убережен от ошибки, греховно приравнивает себя к самому Создателю. „Возлюби ближнего как самого себя“! Писание требует от человека возлюбить прежде всего себя самого, оно настаивает на этом, ибо лишь только тот, кто способен в скромности своей любить себя, способен проявить любовь к ближнему. Однажды, я уверен в этом, Вы сможете проявить к себе то прощение, которое Вам так свойственно оказывать другим людям.
Мой мальчик, не знаю, свидимся ли мы когда-нибудь, но не проходит и дня, чтобы я не молился о Вас. Вознося свои молитвы, я прошу небеса даровать Вам силу, мужество и покой. Я молю их о том, чтобы Ваша гора Атос очистилась от неверных, которым Вы по молодости своей, наивности и неведению открыли двери.
Храни Вас Б-г.
Dixi»
========== Глава четвертая, в которой некоторые персонажи проявляют способности к ясновидению ==========
Закончив читать, я забыла, где находилась, и не помнила, как туда попала. Подобное происходило со мной лишь однажды, когда мне довелось наблюдать за представлением итальянских актеров, изображавших трагедию на сцене Бургундского отеля. Мутные круги поплыли перед глазами. Меня будто выдернули из длительного сновидения. Я не стала рассматривать дальнейшие документы. Сил хватило лишь вернуть письма на место, закрыть ларец и покинуть эту комнату, которая нынче приоткрыла мне дверь в иной мир. Мне казалось, что за последний час я прожила целую жизнь, которая не будучи моей, глубоко затронула меня, смутив и сбив с толку.
Я зашла в свою спальню, задернула шторы и легла на кровать, пытаясь привести в порядок образы, вихрящиеся перед внутренним взором персонажами лицедейства. Умирающий седой граф, бледная обескровленная девушка, мечтательный юноша-солдат, возвратившийся с битвы. Но отчетливее всех слышался мне старческий голос наставника, капеллана или аббата, полный любви и нежности к мечтательному мальчику, однажды совершившему некую ошибку, заслуживающую прощения. В этот момент мне показалось, что я поняла по какой причине мой постоялец так крепко привязался к господину Арамису — тот умел говорить похожими учеными фразами.
Я представила юношу, бродящего по графскому парку с книгой в руке. Естественно, я никогда не бывала в подобных имениях, но декорацию на сцене помнила отчетливо. Тенистые аллеи, античные статуи древних богинь, запрятанные среди листвы, подернутый ряской пруд, на котором распускаются белые лилии, беседка, увитая плющом и розами. Вот юноша садится на мраморную скамью, вот он раскрывает фолиант и водит пальцем по страницам, на которых слова незнакомого языка уносят его в иноземные острова. Его большие невинные глаза распахиваются, полные мечтаний и надежд, далеких грез и высоких раздумий. Неужели этот юноша и есть мой постоялец? Неужели сперва виконт, а потом граф де Ла Фер и мушкетер Атос — одно и то же лицо? Однозначно, сомневаться в этом не было причин, но образ сурового и хмурого постояльца настолько противоречил задумчивому мальчику, выступавшему со страниц письма, что трудно было поверить в подобное перевоплощение.
Неразрешенный вопрос терзал меня: что за ошибку совершил виконт? Что за несостоявшийся брак, о котором писал наставник? Воображение само дополнило пробелы в драме. Единственной причиной, по которой благородный молодой человек отказывается женится на благородной девице, является ее бесчестие. Выходило, что юный виконт узнает о позоре девицы де Ла Люсе и отказывается заключить с ней брак. Девица грозит расстаться с жизнью, и, движимый благородством, виконт все же берет ее в жены, несмотря на протесты отца, в свою очередь узнавшего о бесчестии будущей невестки. И тут виконт узнает, что жена ждет ребенка от того, кто ее обесчестил. Личное благородство юноши, вознамерившегося спасти девицу, оборачивается позором для графского рода. От таких переживаний заболевает и умирает старый отец. Опомнившись же, виконт покидает падшую жену, находящуюся в положении, и куда-то удаляется, тем самым временем подавая прошение на развод. Пока виконт ожидает расторжения брачного договора, бывшая девица Ла Люсе умирает вместе с нерожденным бастардом. Тяжкая вина опускается на графа, потерявшего разом отца, возлюбленную и честь.
Это объяснение меня удовлетворило. Несмотря на плачевность истории, я украдкой улыбнулась своей прозорливости. Воистину эта драма достойна быть разыгранной на подмостках, разбитых на одной из парижских площадей. Но что же сам виконт? То есть теперь уже граф? Я вдруг вспомнила, что размышляю о живом человеке, а не о герое выдуманной пьесы. Стало быть, под моей крышей живет жертва всех этих перипетий, а точнее жертва собственного благородства. Когда на весах лежала жизнь пускай распутной девицы и долг перед отцом, молодой человек выбрал девушку, и это заслуживало всяческих похвал. Да и как бы там ни было, капеллан был прав: винить себя молодому графу было не в чем.
Тут мои размышления были прерваны громким стуком. Я поспешила к двери, за которой обнаружился господин Портос с огромной вазой наперевес.
С некоторых пор двое мушкетеров зачастили к господину Атосу. Тот по-прежнему отказывался приглашать их к себе наверх, видимо во избежание тех лишних вопросов, которые появились у друзей в первый их завтрак. Оба непринужденно столовались и выпивали за счет нового друга, а точнее было бы сказать, что за мой, ибо я до сих пор не получила обещанную плату за прошедший месяц, а два пистоля, брошенные мне когда-то господином Атосом, безвозвратно исчезли со столика. Но, признаться честно, меня не особо стесняло присутствие молодых людей; их компания была веселой, из их разговоров я узнавала много нового и интересного о солдатской службе и о жизни двора. К тому же их присутствие благотворно влияло на самого господина Атоса, который в такие дни удостаивал меня парой фраз, вежливо интересуясь моим самочувствием. Именно в один из таких дней, после визита господина Арамиса, он и позволил мне милостиво пройти в его комнаты и убраться в них.
— Доброе утро, господин Портос, — приветствовала я мушкетера.
— Доброе утро, милейшая хозяюшка. Дома ли Атос?
— Отсутствует, — отвечала я.
— Каналья, — красноречиво выразил свое недовольство приятель отсутствующего. — В таком случае, я спрошу у вас.
— Спрашивайте.
— Как вы думаете, сколько может стоить эта ваза в лавке ростовщика на Пре-о-Клeр?
Портос протиснулся в дверь и с грохотом опустил предмет декора посреди гостиной. Я обошла вазу кругом, разглядывая грубоватую розовую с зеленым роспись, явно призванную демонстрировать роскошь тех земель, где восходит солнце. Мне стало жаль господина Портоса, который по всей видимости возлагал на вазу большие надежды.
— Господин Портос, я не имею ни малейшего понятия, сколько она может стоить, — решила я не крушить чаяния мушкетера. Он посмотрел на меня с мольбой, и я все же захотела пресечь его страдания. Глубоко вздохнув, я сказала: — Что ж, худая правда лучше богатой лжи. Если быть с вами откровенной, думается мне, что эта ваза — дешевая поделка, из тех, что лепят гончары на Новом Мосту.
— Ого, — озадачился Портос. — В самом деле?
— Осмелюсь предположить, что да.
— Не может быть!
— Но это так.
— Черт побери! Неужели этот прихвостень солгал мне? Мне?! — Портос схватился за эфес шпаги, видимо, готовый нападать на невидимого противника. — Но он клялся, что она стоит целого состояния!
— И где вы ее взяли? — поинтересовалась я.
— Я выиграл ее в кости, — отвечал Портос, — и выиграл у подлеца, которому сегодня же отрежу нос.
— Но прежде вам придется избавится от ноши?
— Вы удивительно проницательны, милейшая, — в тоне мушкетера появились заискивающие нотки. — Простите великодушно, но не дали бы вы за эту прекрасную вазу восточной росписи хотя бы один пистоль?
— Ни в коем случае. Она стоит никак не больше ливра.
— Нет, увольте, этого решительно не может быть! Я готов продать ее за два экю.
— Но ее никто у вас не купит больше чем за ливр.
— Вы убедили меня, милейшая, я готов продать ее за два ливра.
— Постойте, господин Портос, — опешила я, — уж не мне ли вы собрались продавать вашу вазу?
— Вы готовы купить ее у меня? — обрадовался мушкетер. — Два ливра и она ваша.
Портос протянул открытую ладонь, обтянутую перчаткой.
