сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 68 страниц)
- Никто не ведает, пока не приходит пора платить по счетам. Это ее свободный выбор.
- Это мой выбор, - вторила ему вдова.
- В таком случае, вы вправе вернуть сюжет в свои руки, - подытожил отец Оноре, добавив: - На время. Теперь встаньте, дочь моя.
Аббат протянул мне руки, помогая встать с колен, и поцеловал в лоб. Мне вспомнилось, как то же самое однажды сделал отец Сандро, и немного полегчало.
- Никто из нас не знает, какую цену спросят с вас, милая хозяйка с улицы Феру, - сказал отец Оноре, - не в наших силах предугадать, и цена эта может быть огромной, но вы дали клятву, и она неотменима. Кто знает, быть может и утешение вам найдется, ведь мотивы ваши благородны.
Он ласково потрепал меня по плечу, а брат Альфред промокнул платком уголки глаз.
- Пойдемте, - сказал он. - Я постараюсь сделать все, что смогу.
Снова спустившись по лестнице, втроем мы вернулись в жилые комнаты аббата. Пламя очага бросало зловещие блики на лица собравшихся. Господин Арамис вскочил нам навстречу. Господин Портос, не отходя от него ни на шаг, усмиряюще придерживал его за плечо. Господин Атос казался белее простыней, на которых лежал, губы его были совершенно обескровлены. Кровь из ран на бедре и на груди просочилась на постель. Мне показалось, что мы пришли слишком поздно.
Отец Альфред оглядел присутствующих, с трудом скрывая любопытство и волнение. Он склонился над раненым, осмотрел его, а когда вновь повернулся к нам, весь его вид выражал собранность и решительность.
- Мне понадобится корпия, спирт, водa и острые ножи. А также иглa и тонкая нить.
Затем он подошел вплотную к отцу Оноре.
- Почему не наложили жгут? - с досадой произнес отец Альфред. - Он потерял слишком много крови. Надо попробовать сделать переливание - методика многообещающая. Но могу ли я, учитывая эпоху?
- Делайте, если необходимо, вы же сами не хотели дискутировать о реализме, - решил за него отец Оноре.
- Нужен шприц.
Отец Оноре вздохнул, покосившись на меня.
- Найдется. Я как раз начал исследовать мастерство моего Бьяншона.
- Несите, - не стал больше сопротивляться лекарь. - Но кто послужит донором? Быть может, сам Портос? Он здоров, как бык.
- Нет, это невозможно, - возразил аббат, - не стоит все же забывать о границах дозволенного.
Отец Альфред с сомнением посмотрел на меня.
- Неужели придется использовать хозяйку?
Я с готовностью кивнула, давно готовая отдать господину Атосу всю свою кровь, что бы это ни значило.
- Нет, - покачал головой отец Оноре. - У нее тоже нельзя. К тому же, на мой взгляд, она страдает малокровием.
- Как же быть? - снова растерялся отец Альфред.
- Берите мою.
- Вашу?
Аббат засучил рукава, под которыми скрывались огромные ручищи, покрытые густым волосяным покровом. Под кожей отчетливо проступали вздутые жилы.
- Лучшего донора нам не найти, - одобрил отец Альфред, - но что, если это повлияет на творение отца Сандро?
Отец Оноре усмехнулся.
- С каких это пор мы, братья по крови, не влияем друг на друга? Не бойтесь. А если не хватит, подбавьте немного своей. Умеренная поэтичность еще никому не мешала.
Отец Альфред кивнул.
- Господа, - обратился он к остальным присутствующим, - будьте любезны, покиньте помещение.
Арамис попытался было возразить, но отец Альфред ласково посмотрел на него.
- Сударь, я понимаю ваше волнение, но родственникам и друзьям пациента лучше не находиться рядом во время опе... лечебных процедур. Будьте уверены, ваш друг остается в надежных руках.
- Вы отвечаете за него головой, святой отец, - произнес Арамис, но в его голосе не было угрозы, лишь отчаяние.
- Пойдемте, Арамис, - убедительно сказал Портос. - Вам срочно надо чего-нибудь выпить.
Арамис бросил полный тоски взгляд на Атоса, но оба мушкетера вышли, а Гримо последовал за ними.
Я было хотела пойти за ними, но отец Альфред окликнул с некоторым возмущением:
- А вы останьтесь, вы же взялись за сюжет!
Отец Оноре удалился в смежную комнату за теми орудиями, которых требовал лекарь.
- Помогите мне его раздеть, - обратился отец Альфред ко мне, доставая кинжал из-за пояса господина Атоса и разрезая на нем одежду.
То, что происходило дальше, мне не хочется описывать по многим причинам. Некоторые из них связаны с вопросами скромности, уважения и личного достоинства. Немногие согласятся, чтобы их нагота и слабость становились достоянием посторонних. Скажу лишь, что тело господина Атоса, несмотря на страшные раны, было прекрасно, как только может быть прекрасно тело земного существа, и напоминало те церковные фрески, на которых три Марии снимают с креста Спасителя. Мое воображение не могло оставаться равнодушным к тому, что открывалось ему, и разнообразные видения завладели мной, тем более странные и возмущающие покой, что в них смешивались желания низменные и достойные порицания с опасениями, касающимися перехода в мир иной. Господин Атос находился на волосок от смерти, и лишь чудо позволяло его дыханию еще теплиться, но и это не могло отвратить меня от неподобающих видений. Как ни пыталась я бороться с ними, они оказались сильнее всего остального. Я устыдилась их, но в то же время задумалась о том, что, должно быть, в каждом из нас идет вечная борьба между жизнью и смертью, а в борьбе этой жизнь олицетворяет плотская любовь. Несомненно, что если не наяву, то в мыслях она побеждает.
Дальнейшее видится мне в тумане. Тщательно обмыв руки, отец Альфред сообщил, что рана на бедре самая тяжелая, что колотая рана на груди не смертельна - лезвие не задело важных органов, но вызвало обильное кровотечение. Ключица оказалась сломана, ранение на боку открылось и тоже сильно кровоточило. Затянув ногу господина Атоса повыше раны ремнем, отец Альфред выдернул из нее кинжал. Когда лекарь принялся зашивать рану иглой, я, кажется, на несколько мгновений лишилась чувств. Пару раз за время маневров лекаря господин Атос приходил в себя и издавал нечеловеческий крик. Тогда отец Оноре заливал в его горло спирт. Однажды аббат, все время державший осколок зеркала у губ господина Атоса, заметил, что осколок не запотевает. Отец Альфред схватил меха, лежавшие у очага, и, просунув их край в рот господину Атосу, принялся раздувать их. Отец же Оноре бил раненого в грудь кулаком, прямо туда, где находилось сердце.
Далее, наложив повязки, отец Альфред, уставший и покрытый испариной, извлек странный инструмент, похожий на колбу с иглой, и воткнул иглу в жилу, находящуюся на сгибе локтя отца Оноре. Колба быстро заполнилась густой, почти черной кровью. Потом эта кровь перекочевала в жилу господина Атоса. Это повторилось раз семь, после чего отец Альфред наказал отцу Оноре выпить сладкого вина, и проделал то же самое с собой. Убедившись, что господин Атос равномерно дышит, отец Альфред снова обмыл руки. Я поливала из кувшина. Вода в тазу окрасилась в розовый цвет.
- Видит Бог, я сделал все, что в моих силах, - в конце концов сказал лекарь, откидываясь на спинку стула и делая жадный глоток прямо из бутылки. Он словно хотел убедить себя самого.
- Так и есть, отец Альфред, - подтвердил отец Оноре. - Остается лишь ждать.
И мы стали ждать. Не знаю, сколько времени прошло. Несколько раз очаг затухал, и отец Оноре подкидывал в него дров. Отца Альфреда сморила усталость, и он задремал на стуле, вытянув длинные ноги и сложив руки на животе. Потом захрапел и отец Оноре, опустив голову на стол. Я сидела в углу, но сил не хватало даже на молитву. Мне подумалось, что будь вовремя рядом такой искусный целитель, как отец Альфред, возможно, и покойному господину Лажару можно было спасти жизнь. Но никто не боролся за жизнь господина Лажара, безымянного винодела из Руана.
"Отче наш, сущий на небесах".
Казалось бы, я должна была почувствовать облегчение - господин Атос, что бы ни случилось в дальнейшем, сейчас дышал, и дышал он ровно. А разве не к этому стремилось все мое существо? Он дышал, а я - затруднялась. Вместо облегчения неподъемная тяжесть навалилась на мою грудь, и будто чьи-то когти скребли по моей душе, выцарапывая на ней кровавые письмена. И словно что-то бесповоротно менялось во мне, сдвигаясь с треском и хрустом, подобно тому, как меняют расположение мебели в старом доме, волоча по полу тяжелые комоды и заскорузлые сундуки, так долго простоявшие на одном месте, что они почти срослись с ним. Тогда слои пыли вздымаются и серыми облаками воспаряют к потолку, и лишь нетронутые прямоугольники, нагие и беззащитные, остаются зиять на полу следом от того, что раньше на них опиралось.
"Да святится имя Твое".
Я не могла объяснить это тяжкое состояние. Возможно, оно было вызвано усталостью, а возможно - чем-то иным. Я была лишена покоя. Я хотела вернуть время назад, перелистать страницы, дойдя до месяца июля, не пустить на порог знатного господина со слугой, отказать ему в жилье. Нет, не о нем я пеклась, о себе. Закованная в кандалы собственных решений, я не могла вынести их непонятного мне груза. О какой цене говорили эти странные священники? Чего стоила жизнь господина Атоса? Чего стоила моя жизнь?
Неотвратимое заложено в самый корень наших существований. Однажды совершив поступок, мы не в праве отменить и переделать то, что сделали, не умея прозреть последствий.
Кто водит пером по страницам книги судеб, сводя нас друг с другом и разводя в разные стороны? Листья на ветру, свечи в руках молящихся, случайно оказавшихся в одном храме, речные потоки, бурлящие в низинах, - бессмысленное колебание, трепетание пламени в необъятном соборе, течение в никуда.
Не жизнь страшна и не смерть пугает, а та зияющая холодная пустота, что порою приоткрывается нам на стыке этого мира и того, безжизненная пустота, но не смертельная. Я поняла, что подобно тому, как у монеты на самом деле не две стороны, а три, между жизнью и смертью существует кое-что еще. В тот момент я твердо знала, что заставляло господина Атоса бесконечными ночами мерить шагами пол. Зажатый между жизнью и смертью, он искал выхода из той безысходности, что может сотворить для нас лишь наше собственное сознание, вооруженное частицей "бы".
"Да придет царствие Твое".
В бесконечной круговерти, как по винтовой лестнице, проносились мысли в его голове, возвращаясь к одному и тому же тупику: "Если бы я раньше... если бы я знал... если бы я мог представить... если бы я прислушался..."
Ни одно живое существо не проклято, кроме человека, ведь никто, кроме него не обречен постоянно созерцать неосуществимую возможность, которой нет места в действительности - только в воображении. Непоправимые поступки, неисправимые ошибки, безвозратное время - все это можно было бы снести, не будь в человеческом языке слова "если".
"Да будет воля Твоя".
Я не хотела, не могла более думать, больше всего мне хотелось заснуть, подобно святым отцам, но мысли неотвязно кружились в голове. Я встала и принялась расхаживать по комнате. Удушливая духота подземного помещения и жар огня лишь усугубляли мое состояние, но я была не в силах заставить себя выйти наружу. Мне казалось, что стоит мне выпустить господина Атоса из виду, как небытие поглотит его навсегда. При этом я сумела в тот момент разделить угаданное мною желание господина Атоса раз и навсегда покончить со всем этим. Иногда однозначная смерть желаннее, чем капкан призрачной иллюзии, рисующей разнообразные возможности избежать непоправимой ошибки.
"Как не земле, так и на небе".
Но эта ошибка не принадлежала мне, она принадлежала ему. В чем же была моя ошибка? Я знала, что ошиблась, но не могла понять, в чем именно. Мне казалось, что в какой-то момент, быть может не такой уж давний, я потеряла власть над собственной жизнью, и не была более хозяйкой самой себе. Но не принадлежа никому другому, кем же я оставалась?
Смертельная тоска, неизбывная тоска беспризорности просочилась во все щели. Должно быть, так чувствуют себя грешники, повисшие в чистилище без дна под ногами, без неба над головой, без опоры, без путеводной звезды. Мне хотелось кричать, но немота затопила меня. Что же вы сделали со мной? Что же вы учинили надо мной?
"И прости нам долги наши, как мы прощаем должникам своим".
Мне некого было укорять, и, главное, не в чем. Отец Оноре говорил, что кто-то нарушил закон. Я не понимала его слов тогда, и сейчас не совсем понимала, но вопиющее беззаконие происходящего дохнуло на меня гнилым дыханием.
Колдовство, черная магия, за которую заживо сжигают на Гревской площади. Я вспомнила рыжую женщину, запах паленых волос, тонкое, почти детское тело в ореоле пламени, извивающееся в муке, черный жирный дым, медленно плывущий к небесам. Толпа ликовала, а я не выдержала и, пробивая себе локтями дорогу среди зевак, несмотря на протесты господина Лажара, бросилась прочь, подальше от площади.
"И не введи нас в искушение".
Неужели я стала соучастницей дьяволопоклонничества? В старых преданиях и в детских сказках у ведьм и лесных колдунов покупали жизнь ценою жизни. Неужели святые отцы были колдунами? А сам отец Сандро? Кому он поклонялся? Тревога моя опять переросла в ужас, который все рос и рос, приобретая исполинские размеры.
"Но избави нас от лукавого".
Мне необходимо было поговорить с кем-нибудь, услышать человеческий голос. В определенные моменты на жизненном пути мы не в состоянии успокоить самих себя, и нам нужен другой, тот, кто протянет руку и выдернет нас из омута собственного воображения. Неужели господин Атос этого не понимал?
"Ибо твое есть царство и сила и слава во веки".
- Я желаю исповедоваться, - услышала я четко и ясно, хоть и очень тихо произнесенные слова. - Я имею право на исповедь, - повторил слабый голос.
“Аминь”.
Комната прекратила свой полет в бездну и вернулась к привычным размерам. Стены, стулья, стол, кровать. Простые, обыденные вещи. Господин Атос смотрел прямо перед собой, наверное, не в силах повернуть голову, а может быть, он видел кого-то, кто был недоступен моему взору. Я растолкала отца Оноре.
- Он очнулся, - сказала я шепотом.
- А? Кто? Ах, да, - отец Оноре замотал головой, пытаясь стряхнуть паутину сна, потом с хрустом в суставах потянулся, склонил голову над тазом, взял кувшин и опрокинул его содержимое себе на голову. Вода затекла за ворот его сутаны.
- Фррр! Так-то лучше! - уже бодро произнес он, отряхиваясь и разбрызгивая вокруг капли воды, подобно огромному мокрому псу, вылезшему из озера.
- Исповедь, - повторил господин Атос.
Отец Альфред по-прежнему безмятежно спал. Отец Оноре посмотрел на меня, кивнул, обозначая, чтобы я отошла в угол. Потом перетащил стул поближе к кровати и сел так, чтобы господин Атос мог его видеть.
- Сын мой, - сказал он, беря кисть пациента и нащупывая пульс. - Я рад, что вы пришли в себя. Вы живы и будете жить, вам незачем исповедоваться. Сейчас я позову ваших друзей.
- Я видел смерть, - сказал господин Атос почти умиротворенно, - она была близка.
- Да, но она позади, мой друг.
- Я не могу позволить своей душе уйти отягощенной, - произнес он. И повторил: - Она слишком близка.
- На кого она была похожа? - с интересом спросил отец Оноре.
Раненый прикрыл глаза и тень омрачила его лицо, до сих пор безмятежное.
- На ангела, - некое сильное чувство завладело Атосом и он, резко повернув голову, словно желая вновь узреть этого ангела, глухо застонал.
- Не двигайтесь, сын мой, лежите смирно, и вам скоро станет лучше, уверяю вас.
- Нет, нет, - настаивал Атос. - Выслушайте меня, отец мой, ибо скоро будет поздно.
- Глупости, - отмахнулся отец Оноре, растеряно ища поддержки не то у меня, прижавшейся к стене, не то у спящего коллеги. Должно быть, он снова задавался вопросами о границах своих полномочий. Встретившись же со мной взглядом, он, кажется, принял решение не отказывать больному.
- Ну что ж, - сказал он, криво усмехнувшись. - На всякий случай можно и подстраховаться. Я вас слушаю, сын мой.
Взгляд Атоса был прозрачен и светел, будто видение смерти очистило его, и весь его облик был обликом человека, озаренного потусторонним светом. Если бы не бледность лица, можно было подумать, что он только что возвратился из приятной ни к чему не обязывающей прогулки в компании добрых друзей и прилег отдохнуть, сморенный ярким солнцем и свежим ветром.
- Я молод, отец мой, - начал Атос, - но прожил слишком много и слишком много потерял. На мою голову выпала незавидная доля круглого идиота. Несчастного остолопа. Я обманулся. Да, именно так, я хотел быть обманутым. Никто не заставлял меня, не тащил силой в силки, не строил козни. Я влюбился и потерял голову.
- Покажите мне хоть одного влюбленного, сохранившего голову, и я отрежу себе левую руку, - перебил отец Оноре, но тут же осекся, понимая, что нарушил торжественность момента. - Простите.
Но Атос лишь улыбнулся, мягко и открыто.
