сообщить о нарушении
Текущая страница: 43 (всего у книги 68 страниц)
Но поскольку вопросы ответственности и долга явлются третьей главной мыслью сего труда, автор не бросит персонажей посреди столь критического момента, и все же вложит в уста одной из них то долгожданное имя, ради которого читатели газеты "Ле Сьекль" терпеливо покупали газету, смиренно платив за нее из собственных кошельков двадцать шесть раз.
- Граф де Ла Фер.
***
В этот момент где-то далеко залаяли собаки, взмахнули крыльями голуби, уносясь ввысь, заржали кони. Кто-то уронил кувшин, разлилось молоко, раздался треск и разлетелись осколки фарфора. Кто-то родился, а некто поскользнулся, и наступил в грязь, заляпав боты. Кто-то умер, а кто-то справил нужду. Зазвонили колокола далеких церквей, пошел снег, запели ангелы. Джон Донн уснул, открыл глаза Лопе де Вега. Имя летело высоко над городом, над его шумом, гамом и сутолокой. Имя летело в облаках, сгущавшихся в тучи, пролетая над Парижем, над Марселем, Кале, над Лондоном и над обеими Америками. Над разрушенными Содомом и Гоморрой летело имя, и над священным градом Иерусалимом. Имя взвилось над улицами, лугами, полями, озерами и морями, над городами, странами и континентами, как отлетевшая душа. Ища пристанища, неприкаянное имя летело в небесах, кружа среди вершин высоких гор, вечных ледников и неприступных скал. Через эпохи летело имя графа де Ла Фер, между будущим и прошлым, застряв, как в чистилище, в неизведанном настоящем, которое ничем не является, кроме как иллюзии, недоразумения и солипсизма восприятия.
Что значит имя?
Вдова Лажар встала, покачнулась, и, чтобы не упасть, схватилась за спинку стула. Ноги отказывались держать ее. У нее ничего больше не осталось - ни ума, ни добродетели, ни красоты, ни даже способности мимикрировать. Кто-то изощренно издевался над ней, преследуя свои корыстные, иронические, садистические или исследовательские цели.
Если бы вдова Лажар была человеком чуть более склонным к скептицизму, в этот момент она разуверилась бы в существовании Творца; хотя именно этот момент, человека более склонного к мистицизму, заставил бы уверовать сильнее.
- Граф де Ла Фер, - пробормотала вдова. И повторила как заклинание: - Граф де Ла Фер, граф де Ла Фер.
Она повторяла это имя, будто думала, что повтори она его два, три, пять, десять, двести раз, и имя это утратит смысл, выпотрошится, выхолощется, иссохнет, превратится в пустой звук, такой же, как ее собственное имя. Но имя графа де Ла Фер не поддавалось этой детской игре, и с упрямством, достойным мушкетера Атоса, отказывалось лишаться смысла.
- Граф де Ла Фер, именно так, - вторила ей Анна, вместо того, чтобы потворствовать попыткам вдовы, наделяя его еще большим смыслом.
- Граф де Ла Фер...
Потерянность вдовы, как и ее прежняя бесчувственность, не укрылась от графини да Ла Фер, и она приняла ее за желанное понимание: если граф с таким громким именем, несомненно знакомым этой женщине, мог повесить свою жену, потому что честь его была задета, значит, граф этот достоин высшей кары.
- Вы знакомы с ним? - спросила Анна с надеждой.
- Что?
- Вы знакомы с моим супругом?
- Что вы сказали? - снова переспросил труп, которым в данный момент являлась вдова почившего Лажара.
- Я спрашиваю, знакомы ли вы с графом де Ла Фер, - терпеливо повторила Анна, которой это замешательство показалось многообещающим.
- Нет, - ответила вдова, впервые в жизни солгав с четким и ясным намерением: отныне и впредь лгать, скрывая правду, как последняя тварь.
Как ни странно, именно это намерение и вернуло ее к жизни. Вдова Лажар подошла к окну, сложив руки на груди. Вечерело. В тусклом свете фонарей, которые, должно быть, недавно зажег фонарщик, падающий снег был похож на пары, вздымающиеся из жаровней преисподней. Королевская площадь плыла в безвременье, превращаясь в площадь Вогезов.
- Вы никогда не слышали этого имени? - в голосе Анны проскользнуло оскорбление.
- Никогда в жизни, клянусь Богом. Зловещее имя, на мой вкус. Я бы не стала выходить замуж за человека с подобным именем.
- Почему? - спросила Анна, снова заслышав в словах вдовы высшее откровение.
- Вкус железа похож на вкус крови.
- И это так.
- Так, - вторила ей вдова.
- И что же вы будете делать дальше? - нетерпеливо спросила Анна.
- Я пойду спать, сударыня, - сказала вдова.
- Спать?!
- Вот именно. Я утомилась. Вас слишком много.
- Меня?!
- Да, вас. Вы заполняете собой пространство. Дайте же мне передохнуть и прийти в себя. Я приму решение в скором времени, даю вам слово.
- Когда? - спросила Анна, нервно теребя серебряный нож.
- Завтра... нет, лучше послезавтра.
- Как долго! Завтра мне опять придется ублажать этого слюнявого герцога!
- Не мое это дело, как проводит герцог свой досуг. Но прошу вас: завтра оставьте меня в одиночестве. Я не выйду из своей спальни, можете делать, что хотите и с кем хотите.
- Завтра меня не будет дома. Вся квартира в вашем распоряжении. Можете спуститься и на нижний этаж, если вам станет скучно. Я не стану ограничивать вас в свободе в пределах моего дома, чтобы доказать вам, что я не намерена подчиняться воле герцога.
- Вот и хорошо, - кивнула вдова, по прежнему глядя на площадь
- Я вернусь утром послезавтра. Я буду ждать вашего окончательного решения. Если мы будем действовать сообща, я выпущу вас из дома потайным ходом, известным лишь мне. Если вы откажетесь исполнить мои просьбы, я расскажу герцогу все то, что мне о вас известно. Уверяю вас, что даже имя епископа Люсонского не встанет преградой на пути Шарля, решившего избавить свою любовницу от козней опасной шпионки, которую он сам поселил в ее доме.
- Я поняла вас, - сказала вдова.
- В знак доверия, я оставлю письма при вас. Можете проглотить их или сжечь, если хотите.
- Не вижу надобности, - ответила вдова, хоть идея была неплохая и никогда прежде не приходила ей в голову.
- Я доверяю вам до послезавтра. Послезавтра чаша моего терпения преисполнится.
- И моего, сударыня.
Хозяйка с улицы Феру резко обернулась, и Анне показалось, что на голове у таинственной женщины зашевелились волосы, что зрачки ее сузились и заострились, подобно кошачьим, что красное пламя полыхнуло в них, и что пальцы ее превратились в тонкие лезвия. Угроза напугала Анну и усмирила ее, хоть она не смела в этом признаться.
- Спокойной ночи, - сказала вдова Лажар, и удалилась к себе.
========== Часть третья. То, чего быть не могло. Глава тридцать седьмая: Пятый день заключения ==========
Призрак в пламени каминном,
Будь мне братом, будь мне другом,
Недругом, слугой и сыном.
Стань сегодня мне супругом.
Стань рукой моей и глазом.
Ласков будь, неосторожен.
Покори меня отказом,
Сталью шпаги, пленом ножен.
В лоб целуй, укутай пледом —
Изовьюсь дрожащим станом.
Будь отцом моим и дедом —
Я твоим ребенком стану.
Стань пророком, полубогом —
Слишком много, слишком мало.
Я взяла тебя подлогом.
Ты устал и я устала.
До утра твой сладкий шепот,
Рук и ног четыре пары.
Каблуков поспешный топот —
Кличут слуги Потифара.
***
Оказавшись в своей комнате, вдова не легла спать, а вызвала горничную. Сперва она хотела попросить молитвенник, но передумала и послала за вином.
Встав у камина, мадам Лажар отпила из бутылки глоток, потом еще глоток, потом еще несколько. Вкус вина понравился ей. Голова слегка закружилась. Она достала кошелек, спрятанный на груди, а из кошелька извлекла сапфировую пряжку и приблизила к свече. В мутной синеве отблески пламени мерцали как призрачные огни на болотах — души мертвецов. Вдова отхлебнула еще немного вина.
Поставив бутылку на каминную полку, она скинула халат, сняла пеньюар и бросила их в огонь. Алчные языки пламени поднялись вверх, довольные жертвой, и пожрали одежду.
Нагая вдова закрыла глаза.
Тепло камина лизало кожу, материя трещала, терпкий дым заполнил легкие.
Старая сказка. Вечная притча. Кладезь мудрости Творца, его жестокого всепрощения.
Для одного греха нужны трое.
Женщина. Мужчина. Тварь божья.
Оступился конь, упала женщина.
Вдова протянула руки к огню.
Жар опалил ее.
Глаза заслезились от дыма.
Королевская лилия горелa на плече, выжигая все цвета, выжигая глаза, черное клеймо на белой плоти выжигало разум.
Теперь можно чувствовать.
На страшном суде нет полутонов. Лишь черное и белое. Все, что остается у человеческого существа, когда разверзается Голгофа — привкус плода с древа познания. Вспомни его. Он так знаком. Кислый, горький, терпкий вкус безошибочно отсекает добро от зла, правду от кривды, нужное от лишнего. Не любовь, не страсть, не отвага, не страх, не злость, не гордыня, не вина.
Стыд.
Теперь можно думать.
Лакмусовая бумага, отданная первому человеку, поддавшемуся соблазну, оступившемуся человеку взамен на утраченную наивность. Единственный компас в хаосе, чтобы не сбился с пути, чтобы сохранил хоть образ и подобие Хозяина сада. Сделка невыгодная, но честная. Хочешь сохранить хоть подобие образа- почувствуй стыд: истина твоя и честь твоя всегда лежат на противоположной его стороне. Со стыдом все безошибочно и просто, достаточно вовремя вспомнить о нем.
Под древом познания добра и зла, как червивый плод, лежала клейменая женщина в разодранном платье.
Теперь можно действовать.
Великую жертву платит человек, одаренный стыдом. Лишь затем, чтобы остаться верным образу и подобию.
Какая малость.
Но что еще остается в мире, где одиночество от колыбели и до катафалка — единственный друг тебе и враг? Оно не покинет тебя никогда и никогда не изменит. В одиночестве своем будь верен образу и подобию.
На древе познания добра и зла висела клейменая женщина в разодранном платье. Жертва стыда.
Солги себе, пойди на компромисс с собственной совестью — и все вокруг сгорит от стыда. Будешь вечно стоять на этом пепелище — кругом пустыня, черны небеса и компас утерян.
Лучше сам сгори от стыда — выжженный иссохшийся остов — но обрети путь.
Теперь можно идти.
На древе познания добра и зла, как прогнивший плод, висела жертва судьи и палача. Палача и судьи собственной души.
Пожертвовать душой за образ и подобие?
Невыгодная сделка, но честная.
Не беги от стыда, вкуси его, знай его.
Рай все равно утерян.
Теперь можно начинать жизнь.
У каждой библейской притчи — несколько трактовок. Ровно столько, сколько в ней персонажей. Ни одна из них не справедливее другой. Священное писание — лишь зеркало, которое каждый подносит к лицу. Об этом ни один кюре не расскажет на проповеди, даже отец Сандро. Вдова была не судьей и не схоластиком, а всего лишь влюбленной женщиной.
Вдова.
Страшное слово, похожее на клеймо.
Вдове многое позволено, потому что кто-то когда-то решил взять ее в жены. Но когда этот кто-то умер, он навеки оставил на ней печать собственной жизни. Если бы мадам Лажар преставилась до метра Лажара, а он остался бы жить после нее, никто никогда не назвал бы его вдовцом мадам… Как давно не вспоминaла она собственного имени, данного ей при крещении.
Нет, мне никогда не суждено стать хозяйкой этой истории. Никогда и ни за что. Вот та самая жертва, которую с меня востребовали. Быть третьей. Вечнo третьестепенным персонажем.
Честь не продается и не покупается. Однажды выбрав сторону, невозможно ей изменить, даже если ангел окажется демоном.
А разве мой постоялец был когда-нибудь ангелом?
Случайный путник, между адом и раем, как в чистилище, застрявший в моем доме.
Я выпила еще вина, и еще, и еще, ровно столько, сколько требовалось, чтобы ад, рай и чистилище смешались в хаос.
Вот тогда я легла спать.
Мне снился странный сон.
По морским волнам на утлой шлюпке плыли отец Сандро и брат Огюст. Отец Сандро греб, брат Огюст листал бумаги. Hа удaляющемся острове возвышалась мрачная крепость.
— Вы так и не вычернули ее, отец мой.
— Пока еще нет, как видите, если глаза не потеряли.
— Послушайте меня, ради всего святого, или будет поздно. Удалите ее к чертовой матери, пока она не уничтожила мушкетеров.
— Что вы привязались ко мне с этими мушкетерами?
— Но вы же забросили черновики и опять кинулись в погоню за призраком.
— Не за призраком, а за узником.
— Узник подождет. Вернитесь к мушкетерам.
— Мушкетеры подождут. Их трое, а Дантес один. Против троих.
— Их тоже должно быть четверо.
— Но в договоре с редакцией уже прописано: «Три мушкетера». Вы же сами читали, господин крючкотвор. Восемнадцать раз, если быть точным.
— Это всего лишь название, важна суть. Пусть их будет хоть пятеро, только вычеркните домохозяйку.
— Домовладелицу.
— Какая разница?
— Такая же, как между крючкотвором и писателем.
— Зачем она вам?
— Зачем Архимеду рычаг?
— Но этот рычаг рушит нам замысел. Она уже чуть не стоила нам Атоса.
— Нам?
— Вам.
— Не претендуйте на графа, друг мой, «мемуары» мои и только мои.
— Она разошлась. Совсем от рук отбилась, неужели вы не понимаете? Еще кого-нибудь угробит, попомните мои слова, и никакие мемуары не помогут.
— Брат мой, а вы не уважаете выбор человеческий.
— Это я не уважаю? Я? Я, который не вмешивался в действие до последнего конца?
— Вот и продолжайте в том же духе. Не вмешивайтесь.
— Вы фантазер, отец Сандро, и, как всякий фантазер, не отличаете истину от вымысла, свидетельство от разыгравшегося воображения, факты от подделoк.
— Все может быть, но я уважаю своих мемуаристов.
— Вы уважаете их гораздо больше, чем своих соавторов.
— Ба! Брат Огюст, если вы не угомонитесь в своих поисках истины, боюсь, вас постигнет та же участь, которую вы пророчите домовладелице.
Шлюпка опасно покачнулась на гребне волны. Закричали встревоженные чайки. Ударила молния. Грянул гром.
Камин давно потух. Пасмурное декабрьское утро просачивалось в окно тусклым светом. Я села на постели, закутавшись в простыни. Было холодно и зло. Спешить мне было некуда. Ясность рассудка возвращалась ко мне вместе с бледными лучами солнца. Эта женщина не вернется сегодня. А когда вернется, я буду готова. Ко всему. Ничего больше не испугает меня, не лишит хладнокровия, не удивит и не обманет. Пусть мне не быть хозяйкой этой жуткой истории, в которой куда не глянь — кругом кровь, но и жертвой мне не быть. Сколько жертв может стоить один мушкетер, который и жену свою убить толком не сумел? Я снова не могла вспомнить, как он выглядит, да и не желала вспоминать.
Зачем он постучался в мою дверь? Зачем не прошел мимо? Зачем я впустила его? Зачем он нарушил мой покой и мою размеренную жизнь? Сколько страстей должно выпасть на долю человека, чтобы он удовлетворился участью своей? И при чем тут я?
Я злобно дернула сонетку.
— Принeсите мне что-нибудь из одежды вашей госпожи и сделайте прическу, — приказала я камеристке, пытаясь подражать господскому тону. Надо сказать, у меня неплохо получилось.
— Да, мадам, — горничная нерешительно топталась на месте, — но госпожа… ее гардероб… я не знаю, позволено ли…
— Мне надоело ходить целыми днями в халате, будто я больна. Я хочу одеться, а мои сундуки остались в порту, — сочиняла я на ходу, но камеристка не показывала признаков сомнения в моих словах, лишь страх пред госпожей. Что ж, ее можно было понять. Но я тут при чем? Избрав эту девушку себе для упражнения в истинном благородстве, я не собиралась отступать ни на шаг.
— Но мадам тоньше вас… — она все же пыталась сопротивляться мне. Но на этот раз номер не пройдте.
— Затянете мне корсет потуже. Ступайте.
Горничная вернулась с дневным туалетом графини: простое, но элегантное платье в темных тонах. Одежда на самом деле была меньше моих размеров. Неужели я так раздалась за эти дни? Девушка пыхтела, затягивая упрямые шнурки, но справлялась неплохо. Ее упорные попытки стоили мне возможности дышать, но я не собиралась сдаваться. Дышать и так не хотелось.
Наша общая борьба с объемами завершилась успехом. После прически я вышла в гостиную посмотреть на себя в восхитительное зеркало со сказочной оправой. Я была недурна собой. Я была еще молода. У меня не было никаких причин оставаться в вечной роли жертвы, игрушкой в чужих руках.
— Выйдете, — сказала я горничной, следовавшей за мной по пятам. — Я хочу остаться одна.
В этот раз девушка послушалась беспрекословно. Должно ли мне было быть стыдно, за то, что я разговаривала с ней так, как никогда не позволяла себе обращаться со своей Нанеттой? Кто знает? Люди совершали в моем присутствии поступки гораздо более бесстыжие и ни разу не поддались укорам совести. Мне давно стоило у них поучиться.
