сообщить о нарушении
Текущая страница: 51 (всего у книги 68 страниц)
— Вы покинете Францию.
— И куда прикажете мне деваться? В Испанию? — Анна злобно усмехнулась.
— Да хоть в Англию.
— Так и быть, я уеду в Англию.
— Никогда и ни пред кем более не опорочите вы его имени, и откажитесь от намерений мстить. Ибо ежели вы поступите иначе, я извлеку вас хоть из самого пекла, и тогда ничто и никто не спасет вас, ни святые, ни черти. Клянитесь кровью спасителя нашего Иисуса Христа и матушкой его, пречистой Богородицей, что исчезните и забудете его и имя его навеки!
Глаза фанатички убедительно сверкнули, но она более не походила на воплощение кошмара и снова обрела человеческий облик. Несмотря на каплю крови, выступившую на лбу, это открытие вернуло Анне некоторое хладнокровие.
— Я не произнесу его имени даже перед самим дьяволом. Он мертв для меня. И я мертва для него. Клянусь чревом богородицы! Моя жизнь дорога мне, Вы удовлетворены? Уходите прочь.
Анна в самом деле дрожала, охваченная неподдельными страхом, жутью и ужасом. Жалкая и беззащитная. Всего лишь заблудшая грешница. Праведный гнев вдовы, к разочарованию ее, несколько сдулся, подобно опустошенному бурдюку.
Мадам Лажар несколько опешила, поскольку запланированная ею кульминация подошла к концу, а катарсис в ее душе так и не наступил. Все шло именно так, как она себе представляла, но когда роковое действие завершилось, хозяйка с улицы Феру не знала, что ей делать дальше, хоть дверь, ведущая на свободу, находилась перед ее носом. Добро победило зло, но конфликт исчерпал себя, напряжение спало, и сюжет провис, как марионетка, которую выпустил из рук кукловод. Однако нет на свете худшего зла, чем провисшей сюжет — вместе с чутким читателем осознала вдова к собственной горечи. Прогнуть под себя чужую волю? Опасный соблазн для Творца.
Внимательно наблюдая снизу вверх за растерявшейся вдовой, Анна неожиданно пришла ей на помощь, разражаясь истерическим хохотом. Графиню де Ла Фер посетило внезапное понимание, но озарение никоим образом не было связано с литературным ремеслом, а всего лишь с жизненной прозой.
— Быть может, я великая грешница и мне уготован ад, но пред ликом высшего судии, а потом и в геенне огненной мне будет о чем вспоминать. Я жила! Я покоряла! Я властвовала! Я обретала то, о чем мечтала! Ваша же судьба гораздо печальнее моей. Ведь вы всего лишь отвергнутая женщина в плену безответной любви. На вашем лице написано поражение: вы никогда не заполучите того, кого возжелали. Вы пришли мстить мне, чтобы утолить вашу ревность и вашу зависть. Какое жалкое удовольствие! Крохи с графского стола для нищих попрошаек! Убейте меня хоть тысячу раз, но даже на его смертном одре мое лицо будет маячить перед его глазами. Нас двое! Живые или мертвые, но он всегда будет принадлежать мне, я — ему, а вы — вы навеки останетесь ничьей, лишней, одинокой третьей! Ничего вам более не скрыть от меня! Я, наконец, вижу вас насквозь. О, как же я ошиблась в вас! Клянусь жизнью, я совершенно уверена, что вам уготована плачевная участь целую вечность напрасно обращать на него нежные взоры, которые он даже замечать не станет.
Вдова задохнулась от душевной боли, пронзившей ее от рокового пророчества. Она открыла было рот, чтобы ответить, но боль внезапно стала физической: пряжка попала метко, между глаз, ослепив всего лишь на миг. Но мига хватило, чтобы выпустить тяжеленный кинжал.
Графиня внезапно выпрямилась, с неожиданной прытью вскакивая с колен. В правой руке ее материализовалась спица, а может быть сосулька. Откуда? Снег позавчера растаял. Замах — и яркая молния ударила по глазам.
Боли больше не было, лишь сорвавшийся крик, тонкий и пронзительный, как надтреснутый хрусталь. Чужой крик. Удар. Еще удар. Острый и бездушный предмет проникал в ее существо, дырявя, вскрывая, будто шелковую подкладку камзола.
Как беззащитно человеческое тело, как ранимо! Как тонкa податливая оболочка, не способная защитить ни от холода, ни от огня, ни от тверди металла! Тысячи холодных звезд рассыпались по бездушным камням. Ледяной и жесткий мир опрокинулся в спину, полыхая огнем. Тьма, жгучая, горячая, бесконечная, обтекаемая тьма чужого сюжета поглощала, набрасывалась, высасывала жизнь, душу, волю. Пылали стены чужого ада, полыхали жаровни чужой геенны.
Нет, не мое, не мое, не со мной! Отбрыкиваясь от безжалостных пут сюжета, кричала вдова, но никто, кроме нее самой, не услышал ее Голоса.
Так не бывает, так не бывает… такого не может быть… быть не может… ведь неприкосновенность первого лица, от которого ведется повествование… если я умру, повествование оборвется, и вся вселенная схлопнется вместе со мной, исчезая, обращаясь в хаос, в черную точку, без начала и финала, в конец концов и начало начал всех сюжетов и всех историй.
Сколько раз мы верили в нее, в эту непроницаемую защиту, в неприступную крепость, в наше беспрекословное бессмертие на страницах той летописи, которую называем собственной судьбой? В эту вымышленную, литературную, нарративную условность собственной неприкосновенности ежедневно, ежеминутно, ежесекундно верим, когда в наивной гордыне, называясь главным героем жизни нашей, произносим «Я».
Мадам Лажар не хотела умирать. Она была слишком молода, чтобы умереть. Она не могла умереть, потому что не сдержала слово. Как можно умереть, не исполнив обещанного? Невозможно. Недопустимо. Непозволительно. Не «Я».
Вначале было слово.
Рукоять кинжала сама нашла руку, легла в ладонь, скрепила пальцы верным рукопожатием друга.
Кинжал поднял руку, взметнулся ввысь и опрокинул руку.
Хватит!
Нет. Одного удара не достаточно, чтобы разрушить крепость чужой сюжетной неприкосновенности.
Кинжал взметался, рука подчинялась.
Две женщины катались по холодным камням, извиваясь, шипя, царапаясь и хватая друг друга за волосы, за руки, за горла, за подолы и рукава, обливаясь кровью.
Автор, кем бы он ни был, весьма сожалеет о том, что стал свидетелем этой постыдной схватки из-за кавалера. Этой героической борьбы за право Голоса.
Перемешалась кровь двух женщин, захлестывая страницы недописанного черновика. Кровь не знает различий, никогда не голубая, равная для всех — алая кровь.
Вид крови привел вдову в чувства, а, точнее, лишил ее последних остатков разума. Она нашла себя сидящей верхом на графине де Ла Фер и учуяла одуряющий запах победы.
Затрубили рога. Зазвонили колокола. Грянул гром.
— Он мой! — отозвались стены коридора отчаянным эхом.
Острие кинжала направилось в самое сердце несостоявшейся Миледи и вонзилось.
Когда последние трепыхания тела под ней замерли, сквозь красную пелену, застлавшую зрение, вдова Лажар смогла различить знакомое тусклое синие мерцание на неподвижном пальце графини. Она содрала с перчатки кольцо и нанизала его на собственный палец, скользкий от крови, будто сама над собою совершая свадебный обряд.
В последних проблесках сознания хозяйка с улицы Феру нашарила ключ, валявшийся на полу, и, шатаясь, хватаясь за стены и за спасительную рукоять кинжала, добралась до двери. Вдова сумела вставить и повернуть ключ в скважине. С последним усилием она толкнула дубовую дверь и вывалилась в объятия морозной ночи. Большего сделать она не сумела.
Автор, кем бы он ни был, изъявляет желание уточнить: в последнем возгласе своем хозяйка с улицы Феру вовсе не имела в виду ни мушкетера Атоса, ни даже графа де Ла Фер.
========== Глава соPоковая. Глубины отчаянья. Море и мрак. Новые горести. ==========
Зима, наконец, вступила в полные права, законно обручаясь с Парижем, но никто не пришел поздравить молодоженов.
Мороз заковал пустынные улицы во мглу и в тишину. Даже ночной патруль не попадался на глаза, потому что не от кого было защищать люд честной. Как преступники, так и святые в этот лютый час тщетно пытались отогреться под одеялами, а за неимением одеял — под рогожей, дерюгой или в остатках гниющего на конюшнях сена. Нищие покинули паперти и сгрудились вокруг костров, разожженных в Чреве Парижа, согревая друг друга телами, и даже привычной вони соседа невозможно было учуять от мерзлоты. Ни один почтенный горожанин и собаку не выпустил бы во двор в такую погоду, не говоря о лошади. Безмолвствовали пустыри, в любую другую погоду в это время суток привычно звенящие сталью поединков. Пастухи прижались к козам и коровам в загонах за пустырями. Сена покрылась тонкой коркой льда, остановив паромы. Оцепенели баржи у переправ. Зависли мосты. Церкви ощерились обледенелыми шпилями. Гулко пустовали площади, похожие на огромные черные колодцы. Двери домов впились в стены. Обычно текущие, в этот час помои на мостовых застыли, превращаясь в западни для неверного шага и особенно для ходулей. Фонарщики забросили гиблое дело и успели зажечь только по одному фонарю на каждой улице, да и то лишь вблизи Лувра и у особняков богачей. Бледная луна лениво взирала на это царство мертвых и, казалось, тоже собралась укутаться рваным одеялом из облаков и впасть в спячку.
На вершине северной башни собора Парижской Богоматери в развевающейся сутане стоял мрачный отшельник. Он восторженно открывал грудь излюбленной зловещей стихии. Он глядел на огромный корабль-призрак острова Ситэ, навечно прикованный якорями мостов к материку, подобно каторжнику к галерам, и улыбался вдохновению. С высоты башни в бездушном стылом свете луны отшельнику отчетливо виднелись зловонные ярусы Монфокона и запекшаяся, веками не смываемая бурая кровь в щелях камней под эшафотами Гревской площади.
Отшельник всегда был единственным и неоспоримым хозяином суровой божьей обители, которую попирал стопами; обители, увековечившей в форме «аш» вторую букву его собственных инициалов. Но этой ночью весь Париж принадлежал ему и только ему. Звон шпаг, монет и сонеток, стук игральных костей, хлопки карт, шуршание шелка и батиста, менуэты балов, потрескивание тысяч свечей в позолоченных канделябрах и дров в мраморных каминах, шорох любовных записок и заговорщицких писем, шелест поцелуев, шепот признаний в любви и верности, хлест кнутов и перчаток придворных, топот копыт и шум каретных колес — ни один из этих мелочных суетных звуков не нарушал величественной тишины и зловещего мрака ужасного средневекового города, затерявшегося в ледяной тьме эпох. Города бездомных, нищих, падших, обездоленных и невинно убиенных.
В этот стылый час Быка покров романтики сорвался с Парижа, разоблачая его подлинное лицо. Тонкий трепетный изящный фасад тщетно пытался скрыть гнойные язвы и червивые оспины города. Так срываются лохмотья с потаскухи, оголяя изъеденное сифилисом тело. Так чуму не скроешь за пиром.
Отец Виктор оторвался от башенной кровли и воспарил над городом, подобно огромной летучей мыши, отбрасывая на Париж густую готическую тень.
Но отец Виктор оказался не единственным живым существом в замеревшем городе. Двое других чудаков разделяли с ним мглистую священную тишину, но в наглости своей, видимо, решили попрать ее безвременное величие пустой болтовней.
— Tрата времени, — говорил Портос, плотнее кутаясь в шерстяной плащ и стуча зубами. — Понять не могу, что именно мы ищем. Вообразите только себе, как тепло и уютно было бы нам сейчас в «Кривом горбуне». Вообразили?
Арамис лишь пристальнее вглядывался в темноту, воображая совсем иные картины.
— Мы уже в третий раз обходим кругами этот квартал. Вернемся лучше на площадь. Если хозяюшку прячут на площади, зачем мы ходим вокруг нее, вместо того, чтобы ходить внутри?
— В этом квартале живут богатые люди, а в домах богатых людей всегда имеется потайной вход, а потайной вход никогда не ведет на площадь, а уводит от нее.
— Откуда вы знаете? — удивился Портос.
— Я был знаком с одним зодчим.
— Вы водите множество знакомств, дорогой Арамис, но только самая малость из них изливается в обеды, — ворчал Портос. — И все же я вынужден предупредить вас, что затея бессмысленна. Даже если у домов есть потайной вход, здесь слишком много домов и слишком много дверей, как различить нужную нам?
— Можете идти, Портос. Мне хочется сделать последний круг.
— Не оставлять же мне вас одного посреди ночи. Но почему именно сегодня и именно ночью вам вздумалось разыскивать мадам Лажар?
— Атос дежурит этой ночью. Утром в караульном надо быть нам с вами. Завтра вечером может быть поздно.
— Отчего же завтра будет позднее, чем вчера?
— Так мне кажется, — туманно ответил Арамис.
— Однако это убедительно, — буркнул Портос.
— Прошло уже пять дней с тех пор, как ее похитили. Атос говорил, что не смог убедить ее выйти из дома. Возможно, сегодня что-нибудь случится.
Арамис снова поднял голову на кое-где освещенные окна домов.
— А если вы ошибаетесь, и это «что-нибудь» случится завтра?
— Рано или поздно, но герцог что-нибудь предпримет. Сдается мне, что предпринимать что-нибудь он будет не при свете дня. Я и завтра вечером сюда приду, не сомневайтесь.
— Значит и я приду, — недовольно пробормотал Портос. — Но вы сказали, что Атос возвратил вам письма. С чего же это вы вдруг заинтересовались судьбой хозяюшки?
— Я проникся, — сказал Арамис.
— Чем же вы прониклись, дорогой друг?
— Виной, — признался Арамис.
— Полноте, если кто и виноват в ее похищении, так это я. Обвиняйте лучше меня. Но еще лучше — за горшочком с дымящимся жарким.
— Каждый из нас виновен перед ней, — сказал Арамис. — Можете закрыть на это глаза, но я больше не стану.
— И я не стану, — согласился Портос. — Дворянин не должен покидать женщину в беде, даже если она простая домовладелица.
— Она не так проста, как вам кажется.
— А мне так и не кажется. В отличии от вас, я сразу распознал в ней графиню. И все же, Арамис, мне не понятно, почему вы вдруг настолько озадачились судьбой хозяюшки Атоса, что оторвали меня от тепла, ужина и хорошей компании с такой поспешностью, будто дело, которое вы уже пять дней откладываете, именно сейчас не потерпело отлагательств.
Арамис замедлил шаг, не решаясь высказать то, что вертелось у него на языке. От промедления стало холоднее. Будущий аббат не чувствовал более носа. Он похлопал себя по щекам.
— Дело не терпело отлагательств, — сказал он.
— Но почему?
— Из-за Атоса.
Озадаченный Портос приостановился.
— Не останавливайтесь, Портос, или вы превратитесь в ледяную глыбу.
Портос прислушался к совету и снова ускорил шаг.
— И что Атос?
— Сдается мне, что если с его хозяйкой что-нибудь случится, он себе не простит.
— Но почему? — Портос снова врос в землю.
— Идите, идите, друг мой, шевелитесь.
— Я иду, — сказал Портос, подкрепляя слова действием. — Но и вы не умолкайте.
— Не умолкаю, — сказал Арамис.
— Вы говорили, что Атос себе не простит.
— Именно это я и сказал.
— Потрудитесь же объяснить. Откуда вы это взяли?
— Так мне кажется.
— Вам сегодня слишком многое кажется.
— Пожалуй вы правы, — согласился Арамис, сам не зная, как объяснить то смутное предчувствие, что не подкреплялось доказательствами.
— И все же?
— И все же… Видите ли, наш друг странный человек. Одна из его странностей такова, что он никогда не просит о том, чего не в силах совершить сам. Впрочем, он не просит и о том, что может совершить сам. Он вообще никогда ни о чем не просит, — Арамис сам удивился этому умозаключению и почти остановился, но леденеющие подошвы снова погнали его вперед.
— Атос не просил вас вызволять его хозяйку?
— Да. То есть нет. Он отговаривал меня от этого.
— Почему же вы к нему не прислушались? — Портос с досадой натянул шляпу на уши, за отсутствием свидетелей совершенно наплевав на дурацкий вид, который при этом приобрели он сам и его плюмаж.
— Иногда люди говорят одно, а имеют в виду совсем другое.
— Вы тоже чудной человек, друг мой. Я говорю вам: «мне чертовски холодно», и именно это и подразумеваю. Но когда я говорю вам эти слова, вы пропускаете их мимо ушей. Должен ли я сказать вам: «мне жарко, Арамис, давайте погуляем вокруг Королевской площади до утра»? Может быть, тогда вы внемлите мне?
— Вы простодушны, Портос, — Арамис ласково улыбнулся, но во мраке Портос не увидел улыбки. — Вам, должно быть, так просто и легко живется на свете.
— Мне действительно просто живется на свете, но только до той поры, покуда мои друзья не вытаскивают меня в собачью холодрыгу на прогулку по площадям, под предлогом исполнения желаний других друзей, которые вовсе этого не желают. Вот тогда моя жизнь несказанно усложняется.
— Не знаю, Портос, поймете ли вы меня, — в четвертый раз оказавшись у проезда на Королевскую площадь, Арамис остановился под единственным тусклым фонарем, пританцовывая и потирая ладони, — но должен вам признаться: я согрешил.
Портос удивленно взглянул на друга.
— Лишь однажды?
Облачко пара сорвалось с губ Арамиса.
— Я грешен. Я слишком поспешен в своих выводах, слишком самонадеян и слишком самовлюблен.
