сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 68 страниц)
Более не таясь, я обращала на него выразительные взоры, призванные предложить теплые руки, видящие глаза и слышащие уши, ведь кроме них, у меня ничего больше не было, но и это ему не было нужно. Создавалось впечатление, что не нужно ему ровным счетом ничего, и что только небытие способно поглотить его хандру, которую даже печалью трудно было назвать, потому что это слишком светлое слово.
Еженощный стук каблуков над моей головой становился невыносимым…
… Постояльца и хозяйку разделяла всего лишь лестница, и, казалось бы, кто мешал ей подняться по этой лестнице наверх, распахнуть дверь и уговорить Атоса… Она не отдавала себе отчета в чем именно собиралась уговаривать Атоса, но лестница эта будто состояла из рва, полного змей, львов или острых копий; из отвесных замковых стен, на которых выстроились стрелки. Лестница состояла из бесконечной череды судейских и писцов, зачем-то выводивших по пергаментам скрипящими перьями законы о сословиях и иерархии, где рядом с «сиятельствами» стояли «светлости» и «преосвященства», но было так темно, как в желудке у левиафана. Лестница на второй этаж состояла из бескрайней библейской пустыни, в песках которой Спаситель молил отца своего пронести мимо чашу; из огромного моря, в бушующих волнах которого затерялся по дороге в Новый Свет корабль «Боярышник», и из жены Потифара состояла эта лестница. Но больше всего она состояла из такой бездонной боли, что, однажды окунувшись в нее, невозможно было не утонуть.
Порой воображение играет с нами странные шутки, являясь именно той причиной, по которой мы потом долгие годы страдаем от неутоленных желаний и несбывшихся грез. Бесплотное воображение, которое состоит из наших же собственных страхов, и из ничего более, это такая преграда, которую иногда не в состоянии осилить даже самый отважный мушкетер его величества.
Тем не менее, вдова покойного господина Лажара поднялась с постели, запахнулась в шаль, зажгла светильник и ступила на лестницу. Сделав так, она вступила на путь, на котором ее ждало разочарование, бесчестие и позор. На этом пути она могла потерять столь многое, что и думать об этом было невозможно. Она помнила слова мудрого кюре о том, что ей стоило забыть этого человека, как помнила она и его собственное лицо, искаженное яростью при встрече с призраком своего прошлого — со своей женой, кем бы она ни была, и которую почему-то напоминала ему сама вдова покойного господина Лажара. Может быть лишь тем, что она была женщиной. Всего лишь женщиной.
Быть женщиной для вдовы Лажар значило готовить, убирать и прислуживать, а ей хотелось большего. Ей хотелось, чтобы ей дарили розы, писали письма и стихи, чтобы в ней видели существо, достойное внимания, уважения и даже, чего греха таить — восхищения. Ей хотелось тепла, ласки, заботы и взгляда, который смотрел бы не мимо нее, не сквозь нее, не через нее, а на нее. Да, ей хотелось многого, но разве не заслужила она хотя бы крохотного места в чужой душе? В конце концов, разве могла она оказаться хуже той женщины, из-за которой дворянин на втором этаже потерял себя, отрезая все концы своей прошлой жизни?
Но что значило быть с женщиной для самого дворянина на втором этаже? Вдова покойного Лажара не хотела думать об этом. В ее самых тайных грезах, в которых она не признавалась самой себе, дворянин был ласков, предупредителен и нежен. Но она, несомненно, понимала, что между ее воображением и истинным положением дел не было ничего общего. И все же, вступив на опасную лестницу, она была готова ко всему. Она была готова к унижению и к самому жестокому использованию ее благих намерений. Она была готова к презрению и насмешке, к надменности и грубости. И даже к отвержению она была готова, хоть это и являлось самым тяжелым испытанием.
Вдова покойного господина Лажара была сама не своя. Дьявол взыграл в ней, горяча ее кровь и пробуждая желания настолько низменные, что она пылала не только внутри, но и снаружи. Ей так хотелось дотронуться до этого человека, что она, стоя на лестнице в тот самый момент, готова была отдать за одно прикосновение всю свою нынешнюю жизнь и загробную, ничуть об этом не пожалев. Ее мышление будто прояснилось и она отчетливо понимала: жизнь на этом свете дается только раз и сожалеть о несделанном гораздо ужаснее, чем о сделанном. Это прозрение утвердило ее в своих греховных намерениях еще пуще.
Пока она взбиралась по лестнице, а сердце ее грохотало, как боевая конница в пылу сражения, ее постигали потусторонние видения, в которых ей отчетливо виделась смерть этого человека, только этих смертей было много, и она не могла различить, какая из них истинная. Дворянин то тонул в пучине ночного моря, то испускал дух от колотых ранений, то в тишине своего замка мирно закрывал глаза, а душа его летела в звездное небо. Эти видения не пугали вдову покойного Лажара, напротив — они придавали ей смелости, потому что тогда она вспоминала, что идет наверх к простому смертному, а не к тому полубогу, которого себе вообразила. Смертный был способен ее понять, даже если и осудит ее поступок.
Один человек не может умереть много раз, а вдове Лажар достаточно было одного. Если дворянин выстрелит в нее из пистолета или бросит в нее кинжал, что было вероятным развитием событий, она примет смерть с радостью, потому что умрет с осознанием проявления собственной воли. Эта мысль окрылила ее и прибавила привкус свободы в тот костер из чувств, что разгорался в ней все ярче и ярче во время восхождения.
Вдова покойного Лажара знала, что случится с ней. Она слышала это преданиe не раз и помнила его хорошо. Она представляла, что дворянин, подобно прекрасному Иосифу, удерет из ее дома, вызывая слуг, или выгонит ее сам, потому что на двоих места в сказании не было. Может быть, он оставит ей одну из своих одежд. Кто окажется после этого в темнице она пока не знала.
Вдова покойного Лажара поднималась по последнему пролету своей личной Вавилонской башни, когда в душе ее окрепло и набрало силу странное понимание: она шла по лестнице не за тем, чтобы получить ласку или одарить лаской, не затем, чтобы утешить, не затем, чтобы быть утешенной. Она поднималась наверх, чтобы получить право на собственное имя. Она не могла позволить себе остаться безымянной, потому что знала: отсутствие имени будет терзать ее и в этом мире и в том, подобно страшному проклятию. Она знала, что будет достойна имени только в том случае, если совершит настоящий подвиг.
Вдова покойного Лажара остановилась у ворот ее собственного подвига со светильником в руке и вход пещеру сказочного великана ощерился кровавыми копьями, топорами и виселицами.
Oгромнaя тень колебалась на стенe, приобретая очертания то кающейся Магдалины, то святой Марии Египетской.
Вдова покойного господина Лажара подняла руку и опустила ее на дверную ручку.
Шаги за дверью притихли. Наступила тишина. Шаги направились к двери.
Вдова Лажар поняла, что пропала, и что обратно хода нет.
И тут в дверь постучали. В другую дверь, во входную, в ту, что выходила на унылую и вечно грязную улицу Феру...
… Я помчалась, сломя голову, вниз, преодолев лестницу в три прыжка, и едва не выронив светильник. Через две секунды я уже отодвигала дверной засов.
Отец Сандро, премило улыбаясь, стоял на пороге моего дома.
— Батюшки! — воскликнул он. — Как быстро вы открыли!
— Я… я… — я не находила слов, задыхаясь и придыхая, а сердце колотилось как молот в каменоломне.
Отец Сандро поправил на мне шаль, прикрыв ею мои волосы.
— Что с вами, дочь моя? — Спросил он, слегка прищурившись. — Что вы вознамерились натворить?
В его голосе проскальзывала некоторая укоризна, при этом не лишенная понимания.
— Я… да я ничего… я всего лишь…
— Дочь моя, вы не должны оправдываться, — сказал господин кюре как ни в чем не бывало. — Это я прошу у вас прощения за то, что потревожил вас в столь поздний час. Я увидел колеблющийся свет в ваших окнах и подумал, что возможно ваш постоялец опять буянит. Но, как я погляжу, в этот раз буяните вы.
— Я… я ничего не сделала, — ответила я, будто пребывая на исповеди. — Не успела.
— Вот и хорошо, вот и умница, — похвалил господин кюре.
— Благодаря вам, — вдруг поняла я и слезы благодарности выступили на глазах.
— Да, нет, что вы, бросьте. Вы сами все правильно решили.
— Нет, нет, если бы не вы… — с горячностью проговорила я.
— Боже упаси, да при чем тут я? — отнекивался отец Сандро с ложной скромностью. — Все дело в том, что вы все же не захотели остаться в повествовании женой Потифара.
Тут я снова почувствовала гнев, к которому никогда прежде не была склонна, но с некоторых пор сталa слишком часто испытывать.
— Отец Сандро, — сказала я твердо, — умоляю вас, перестаньте говорить со мной об этом исчадии ада!
Господин кюре снова сощурился.
— Следует ли из этого, что вы нашли женщину?
Он смотрел на меня всезнающе и всепрощающе, поэтому я ответила со всей искренностью, на которую была способна:
— Да, я ее нашла.
========== Глава тринадцатая, в которой хозяйка оказывается в ловушке чужих обстоятельств ==========
Я твердо зарубила себе на носу: грех определяется не действием, a намерением. Я молилась у изображения пресвятой Богородицы. Каясь и пытаясь вымолить себе искупление, я возносила благодарности за то, что матерь божья все же избавила меня от воплощения мыслей моих. Я читала «патерностер» при каждом удобном случае и соблюдала пост для укрощения плоти; хлеб и вода стали моей единственной пищей. Я даже было принялась колоть пальцы иглой, но это очень затрудняло вышивание. Черти устроили шабаш в моих голове и сердце, но я никому не могла доверить свои переживания — даже перед господином кюре мне было слишком стыдно.
Как никогда прежде была я рада возможности хоть немного развеяться и посетить особняк герцогини с первой порцией переписки, оставленной господином Арамисом на нынешнюю дату. Правда, перспектива лгать герцогине угнетала меня и превращала в собственных глазах в грешницу еще большую, чем та, коей я уже виделась себе.
Как и всегда, горничная провела меня в темно-синие покои, где ее светлость Мария Гонзага в голубом пеньюаре сидела за письменным столом.
— Вот и вы, наконец, милейшая! — повернулась она ко мне, а глаза ее блестели незнакомым мне прежде лихорадочным блеском. От вальяжной и томной госпожи не осталось и следа; передо мной была женщина решительная и волевая, готовая, кажется, к какому-то бою. — Как долго вас не было! Умоляю, скажите, что вы принесли с собой добрые вести!
— Да, ваша светлость, — отвечала я, потупив глаза. — Интересующая вас персона пребывает в добром здравии и шлет вам письмо.
Тут герцогиня встала. Приблизившись, она зашептала мне прямо в ухо взволнованным, но деловым тоном.
— Я все скажу вам, потому что ставки слишком велики, а если письмо, по какой-то ужасной случайности, пропадет, вы должны запомнить, чтобы передать потом устно. Я вверяю вам свою судьбу и честь, потому что вы были мне добрым другом и ни разу не подвели. Я доверяю вам. Слушайте же внимательно и запоминайте. Дядя Винченцо скончался недавно. Он не оставил прямых наследников. Монферрато и, главное, Мантуя переходят по составленному им завещанию Карлу Неверрскому, моему супругу, его двоюродному племяннику. Но истинной наследницей Мантуанского престола являюсь я, родная племянница дяди Винченцо! Я не желаю отдавать престол Карло. Надеюсь, ему не долго осталось, но при жизни я не позволю ему отбирать у меня то, что является моим по праву рождения. Нам стало известно, что герцог Савойский, готовый оспаривать завещание дяди, уже готовит войска и, должно быть, скоро начнет наступать на Казале. Карло, несомненно, будет просить короля о помощи. Но и мне сейчас, как никогда, необходима поддержка французского престола. Людовик слабохарактерен и все еще подвержен влиянию, он прислушается к своему фавориту. Королева-мать пребывает сейчас в Ангулеме. И пусть она в опале, Мария Медичи все еще королева. Она противница моего супруга, ведь он настраивал против нее его величество. Я уверена, что она поддержит меня, потому что я гарантирую ее любимым испанцам союз с итальянским севером, чего никогда не обеспечит ей герцог, этот французский прихвостень, — герцогиня спохватилась, будто последняя фраза была наиужаснейшим из всего, что она до сих пор говорила. — Я должна сделать ее своей союзницей против Карло, опережая Карло. Будь он проклят, этот узурпатор, который смеет называться моим супругом! — Герцогиня в пылу чувств повысила голос, но тут же снова перешла на шепот. — Передайте Иосифу прекрасному: пусть скачет в Ангулем. Ему следует отправиться в путь сегодня же и потребовать аудиенции у ее величества. Я прилагаю свою личную печать к посланию, но все же, если, не приведи господь, письмо будет утеряно, пусть объяснит все, как я сказала. Я знаю, он сумеет добиться, чтобы его приняли.
Герцогиня с таким же успехом могла говорить со мной на египетском языке. Я не знала, что это за знатные господа, о которых она говорит, и уж подавно ничего не понимала в хитросплетении их политических интриг. Я взволновалась, что не смогу запомнить всех этих имен и титулов. Но единственное мне было ясным, как день: господин Арамис не сможет выполнить срочную просьбу герцогини, потому что его нет в Париже.
Зная, что господин Арамис зачем-то хотел скрыть от любовницы свое отсутствие, я задумалась о причинах этой скрытности. Возможно ли, что он таким образом предвосхитил просьбу герцогини? Возможно ли, что в том, что казалось мне назревающим политическим конфликтом, он решил принять другую сторону? Или сохранить нейтралитет? Я с грустью задумалась о том, насколько грубо и цинично эти люди использовали друг друга, и о том, может ли быть, что страсти герцогини по мушкетеру — лишь фарс, призванный скрыть ее истинные намерения сделать из него марионетку-гонца в своих руках? Но господин Арамис ведь тоже не промах, вступилась я за мушкетера перед самой собой. К тому же, вероятно ли, что благородные господа обладали незнакомым мне умением разделять чувства и дела таким манером, что одни на другие не влияли?
Все это было очень далеким от меня, не менее далеким, чем египетский двор. Тем не менее я безотчетно почуяла гнилой душок, исходивший от этой истории. Но прежде остального мне было важно сохранить лояльность господину Арамису. Поэтому я поспешила обещать герцогине, стараясь быть как можно более краткой, во избежание лишних вопросов:
— Ваша светлость, я передам Иосифу все, как вы сказали.
Герцогиня удовлетворенно кивнула, опустив в мою корзину письмо, запечатанное красным сургучом, на котором просматривался оттиснутый герб с четырьмя орлами. От печати тянулась алая шелковая нить. Затем в корзину попало еще одно письмо, простое, но с причудливо выведенной буквой «А» на тыльной стороне — видать, инструкции для господина Арамиса или очередные излияния, уж этого я знать не могла.
Затем герцогиня тепло и доверительно пожала мне руки, должно быть, в напутствие. Мне снова стало стыдно. Сильные мира сего доверяли мне свои тайны, а я не только врала им, но даже не понимала, что именно они мне доверяют.
Я шла домой, все сильнее ощущая беспокойство и смутную тревогу, источником которых являлось понимание, что я оказалась не в свое время и не на своем месте; что я попала в переделку, которая изначально была предназначена для другого участника, более умного, обладающего большими сведениями и более смекалистого. Оказавшись случайной фигурой в этой игре, я не знала даже, какой ход сделать следующим. Возможно, мне стоило лучше знать политику, проявлять интерес к жизни придворных, глубже вникать в беседы господ мушкетеров. А ведь я никогда не прислушивалась к трактирным и рыночным сплетням о короле и королеве-матери, а кукольные сатирические представления на площадях обходила, считая подобное лицедейство недостойным внимания порядочных горожан и верноподданных. Хула на государя равносильна хуле на самого господа бога нашего. А герцогиня говорила о его величестве в такой пренебрежительной форме, что я не осмелилась бы повторить ее слова. Чем больше я узнавала знать, тем больше радовалась своему скромному происхождению. Ведь в самом деле, казалось, что люди, подобные мне, воспитывались в манере, гораздо более угодной богу.
Размышляя так, на улице Могильщиков я нечаянно вступила в огромную лужу помоев. Я остановилась, достала платок, отошла к стене ближайшего дома и нагнулась, чтобы хоть как-то исправить положение дел с подолом. Выпрямившись, я заметила, что на углу улицы Вожирар стоит какой-то мужчина в нахлобученной до носа шляпе и завернутый до носа в плащ. Не будучи уверенной, что он пришел по моей душе, я все же ускорила шаг и почти бегом помчалась к себе.
