сообщить о нарушении
Текущая страница: 48 (всего у книги 68 страниц)
Арамис, пребывая в огромном волнении, принялся теребить мочку уха. Атосу было невероятно жаль его, но он еще не сказал самого главного.
— Женщины в первую очередь смотрят на платье и лишь потом на лицо, — вздохнул Атос. — Даже самые умные. Если платье не привлечет их вниманиe, они не поднимут глаз выше воротника. Неужели вам это неизвестно, милый друг?
Арамис снова покраснел. Ему это было прекрасно известно, и именно по этой причине он сам уделял немало внимания своему тщательно продуманному туалету.
— Друг мой, — сказал Атос, собираясь с духом, и слегка придвинулся к Арамису, — я должен сообщить вам о том, о чем говорить не желаю, потому что не хочу разбивать ваше сердце, но я не смею скрывать от вас правды. Обещайте, что вы сперва выслушаете меня, и лишь потом впадете в отчаяние.
Это предисловие, разумеется, показалось Арамису зловещим и сердце его, в данную минуту еще не разбитое, бешено заколотилось от такого пророчества. Но ровный и спокойный голос Атоса мог смягчить любую ужасную весть. Поэтому Арамис возблагодарил судьбу за то, что правду он услышит именно от этого человека.
— Я говорил вам однажды, но вы рассердились, а я обязан повторить: не доверяйте женщинам — как белошвейкам, так и герцогиням, как безмозглым, так и наделенным поэтическим умом, — сказал Атос, и когда Арамис готов был запротестовать, положил ему руку на плечо. — Не делайте той ошибки, которую совершил однажды один мой знакомый, и за которую расплатился такой ценой, которую я не пожелал бы даже врагу.
— Какой знакомый? — удивился Арамис, который никогда не слышал ни о знакомых, ни о врагах Атоса, которых сам же не знал в лицо.
— Один знатный и богатый вельможа, баловень судьбы, единственный наследник древнего рода, влюбился в очаровательную девушку. В тех местах никто не знал ее — она и священник, называвшийся ее братом, недавно прибыли в то далекое графство. Хозяин тех земель, слепец и гордец, увидел ее и потерял голову. Oн по глупости своей поверил в ее наивность и невинность, и сделал своей женой, несмотря на протесты семьи, на слухи и сплетни, пускаемые о нем, и на то, что стал посмешищем. Однажды на охоте лошадь понесла графиню, та упала, и граф, чтобы вернуть ее к жизни, разорвал на ней платье и при свете дня увидел на плече ее королевскую лилию — клеймо палача. Не думая и ничего больше не чувствуя, кроме каленого стыда, что навечно заклеймил и его самого, муж повесил свою жену на дереве. Девушка оказалась преступницей, бежавшей из монастыря. Она соблазнила этого самого священника, который был ее любовником, и который венчал остолопа с той, которая недостойна была даже ступить на его псарню. Граф не мог позволить себе продолжать носить то имя, которое отныне и навеки запятнал, как не мог он наложить на себя руки, потому что едва ли подобный поступок смыл бы пятно с родовой чести. Отказавшись от всего, чем был наделен прихотью судьбы, несчастный покинул свое поместье, и, застряв навеки между прошлым и будущим в чистилище собственной совести, этот проклятый человек отправился в Париж и нанялся на службу простым солдатом. С тех пор он поклялся забыть и никогда не говорить об этой истории, придумывая себе иное прошлое, иную судьбу и пытаясь в них поверить. Даже на исповеди, находясь на пороге смерти, он не смог сказать правду священнику и солгал. Должно быть по этой причине господь разгневался на него и отказал ему в последней милости, вернув к жизни. Все тщетно, Арамис, воображение всегда проигрывает памяти. Сколько бы вы не убеждали себя в том, чего знать не хотите, вы все равно обречены на знание. Клеймо на душе не смывается волей мысли. Прошлое преследует его попятам как ангел мщения и в каждой женщине он теперь видит клейменную преступницу, ложь и подлог. Что-ж, никто не переубедит его в обратом.
Атос умолк. Арамис молчал. В тишине двое молодых людей слышали лишь барабанную дробь града по окнам. Сумерки сгустились и в них едва ли можно было различить выражение лиц молчавших.
— Как звали вашего друга? — почти шепотом наконец спросил Арамис. — Можете ли вы произнести его имя?
Атос поднял на него глаза. Тени скрывали лицо Арамиса, но во взгляде друга Атос не прочел ни осуждения, ни отвращения, ни любопытства — лишь тревогу и бережную осторожность.
— Граф де Ла Фер, — глухо ответил Атос.
Арамис кивнул. Он уже слышал недавно это имя, и теперь окончательно понял, кому обязан своему освобождению из губернаторских подвалов в Ангулеме. Более того, Арамис осознал теперь, какова была цена их с Портосом освобождения. И даже та жертва, которую принес Атос на площади Луваль ради их дружбы, даже его готовность стать курьером герцогини вместо него самого, все это показалось ему никчемным по сравнению с этим поступком. Арамис не нуждался в доказательствах дружбы Атоса, но ему пришлось признать, что никто никогда не совершал ничего подобного ради него. Более того, ему пришлось признать, что сам он был слишком далек от подобного великодушия. Арамис в очередной раз ощутил свой собственный стыд, который не раз преследовал его на протяжении всей этой глупой истории. И благодаря своему стыду еще глубже проникся словами Атоса. А разве существует иной путь понять ближнего, если не пропустив через себя его чувства?
— Ваше сиятельство, — произнес Арамис со всем почтением, на которое был способен, — вы поступили единственным доступным дворянину способом. Вы смыли кровью оскорбление, нанесенное вашей чести. Поступок, угодный как людям, так и господу, который призывает нас сохранять тот порядок, с которым сотворил землю. Некому обвинить вас ни на этом суде, ни на том. Писание говорит: «Исповедуйтесь друг перед другом». И я, не облеченный духовным саном, но удостоенный великой чести называться вашим другом, говорю вам: друг мог, вы безгрешны перед небом и не землей.
Арамис, поглощенный ужасным откровением своего друга, напрочь позабыл о переписке и о герцогине, и его собственные треволнения увиделись ему в далеком тусклом свете, словно исходившем из колодца. Мелочные страсти и светские заботы. Слова его были искренними и проистекали из самых глубин его души, но могли лишь помять ту бронь, что сковала сердце Атоса, а пробить ее были не в состоянии. Но даже этой пробрешины было достаточно, чтобы один из камней сдвинулся, пропуская внутрь луч света.
Атос впервые позволил себе заговорить о своем прошлом с тех пор, как прибыл в Париж, и он позволил себе заговорить о нем, так как посчитал, что тем самым смягчит удар, который должен был нанести своему другу. При этом неожиданно для него самого высказанные вслух слова, впервые облеченные в историю с сюжетом и развязкой, смягчили его собственную пытку, которую прошлое доставляло ему, оставаясь бессловесным воспоминанием. Нечто неуловимо изменилось во времени и пространстве: будто исчезло одно из лезвий, что были приставлены к его горлу. Атос машинально прикоснулся рукой к шее и нащупал адамово яблоко. Дышать стало легче.
Атос посмотрел в окно. Серая мгла окутала окоченевшие ветви деревьев. Туман яростно пытался пробиться в окно. Арамис зажег свечу, стоявшую в жестяном подсвечнике на столе.
— Я никогда не позволю себе упомянуть вслух то, что вы мне доверили, — Арамис облек в слова то, что не нуждалось в подтверждении. — Но я буду помнить и нести эту ношу вместе с вами. Знайте же, что вы не одиноки более в своем узилище.
Атос вздрогнул и посмотрел наконец на друга, угадавшего не мысли его, но образ, что вертелся у него в голове. Пламя свечи мерцало в черных бархатных глазах Арамиса, будто потусторонний свет. Однако из него выйдет недурный священник, если он не сложит голову по прихоти одной из его пассий.
— Друг мой, — сказал Атос, — я благодарен вам за ваше участие, но я рассказал вам свою печальную историю не для того, чтобы вы отпустили мне грехи, а чтобы вы знали: бездны отчаяния знакомы мне не понаслышке.
— Ах да, вы кажется собирались разбить мне сердце, — улыбнулся Арамиса, вспоминая исконную причину разговора. — Разбивайте же, я готов.
Атос невольно протянул руку, чтобы положить на эфес, но шпагу на бедре не нашел. Как не нашел и кинжала. Осознав, что ему не за что держаться, он ощутил себя совершенно беззащитным перед очередной правдой. И все же ее следовало произнести. Сухо соблюдая факты, без всяких излишеств. Пусть Арамис сам решает, что по этому поводу чувствовать, думать и делать.
— Мария Гонзага, герцогиня Неверская, осознав свою непредусмотрительность, послала за курьером наемных бретеров, чтобы перехватить письмо, а в случае надобности и лишить посыльного жизни.
Арамис вскочил, как ужаленный, но слова, вырвавшиеся у него, поразили Атоса больше, чем все предшествующие им теологические измышления:
— Так это из-за нее вы чуть не погибли?!
Не разочарование, не боль от предательства или от поруганной любви — гнев бушевал в глазах Арамиса, ведь кто-то посмел столь подлым образом посягнуть на жизнь его друга. Атос никоим образом не ожидал подобной, напрочь лишенной самолюбия, реакции и тоже встал.
— Я… я… — Арамис не находил слов. — Я никогда не любил ее всем сердцем, — выдохнул он наконец.
Будущий аббат схватил со стола письма, и сотрясая ими перед лицом у Атоса, вероятно решил и сам исповедоваться. Слова нашлись.
— Вы думаете, что я какой-нибудь мальчишка, юнец, не способный отличить подлинное чувство от собственных интересов. Да, эта женщина увлекла меня, но разве может не увлечь прекрасная герцогиня молодого солдата, заботящегося о своем будущем? Обоюдная выгода, Атос, вот самые прочные узы, связывающие людей. О, нет, я не циник, я способен переживать, но умею и держать себя в узде. Как только одному из повязанных интересами перестает быть видна возможная выгода — узел развязывается. Упрекнуть в этом ни одну из сторон невозможно, ибо договор, связывающий их, предельно ясен обоим, даже если они никогда не произносили ни пункта из него вслух.
Расчетливые слова настолько разнились с гневом, которым были вызваны, что та необыкновенная помесь холода и пламени, рассудительности и пылкости, умеренности и страстности, из которых был сделан Арамис, впервые отчетливо увиделась Атосу. Она очаровала его и одновременно изумила. Этот человек никогда не потеряет голову, сделал вывод Атос с удовлетворением. Несмотря на свою невесомость, он прочен, как скала. Парадоксальность человеческой личности всегда восхищала его.
— Мне не удалось разбить вам сердце, — улыбнулся Атос. — Какое облегчение.
— Теперь вы, вероятно, думаете, что зря рассказали мне свою историю, — с некоторой грустью произнес Арамис.
— Нет, — ответил Атос. — Я ни о чем не жалею. Но что вы собираетесь делать дальше? Епископ взял с вас слово, вы обещали исполнить поручение.
Арамис в задумчивости опустился на стул, сминая бумаги.
— Как поступили бы вы, Атос?
— Я бы прямиком направился к этой женщине. Я бы поговорил с ней начистоту и рассказал обо всем, что мне известно. Я бы исполнил поручение епископа и больше никогда не удостоил бы ее своим вниманием.
— Вы бы не стали ее наказывать? — спросил Арамис, по прежнему теребя бумаги и явно испытывая соблазн бросить их в огонь.
— Нет, — сказал Атос. — Я бы сдержал слово, данное Ришелье. Если вы выбрали эту женщину, значит, она не совсем пропащая. А это, в свою очередь, значит, что высшей мерой наказания для нее станет ваш благородный поступок. Совесть, в том случае, если она имеется у человека — наихудший палач.
— Если бы я не услышал от вас того, что вы мне сегодня доверили, я бы подумал, что вы холодный человек, — сказал Арамис и Атос снова улыбнулся.
— Вы бы не ошиблись. Любовь навсегда излечила меня от пылкости, — сказал он, веря тому, что сказал.
— Я прислушаюсь к вашему совету. Мы в самом деле давно не виделись с Мари.
— Найдите себе другую любовницу, друг мой, если это так необходимо. А я вижу, что вам это необходимо, ибо вы амбициозны и расчетливы. Но метьте выше. Вы достойны большего, мой дорогой семинарист.
— Выше герцогини? — не расслышав ни ноты осуждения в голосе Атоса, Арамис рассмеялся. — Но принцесса Генриетта еще не вышла из-под опеки гувернанток.
— Герцогинь определяет не титул, а место у трона. Мария Гонзага ожидает в малом подъезде, в то время как иные герцогини облачают королев по утрaм и разоблачают по вечерам.
— Атос!
Услышать подобное от Атоса означало для Арамиса полное несоответствие с тем образом товарища, который обосновался в его воображении. Но пора было признать, что никогда невозможно угадать подноготную человека, пока он сам не вверит ее тебе, даже если он является другом твоим или любовницей. Арамис обладал гибким мышлением, и в этот день новый образ Атоса, гораздо более емкий и глубокий, заменил старый. То же самое можно было сказать и о видении Арамиса глазами Атоса.
— Доверив мне полномочия вашего исповедника, вам больше нечего стесняться меня, — сказал последний. — А мне — вас.
— А что ваша вдова? — несмотря на откровенную атмосферу, Арамис все же поспешил переменить тему, слишком щекотливую даже для столь сблизившихся людей.
— Она отнюдь не моя, слава богу, — отозвался Атос.
— Я хотел сказать — как быть с ней?
Атос пожал плечами, ибо как бы не гнал от себя этот вопрос, он все же непрошено занимал его.
— Быть может, мне стоит просить за нее герцогиню?
— Не говорите ничего. Она ведь не знает, кто нанес ей визит под видом любовницы Оливареса.
— Кто бы мог подумать, — протянул Арамис. — А ведь ваша белошвейка оказалась интриганкой похлеще светских дам. Быть может метить стоит не выше, а ниже. Никогда не знаешь, где по прихоти творца запрятаны сокровища.
— Она не моя, — повторил Атос. — Но она и не интриганка. Всего лишь блаженная женщина. Наивная, как ребенок.
Арамис сдвинул брови.
— Но вы еще в Ангулеме пытались доказать, что ваша домовладелица — шпионка и лицемерная служанка двух господ. А только что убеждали меня, что не бывает женщин, наивных как дети
— Должно быть, у каждого правила есть исключения. Вы сильны в силлогизмах, друг мой, это ваша сфера.
— И этого наивного ребенка вы оставили на растерзание Карлу Неверскому? Кому же вы будете возвращать долги за квартиру?
— Не обвиняйте меня, Арамис. Я всеми доступными мне способами пытался убедить ее покинуть вместе со мной тот дом на Королевской площади. Но, как видите, я не силен в риторике.
— Почему вы не забрали ее силой?
Атос усмехнулся.
— Она не какой-нибудь мешок с тряпьем. И не принадлежит мне. Она вольна поступать так, как ей вздумается. Но я, кажется, вступил на тропу Пелагианской ереси. Ваш дорогостоящий Фома Аквинский не будет мною доволен.
Тут Арамис сделался предельно серьезным и даже перевернул фолиант Фомы Аквинского, скрыв от глаз заглавие на переплете.
— Да будет вам известно, Атос, что в главном я вам не исповедовался, — голос его снова стал заговорщицким. — Я собираюсь сменить тему своей диссертации и посвятить ее свободе человеческого выбора от воли господней вследствие первородного греха.
— Не может быть! — сказал Атос. — Вы лжете своему исповеднику.
— Клянусь жизнью.
— Что с вами, друг мой? Ни один иезуитский наставник не одобрит вашей темы.
— Не забывайте, мой дорогой, что я признался вам сегодня, что не ищу легких путей и мечу высоко. Но пока я еще светский человек, к несчастью, слишком далекий от церковного института, и именно поэтому имею право сказать вам открыто, ведь в каждом препятствии заключено не только зло, но и благо: давайте вызволим ее из рук безбожников!
— Пелагианскую ересь?
— Вашу квартирную хозяйку.
Атос устало опорожнил содержимое кружки.
— Ну вот опять. Письма вернулись к вам, Арамис, что вам еще от нее надо?
— Эта женщина ведь сберегла мою честь и спасла вам жизнь.
— Жизнь? — Атос потянулся за бутылкой, но она была пуста.
— Да ведь это она уговорила тех священников в соборе Святого Петра совершить над вами какой-то тайный обряд, благодаря которому мы сейчас с вами разговариваем.
— Что за ересь на этот раз слышу я от будущего аббата?
— Уверяю вас, Атос, это правда. Базен не из тех, кто сочиняет байки. Базен! Куда подевался этот увалень? Иди-ка сюда!
В комнату вошел слуга. Завидев пустую бутылку и перевернутую «Сумму», он всем своим обликом выразил немой упрек,
— Расскажи, Базен, еще раз, что ты видел и что слышал в Ангулемском соборе.
— Ведьминский шабаш, сударь, вот что я видел.
— А теперь удостой нас подробностями этого красочного рассказа.
Базен нехотя начал пересказывать то, что недавно поведал своему господину:
