сообщить о нарушении
Текущая страница: 60 (всего у книги 68 страниц)
— Нет, я не согласен, — мотнул головой Портос, усиленно борясь с соблазном ради желания произвести впечатление на отца Сандро. — Вам не довольно того, друг мой, что вы в своем мнимом превосходстве дарите мне вашу фамильную шпагой, так теперь еще и женой хотите одарить с вашего графского плеча? Я бы и проглотил самолюбие, и может быть, даже согласился взять эту леди в жены, чтобы помочь вам и избавить вас от ее присутствия, но нет, я не могу этого сделать.
— Но отчего же, сын мой? Не бросайте брата своего в беде.
— Вы назвали ее «миледи», а это значит, что она англичанка! A я ни за какие деньги не готов связать свою судьбу с англичанкой, даже ради Атоса, уж увольте.
— Не ссорьтесь, дети мои, — с умилением улыбнулся отец Сандро. — Давайте отдадим ее шевалье дʼЭрбле.
— Прошу прощения, отец мой, но вы, кажется, слишком много выпили. Я собираюсь стать аббатом, у меня не может быть жены.
— Вот именно, — буркнул брат Огюст.
В этот момент все участники суда с надеждой посмотрели на Гримо, но тут отец Сандро мотнул головой, и все опомнились.
— Не быть ей ничьей женой среди присутствующих, но ради вас, мой благородный граф, так и быть, я что-нибудь придумаю. Ho o чем шла речь?
— Вы, кажется, хотели предать нас анафеме, — напомнил Арамис.
— Не совсем так, шевалье. Я грозил вам анафемой, но вовсе не собирался предавать вас ей. Я обещал вам анафему, поскольку вы отвернулись от меня и стали поклоняться Ваалу.
— «Ибо сыны Израилевы оставили завет Твой, разрушили жертвенники Твои и пророков Твоих убили мечом», — промолвил Арамис догматически.
— Истинная правда, шевалье, но я добр и корыстен, а вы — слишком выигрышные фигуры, чтобы бросать вас на ветер. K тому же, за двадцать пять глав многотомника мне уже заплачено и существует договор с газетой, а его уж точно не в моих силах переписать. Но справедливости ради, перед лицом правосудия, и пусть Фемида поразит меня громом, если я хоть одной запятой солгу: заявляю во всеуслышание, что даже имманентно отвлекшись от сюжета, даже в Марселе и в дорогах, даже принимая участие в судьбе несчастного и всеми покинутого узника замка Иф, на которого вам всем наплевать, будто он не сводный брат ваш, а чужой вам человек… Итак, я хотел сказать, что, занимаясь всеми этими прелестями, я все же неустанно и неусыпно, денно и нощно, утром и вечером держал, упорно держал вас в своей голове! — и отец Сандро постучал по своему черепу костяшками пальцев.
Раздался гром. И затряслась земля. И пол, и стены, и потолок, и стол со стульями, и домашняя утварь — все заходило ходуном от этого землетрясения.
Атос пошатнулся и ухватился за плечо Портоса, который вцепился в стол. Мадам Лажар качнулась на взлетевшей кровати. Арамис снова ощутил приступ тошноты. Гримо вскрикнул, что ничуть ему не подобало.
Брат Огюст косо посмотрел на отца Сандро, устало вздохнул, встал, и взяв его голову в свои руки, привел ее в стабильное положение. Комната, подобно судну, вышедшему из бури в спокойную гавань, выровнялась и снова срослась с землей.
— Да, прошу прощения, — извинился отец Сандро, присаживаясь, и хищно поглядывая на модный в ту эпоху Sachertorte.
Немедленно почуяв опасность, брат Огюст скрыл торт от глаз, опуская фарфоровое блюдо на пол между собой и Гримо. Обычно жизнерадостные глаза отца Сандро при этом наполнились тоской, но он быстро оправился.
— Не вздумайте даже, дети мои, предположить, что я какой-нибудь халатный писака, которому персонажи с потолка сыплются на голову. Ничего подобного. И несмотря на то, что злые языки чего только не наговорят, я думаю! Мыслю! Работаю! И только потом сажусь за стол. Но даже когда я ем, вы всегда со мной. И во сне я присутствую с вами. Так знайте же, упрямые и недоверчивые дети мои, что в изначальном замысле после казни вашей жены… Да, вы должны были казнить ее в конце концов, вы, дорогой граф де Ла Фер… Почему вы так удивлены? Не надо этих ползущих вверх бровей, сын мой. Сохраняйте хладнокровие. Можете побледнеть, если вам угодно. Так вот, вы должны были казнить ее, вы, а не ваша домовладелица… Hо как же там было дальше? Брат Огюст, будьте любезны, напомните — что я там собирался сочинить?
— Вы собирались сочинить, что этот… господин, возвратившись к себе домой на улицу Феру после казни миледи, встречает там свою квартирную хозяйку, которую, наконец, соизволил заметить. Но я всегда был против подобной слащавости, занесите в судебный протокол.
— Ну вот, вы в очередной раз высказали свое «фи», брат мой, и это учтено. Но ведь ничего толковее «фи» вы высказать не способны, поэтому лучше сидите молча. Итак, вы замечаете ее, сын мой, несомненно. Но что вы с ней станете делать дальше, я пока не решил. То есть вы пока не решили. Но теперь уже, увы, ни вам, ни мне этого не узнать. Перед лицом правосудия я оглашаю: все началось с того, что вы попросили у меня оставить мадам Лажар хоть строчку и не предавать ее забвению. Но вы, милый мой граф, хоть и чертовски умны, в самом деле ничего не смыслите в литературе, если требуете оставить на страницах повествования изуродованную женщину, которой будет уделена одна строка. Что прикажете мне делать дальше с этим не стреляющим ружьем? Она более не прозрачна. А за это возблагодарите прекраснодушного отца Виктора. Если не развивать хозяйку дальше, ее необходимо вычеркнуть. А я не в силах развивать дальше изуродованный персонаж и его трагическую судьбу изгоя в обществе. Не моя это стихия. Обращайтесь к отцу Виктору, он обязательно согласится вам помочь. Этот мрачный ханжа, бездельник, который уже десять лет ничего путного не сочинял, будет счастлив подхватить чужой сюжет.
И отец Сандро обиженно проглотил розоватый воздушный меренг.
— Вот именно, — поддакнул брат Огюст.
— Должен же быть и для хозяюшки какой-то выход, — печально вздохнул Портос. — У нее тоже очень даже выигрышная фигура.
— Вы и так покарали ее достаточно, — сказал Арамис. — Одна строчка - это сущее издевательство. Если бы вы спросили меня, так лучше уж никакой вообще. Но все же, существование предпочтительнее небытия. Иногда одной строчки достаточно, чтобы создать вселенную. Вначале было слово.
— Следует отдать должное образности мышления поэта, — сказал брат Огюст, — хоть я категорически не согласен с ходом его мыслей.
— В принципе, я тоже, — согласился отец Сандро. — Жертва должна быть принесена. Мне весьма жаль, но я вынужден вычеркнуть хозяйку с улицы Феру из романа, ибо я не вижу никакого иного выхода, а вы не помогаете мне творчески, дети мои, а только отягощаете совесть муками. А в таком состоянии души ничего путного сотворить категорически не получается, даже мне, — и отец Сандро, тяжело вздохнув, заел свою совесть большой и сочной клюквой.
— Жертва, — послышался грустный и несколько циничный голос мадам Лажар. Присутствующие повернулись к ее постели. — Вы все говорите обо мне в третьем лице, будто меня здесь не существует. Я еще у себя хозяйка! Не спасайте меня более, ибо я не нуждаюсь в спасении. Я поклялась принести жертву, и принесу ее во имя достоверности отца Оноре и ради милости, оказанной мне отцом Виктором. Но быть забытой будущими поколениями — разве это непосильная жертва?
Потомство! Вот о чём мне речи надоели! Меня и так всю жизнь никто не помнил, мне не привыкать. Вы, благородные господа, пытаясь силой впихнуть меня в сюжет, зря усложняете простую и чудесную историю. Напрасно юные забавы продлить пытаетесь, имею честь заявить перед лицом суда. Давайте же все просто забудем об этом печальном и прекрасном инциденте, не отягощая его более лишними словами.
Избавьтесь от черновика, отец Сандро, вы ведь так хорошо умеете расправляться с первоисточниками. Вам все дозволено, ибо вы великий Творец. Брат Огюст прав: вычеркивайте меня. Ничего из этого не происходило в действительности. Лишь плод чужого воображения. Память сотрется, травой поростет.
— Ни слова больше, Маргарита! — теряя самообладание, попытался остановить ее Атос. — Что вы делаете? Вы же видите, правосудие колеблется!
— Я не стою колебаний, a время не ждет, — спокойно сказала хозяйка и тоже встала, направляясь к отцу Сандро. — Я слушала всех вас, теперь пусть суд выслушает меня. Я получила все, чего желала; мне больше ничего не нужно, ибо счастливее меня никого не было на свете, и мне счастливее уже никогда не стать.
— Душа моя, — воззвал Атос к ее благоразумию, — вы разбиваете нашу мечту!
— Разве я сама о тебе не мечтала? — хозяйка обернулась к нему. — Давно мечтала, столько лет прожила одна-одинехонька; думаешь-думаешь, бывало-то, мечтаешь-мечтаешь, — и вот всё такого, как ты, воображала, доброго, честного, хорошего, благородного, что вдруг придет да и скажет: «Вы прекрасны, Маргарита, а я вас обожаю!». Да так, бывало, размечтаешься, что с ума сойдешь… А тут ты… то есть, вы, сударь. Плоть и кровь, в моей избе. То есть в доме моем, на улице Феру. И как тут было не стать живой? Да если бы вы даже ни разу не посмотрели на меня, в тот день, как вы переступили порог дома моего я и родилась. Так что же теперь, не быть жалко? Не жалко, сударь. Ведь было, было. Перед ликом Фемиды, я имею честь заявить: знайте же, что с этого момента я снимаю с себя всю ответственность и вручаю в руки Творца свою судьбу. Я готова понести наказание за то, что отреклась от вас, отец мой. Вы направили в мой дом графа де Ла Фер, благодаря чему уже отдали мне строчку, и пусть она лишь единожды прозвучала в этом мире, благодаря ей я существую и стою сейчас перед вами, кровь от крови вашей, плоть от вашей плоти. Крест деревянный иль чугунный назначен нам в грядущей мгле эпох — это не имеет никакого значения, если в этой эпохе нам была отпущена жизнь. Бессмертие вовсе не нужно мне; как и всякому человеку, мне хватило одной-единственной жизни. Пусть приходит апрель чистым и незапятнанным. Издавайте повествование без меня.
Маргарита, похожая на белый призрак, обрела некоторую неземную прозрачность, и слегка воспарила над полом. Волосы ее взметнулись и темным облаком поплыли за спиной. Она протянула руки к Творцу. В ее руках материализовалась рукопись, написанная совместно с отцами Оноре и Альфредом, та, что лежала в седельной сумке у кобылы Базена.
— Моя ли рукопись, отец мой, спрашиваю перед лицом суда?
— Твоя, радость! Твоя, королева!
— Вручаю ее в руки ваши.
И рукопись эта, будто сама судьба ее, легла на открытые ладони отца Сандро.
— Не… не… связать ли нам ее? — шепнул Портос Арамису, — или не послать ли… С ума ведь сошла, ведь сошла? Сошла?
— Н-нет, это, может быть, не совсем сумасшествие, — прошептал дрожащий Арамис, не в силах отвести глаз своих от парящей в воздухе хозяйки.
— Отец мой, черновики не интересны никому, кроме нас да вас самого. Начините же сначала, так, как собирались. Разорвите наброски, сожгите черновики.
— Рукописи не горят! — вскричал Атос.
— Горят, еще как горят, господин мушкетер! — крикнул брат Огюст.
Не дав никому опомниться, он схватил каминные щипцы, разгреб два тлевшие полена, и чуть только вспыхнул огонь, вырвал бумаги из рук отца Сандро и швырнул их в пламя.
Все ахнули; многие даже перекрестились.
Атос бросился к очагу, но пламя взметнулось и поглотило страницы быстрее, чем кнопка «делит» вымарывает отчаянные поступки, несдержанные жесты и даже фразы пришедшего в этот критический момент автору на помощь самого иерарха Федора, бессовестно отредактированные транслитом.
Безумная улыбка бродила на бледном, как платок, лице Атоса. Правда, он не мог отвести глаз от огня, от затлевшей рукописи; но, казалось, что-то новое вошло ему в душу; как будто он поклялся выдержать пытку; он не двигался с места; через несколько мгновений всем стало ясно, что он от своего не отступит. Атос прижал руку ко лбу, словно пытаясь охладить горячечные мысли. Будто приняв бесповоротное решение, которое не сожжешь потом и не перепишешь, он обернулся к хозяйке.
— Вы сейчас загубить себя хотели, безвозвратно, потому что вы никогда не простили бы себе потом этого: а вы ни в чем не виноваты. Быть не может, чтобы ваша жизнь совсем уже погибла.
— Вполне вероятно, — сказал брат Огюст, презрительно глядя на огонь, — что именно безвозвратно и погибла.
Хозяйка же не могла уже ничего сказать, ибо у нее более не было голоса. Лишь бесплотный дух в ночной рубашке парил над землей.
Это мрачное видение настолько расстроило Атоса, что он выглядел постаревшим лет на двадцать. Теперь он повернулся к отцу Сандро, который все это время сохранял столь же недовольное выражение лица, какое появлялось у него, когда речь заходила об отце Оноре и прочих коллегах. Ревность это была, зависть, оскорбленное самолюбие или восхищение чужим размахом и глубиной, а может быть, и все это вместе взятое, кто знает? Отцу Сандро всегда плохо удавались женские образы, он прекрасно понимал это, хоть и отказывался признаться публично, и даже перед ликом правосудия. Может быть, именно это и была главная причина гнева его на отца Оноре: удачные женские образы со сложными характерами, а не жанровые и стилистические разногласия.
Но тут взор отца Сандро обратился к Атосу и он немедленно позабыл обо всех низменных и презренных чувствах, касающихся своих коллег, ибо благородство Атоса приковало его взгляд, пробуждая тем самым силу духа и вдохновение в Творце.
— О чём вы грезите, монсеньор? Спуститесь-ка пониже! — вырвал его из мечтаний Атос. — Вам хорошо смотреть с надзвёздной вышины! Вы сожгли предысторию, вы загубили личность и голос, но я по-прежнему требую эту строчку, — сказал он, смертельно бледный и величественный, как статуя Командора.
— Да сколько можно твердить одно и то же! — рассвирепел брат Огюст, ударяя щипцами об стену. — Не будет строчки для вашей хозяйки, приговор был вынесен! Жертва принесена! Черт вас подери, рыба-молот проглотила вашу строчку на тридцать седьмой параллели южной широты!
Но слова семинариста для Атоса были тем же, что мелкие рыбешки, проплывающие у борта трехмачтовой шхуны. Он смотрел лишь на своего Творца.
— Тут еще есть какие-то обрывки, — внезапно сказал Портос, нагибаясь к тлеющим бумагам.
Вынутые из камина клочки были наполовину уничтожены. Из почти сгоревших строк можно было разобрать лишь немногие слова. Арамис стал исследовать эти клочки. Он поворачивал их, смотрел на свет, разглядывал каждую буковку, которую пощадил огонь.
— Здесь можно различить еще кое-какие слова.
— Но, по крайней мере, в этих-то словах еще же можно уловить какой-то смысл? — с надеждой спросил Портос.— Трудно сказать что-нибудь определенное на этот счет, дорогой мой: уцелевших слов очень немного.
— Да, смысла здесь маловато, — с разочарованным видом проговорил Портос.
— Как бы то ни было, — заметил Арамис, — ясно, что это французский язык.
— В этом нет никакого сомнения, — отозвался Портос, — слова «имя», «смерть» и «любовь» уцелели. Ну вот, уже кое-что мы знаем! — Портос с радостной надеждой посмотрел на Арамиса.
— Слишком мало, слишком обобщенно и никаких деталей, — печально вздохнул Арамис, глядя на парящий призрак. — Это мог написать кто угодно и когда угодно. Уцелевший текст обезличен. Простите нас, сударыня, как мы прощаем должникам своим. И вы, Атос, простите нас, перед лицом суда.
Но Атос не слышал никого и ничего не видел.
— Отец мой, — произнес он своим глубоким мягким бархатным голосом, — выслушайте меня.
— Господин граф, я отдал вам все свое время.
Отец Сандро произнес это с большой грустью, потому что ему ничего так сильно не хотелось, как слышать голос Атоса. Он мог предаваться этому занятию долгими часами, несмотря на то, что сроки поджимали и главы застаивались. И все же существовалио планы, существовала реальность, а в ней существовали обязанности, поэтому отец Сандро через силу выдавил из себя:
— Я не могу вас больше слушать, сын мой.
Но хоть эти печальные слова были равносильны приказанию удалиться, Атос не собирался слушаться приказов.
— Монсеньор, я не успел высказать то, что хотел сказать вам, а я так редко вижу вас, что должен использовать случай. Я прошу вас… нет, я требую — оставьте ей строчку. Мне казалось, что вы справедливый Творец. Неужели я ошибался?
— Вы понимаете, сударь, что вы меня оскорбляете?
— Я вовсе не собирался оскорблять, вас, монсеньор, лишь высказать свое предположение.
— Вам не позволительно высказывать предположения, касающиеся моих творческих мотивов. Вы нарушаете правила этикета.
— Почему вы отказываете ей в строчке? Разве полное исключение из действия не достаточно великая жертва? Разве отсутствие голоса не достаточно великая жертва? Почему они не удовлетворяют вас?
— Так решило правосудие.
— Правосудие? — Атос огляделся по сторонам, будто пытаясь отыскать Фемиду в этой комнате. — Но это ваше и только ваше решение, монсеньор. Да будет позволено почтительнейше осведомиться у монсеньора о причине отказа!
