сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 68 страниц)
Я сидела тихо. Да, я сидела тихо, но сердце мое обливалось кровью, когда за очередным поворотом моему взору открывалась шатающаяся фигура на сноровистом вороном скакуне, рвущимся в галоп. Мне хотелось бежать к нему, хватать его, остановить его, пустить его в экипаж, чтобы он отдохнул и набрался сил. Я имела в виду всадника, а не скакуна. Но нечто останавливало меня, и я не могла ответить с уверенностью, было ли это вызвано наказом отца Сандро, или моей собственной робостью перед господином Атосом, который, несомненно, сам посчитал бы меня раздражающей помехой, мешающей в лучшем случае выручать господина Арамиса, а в худшем, мешающей свершиться тому, чего он сам не вправе был над собою сотворить. Но все же, то, что останавливало меня не являлось запретом внешним, а преградой внутренней. Я не могла найти подходящих слов, чтобы определить ту невидимую границ, но ощущения мои были похожи на то оцепенение, с каким мы завороженно смотрим на вертящиеся лопасти мельницы. И кажется нам, что мы можем различить среди кружения каждую из лопастей, но вдруг все четверо сливаются в одно целое, и происходит это неуловимо, как чудо, которое творит с нами наше же зрение. И уже невозможно остановить крутящееся цельное колесо, ухватившись за одну из лопастей, потому что нет больше лопастей и нет больше колеса, только вечное движение.
Если бы отец Сандро помешал мне отправиться в этот путь, была ли бы я ему за это благодарна? Почему же я должна препятствовать пути господина Атоса? У каждого из нас свой путь, и даже если он ведет нас к краю бездны, бездна эта — личное достояние каждого.
Долгое время я размышляла так, и разум охлаждал мои чувства, утихомиривал их и притуплял. И даже сам господин Атос, человек, порождавший во мне столь много противоречивых чувств, казался мне сейчас далеким и туманным, будто не был более реальным человеком, с которым была знакома, а образом, привидевшимся мне во сне. Печальным и прекрасным образом из рыцарских баллад, что распевали на парижских площадях бродячие артисты с лютнями и виолами. Образу этому он сейчас особенно соответствовал, с понурой головой взбираясь по отвесным улицам старинного города.
Город! Предаваясь размышлениям, я и не заметила, как мы очутились на его улицах, устремляющихся ввысь. Я не видела города, не замечала его величественных стен, соборов и дворцов, взор мой был устремлен лишь на всадника, что брел к самому краю пропасти, не замечая его. Как не замечала я заката, залившего камни темным золотом, как не замечала серебряной реки, опоясывающей неприступный холм, на котором вырос древний город, как не замечала времени, застывшего в этих камнях, башнях и воротах. Я осязала этого всадника своей кожей, и слышала его так, словно спина его говорила со мной. «Я устал», говорила согбенная фигура. «Мне незачем жить, и я утратил всякую волю к жизни. Что бы ни случилось со мной, я не стану сопротивляться, ибо противиться року бессмысленно. В седле меня держит письмо, которое я должен довезти, потому что это долг перед другом. Но что будет держать меня после того, как долг будет исполнен? Кто поручит мне занятие, в котором найдется хоть какой-то смысл?».
Оцепенение, охватившее всадника, овладело и мной. Смысл. Какой смысл был в моей жизни до появления в ней всадника? И какой смысл останется в ней после его исчезновения из нее? Если его держало письмо, то неужели меня держал он сам? И впрямь, что интересовало меня всего лишь год назад? Чем жила я? Что любила? Что пробуждало меня по утрам? Я силилась вспомнить события своей жизни со смерти господина Лажара, но ничего не воскресало в памяти, кроме запаха очага, на котором дымился котелок. Была ли я жива тогда? Была ли я человеком или всего лишь предметом мебели? И куда было упрятано все то, что открылось этим годом?
Мне почудилось, что я совершила страшный грех перед лицом господа, и что грехом этим на этот раз был отказ от того, что называется человеческой жизнью. Да, мое существование было добродетельным, я никому не причиняла зла и никого не гневила, у меня не было врагов, но и друзей не было, не было никого, кто заставлял мое сердце биться чаще, и никого, чье спокойствие возмущала бы я своим присутствием. Самоубийство есть страшный грех, но разве отказ от жизни не является им же самым? На улице Феру я жила сама по себе, подобно плющу, увивающему стены, не возлюбив ни себя, ни ближнего.
Любила ли я господина Атоса? Этот вопрос я впервые задала себе и не знала как на него ответить. Я восхищалась им, робела пред ним, меня тянуло к нему и отталкивало, я желала ему добра и беспокоилась за него, но значило ли все это, что я любила его? В этот миг я видела в господине Атосе своего спасителя, человека, благодаря которому во мне пробудился вкус к жизни, и пусть жизнь эта оказалась странной, сложной и возмутительно непредсказуемой, я не была готова от нее отказываться. Если любовь означает желание жить до дна, пусть на краю пропасти, если любовь означает обретение цены собственной жизни, значит, я его любила.
Оповещая о шести часах вечера, звон колоколов поплыл над городом, отдаваясь эхом от стен колодцев, дворцов, башен и домов. Гул заполнил экипаж, переулок, по которому он катился, изящную площадь впереди, дворы, сады, обрывы и долину внизу. Звон будто предупреждал, пробуждал, призывал к вниманию. «Помните о времени!», вещали колокола. «Помните о времени вам отпущенному!».
Но господин Атос не слышал колоколов и не внял их предостережению, как не слышал он и моего крика, от которого я сама оглохла. Он не видел людей в черном, скрывающихся в подъездах особняков и среди облетевших кустов шиповника, должно быть, очень красивых летом. Сколько их было? Десять? Пятнадцать?
Удивительное дело: стоило им окружить лошадь, как оцепенение слетело с всадника, и в нем проснулась жизнь, бурлящая и кипящая настолько, насколько она может быть в своем самом чистом проявлении. Неужели к жизни пробуждает не любовь, а смерть?
В лице Атоса не было ни страха, ни удивления, такое было впечатление, что он готов был к сражению заранее, лишь я обманывалась его отсутствием бдительности. Он сперва выстрелил из двух пистолетов, уложив двоих убийц, потом стремительно сорвал с себя плащ и намотал его на левую руку. Выдернув шпагу из ножен, он нанес несколько метких колющих ударов, пользуясь преимуществом высоты. Затем стреляли в него. Закрываясь, он поднял лошадь на дыбы, и пули пронзили коня. Всадник успел соскочить из седла прежде, чем конь упал, издавая вынимающее душу предсмертное ржание, сливающееся со звоном колоколов.
Все это длилось считанные мгновения, а я не помнила, когда открыла дверцу и выпрыгнула из кареты, все еще находящейся в движении, но помнила удар по коленям, которым земля наградила меня.
Молниеносная шпага Атоса, будто вертящиеся лопасти мельницы, наносила смертельные удары, со свистом рассекая воздух, звон, время и тела противников. Казалось шпага была не одна, их было две, три, четверо, но противников было значительно больше, и у него не было никаких шансов. Он отступил к стене ближайшего дома и прижался к ней спиной. Шпага защищала его, не позволяя противникам приблизиться. Один из них бросил кинжал, который попал Атосу в бедро, засев там. Еще более оживленный этим ударом, мушкетер перешел из обороны в атаку, и, наступая, обезвредил двоих, отрезав одному ухо, а другому проткнув живот. Шпага одного из бретеров задела ключицу мушкетера.
Кровь проступила на камзоле Атоса.
— Тысяча чертей! — он пошатнулся, впервые за все это время издав звук.
Этот возглас не был призывом о помощи, лишь выражением досады, но голос сотворил со мной нечто. Господин Атос более не был бесплотным образом из снов, а молодым человеком, чья жизнь только начиналась, и сколько бы потерь в ней не было, впереди его ждали приобретения, о которых он просто не мог подозревать, готовый отказаться от них, потому что на дне отчаяния не видно света, даже если фонарь находится перед самым вашим носом. Он думал, что разучился любить, но я сама видела, как любил Арамиса и Портоса, что готов был для них сделать, и как озарялось его лицо при встрече с ними. Глупец, болван, осел! Тысяча чертей! Я разозлилась несказанно.
Колокола разом умолкли и я осознала, что на моих глазах свершается убийство. Я не могла этого допустить, и не могла понять, почему я до сих пор стою на коленях посреди улицы, и почему брат Огюст восседает на козлах как ни в чем не бывало. Что это? Как такое может быть? Путы оцепенения отпустили меня, люди на площади обрели реальность и она не предвещала ничего хорошего.
— Огюст! — закричала я. — Сделайте что-нибудь! Стреляйте! Стреляйте же!
Но семинарист лишь угрюмо продолжал наблюдать за кровавой резней, качая головой.
Не помня себя, не соображая более ничего, я бросилась бежать вверх по улице, спотыкаясь и путаясь в юбках, и единственная мысль гнала меня: «У него все еще впереди! Этого нельзя допустить!».
Я знала, что ничего не смогу для него сделать, у меня не было ни сил, ни умений, я была всего лишь слабой женщиной, и могла только кричать и звать на помощь, но в моем распоряжении было блаженное безумие, которое, к счастью, лишило меня способности мыслить. Та жизнь, которой я только что так дорожила, более не была мне дорога — она не имела никакого значения перед лицом смерти этого человека. Если любовь означает утрату цены собственной жизни, значит, я любила его.
Я оказалась в самой гуще драки, теряя равновесие, и не понимая, кто где. Ничего глупее я никогда не совершала. Чьи-то руки вцепились в меня и отбросили в сторону. Я упала на коновязь, сильно ударившись ребрами о камень. Дыхание покинуло меня, черные круги поплыли перед глазами, небо и земля смешались в одно целое и наступил хаос.
Мне не было жаль собственной жизни, сама по себе она ничего не стоила, одна из многих и многих жизней, и я готова была расстаться с нею, если так было угодно господу, но я не могла умереть просто так, отдав этого человека убийцам. Я должна была жить, чтобы сохранить его жизнь. Если любовь означает возлюбить себя, чтобы сохранить жизнь другого, значит, я любила его.
Голова закружилась. Атос упал на одно колено и лицо его исказила ухмылка, как на лице висельника, как на лице моего покойного мужа.
— Неужели все? — прошептал он, но я услышала.
Я услышала, что он не хотел умирать, что несмотря на все его несчастья и потери, несмотря на поруганную честь и разбитую любовь, он хотел жить, хотел страстно, ненасытно и бесспорно, а его волеизъявления были для меня законом.
Но что я могла сделать? У меня не было ни шпаги, ни кинжала, ни пистолета. А если бы и были, я не умела ими пользоваться.
Атос попытался встать, упираясь кулаком в землю, рука его дрожала, шпага стала слишком тяжела для него, и он готов был выронить ее. Но он не был готов умирать на коленях.
Лицо отца Сандро поплыло передо мной, проступая на багровеющем небе. «Иногда перо и бумага значат больше, чем шпага и рука», услышала я. Он улыбался мне, словно поощряя и давая позволение. Ежели это был мой сюжет, я могла быть его полноправной хозяйкой. Я понесу за него ответственность, чего бы она ни стоила.
На этом самом месте мадам Лажар выбрала свой сюжет.
С противоположной стороны площади появились трое всадников. Я узнала их. Впереди скакал Гримо, а за ним, отставая на шаг — Портос и Арамис. Гримо стрелял дважды. Двое других соскочили с коней на скаку, и, выхватывая шпаги, бросились к Атосу. Портос, закрыл Атоса своей могучей фигурой и издал страшный рык. Арамис, бледный и злой, как сам дьявол, забегая с другой стороны, набросился на двух бретеров сразу с такой быстротой и ловкостью, которых я никогда не подозревала в его ленивой грации.
Атос оказался между спинами своих друзей и не было стен надежнее этих. Их было лишь двое, но казалось, что их было семеро. Гримо, перезаряжал пистолеты.
— Друзья, друзья мои…
— Вы еще живы, дорогой Атос? — успел спросить Арамис, протыкая кого-то шпагой и тут же выхватывая ее обратно. — Нам никогда более не следует расставаться!
— Держитесь, Атос! Подонки! — ревел Портос, размахивая огромной шпагой, как дубиной, и помогая ей левым кулаком. — Мерзавцы! И где же вы потеряли хорошие манеры?
— Сейчас мы поможем господам обрести их заново, — шипел Арамис, двигаясь, как танцор на бальной площадке.
— Нападать скопом на одного? Вы будете гореть в преисподней, канальи!
— Господь простит вас, — приговаривал Арамис, парируя, извиваясь и делая такие красивые выпады, будто в его воображении на площади собралась несметная толпа, готовая оценить его гибкость, изящество и искусность.
Портос же брал свое силой и напором, громя противников тяжеленными рубящими ударами, от которых ломались кости. При этом в драке он не терял бдительности и подмечал все, что творилось в поле его зрения.
Эти двое дрались так слажено и гармонично, синхронно передвигаясь по кругу, помогая друг-другу и уводя друг от друга удары, одновременно прикрывая собой слабое звено, будто были одним целым многоруким и многоногим существом. Их движения завораживали и умиляли одновременно. Оставалось только гадать, что могли они совершить в бою, когда и третий был способен в нем участвовать.
В их кровавом танце было столько непоколебимой уверенности в себе, что она передалась и мне. Мне казалось, что теперь, когда они вместе, с ними ничего плохого больше не могло произойти.
Противники дрогнули, это было видно по их отчаянным и необдуманным выпадам, и слышно по попыткам одного из них, видимо, предводителя, уговорить господ прийти к соглашению. Эти просьбы пролетали мимо ушей мушкетеров, уже дравшихся ради самой драки. Нападающие скоро превратились в защищающихся.
— Слева, Арамис! — предупреждал Портос, другой рукой поддерживая вновь покачнувшегося Атоса, привалившегося к его плечу.
— Гримо, сюда! — позвал будущий аббат. — Помоги господину отойти в сторону!
Пока Арамис и Портос разделывались с оставшейся на ногах четверкой противников, Гримо, перекинув руку Атосa через свое плечо, бережно довел его до стены дома. Там слуга опустил его на землю, и принялся осторожно расстегивать камзол господина, чтобы осмотреть раны. В его движениях была такая нежность, что я поняла: дело не в слепом повиновении, а в слепой любви.
— Последний — мой! — заорал Портос, и нанес сокрушающий удар эфесом по голове самому стойкому из наемников герцога Неверского.
Тишина опустилась на площадь, плотная как бархат. Солнце почти совсем закатилось за реку, а в окнах домов зажглись свечи. Почему никто из жителей этих домов, слыша звон оружия и крики, не вышел за двери, чтобы не дать свершиться преступлению?
Экипаж, стуча колесами, катился вниз по улице. Брат Огюст выбрал свой сюжет.
Арамис утер рукавом пот со лба, выдернул шпагу из горла скорченного тела, и отряхнул ее. Капли крови разбрызгались, оседая на белоснежном воротнике и рукавах будущего аббата. Оказалось, что он умеет быть не брезгливым.
— Успели, — сказал он с облегчением, опираясь на шпагу с видом недовольным и переводя дух.
— Успели? — переспросил Портос, поднимая с земли шляпу и поправляя пояс, а в голосе его звучала тревога. — Надеюсь, что не слишком поздно.
Арамис направился туда, где Гримо склонился над Атосом.
Портос хотел было пойти за ним, но тут приметил вдову покойного Лажара, распластавшуюся на земле возле коновязи.
— Черт меня подери, — ударив себя кулаком в грудь, снова взревел Портос, нарушая священную тишину, — если это не наша хозяюшка!
— Потише, Портос, умоляю вас, — мягко проговорил Арамис, опускаясь на корточки рядом с Гримо, и, видимо, тоже ощущая ту таинственную близость изнанки бытия, которая не терпит шума.
Но Портос не обращал на него никакого внимания, пораженный до глубины своей широкой души, которая не терпела фальши, даже если ею являлось простое приличие.
— Хозяюшка! — кричал Портос, все быстрее направляясь к злополучной коновязи. — Да она, кажется, не дышит! Эй, хозяюшка!
Арамис взял своего полумертвого (или еле живого) друга за руку, пытаясь нащупать пульс, или, может быть, таким образом проявляя свою любовь. Арамис был напуган, и он позволил себе ощутить страх лишь теперь, когда опасность была позади. Пальцы раненного ответили на рукопожатие. Атос открыл глаза и тень улыбки появилась на его лице.
— Письмо герцогини Неверской у меня на груди, доставьте его адресату.
Арамису показалось, что он не расслышал, но письмо было запечатано знакомым гербом, и он лишился права на сомнение. В этот момент он пожелал, чтобы земля разверзлась и поглотила его. Из-за собственной лжи он не оказался на месте Атоса, на том месте, где ему полагалось быть. Когда он понял, зачем Атос очутился в Ангулеме, Арамис испугался еще больше. Не меньше, чем благородства друга, он испугался собственного лицемерия.
— Не надо, Атос, молчите, ни слова больше, вам нельзя говорить!
Тьма опустилась на площадь и душа будущего аббата преисполнилась таким же мраком. Он понял, что если Атос покинет его сейчас, он никогда более не познает ни счастья, ни покоя. Арамис был человеком самовлюбленным, и, может быть, собственный эгоизм, а не любовь к ближнему, заставил его сейчас обезуметь от страха — он не мог, не хотел, не умел нести на плечах крест подобной чудовищной вины.
