Текст книги "Это было у моря (СИ)"

Автор книги: Maellon

сообщить о нарушении

Текущая страница: 99 (всего у книги 101 страниц)

2.

Санса

Санса не успела опомниться, как он оказался позади нее и пустил коня в галоп. Что-то было в этом знакомое. Давно забытое. Когда-то они уже так ехали. Девочка, конь и рыцарь. Когда еще роли соответствовали актерам. Были им по росту. Было ли это? Были ли они? Тут? Вместе? Санса закрыла глаза. Сегодня Пташки было больше, чем надо – больше, чем она себе могла позволить. Она шаг за шагом отвоевывала ее настоящее, блокируя реакции и мысли, парализуя волю памятью. Память же жила только в ощущениях. Ощущения держались за расползающуюся нить. Еще шаг – и она лопнет. И словно и не было ничего. Ни девочки, ни ее выдуманного героя. Последний шаг. Санса откинула тяжелую голову Сандору на плечо. Боги, пусть на этот раз этот шаг придется делать не ей. Она слишком устала рвать нити…

Куда он ее вез, Санса догадалась по внезапно наползшей сырой тени, которая быстро кончилась, уступив место легкому ветерку, путающемуся в волосах, запахам моря и каких-то дальних незнакомых цветов. Не все цветы сдохли. Неведомый тяжело поскакал по берегу, недовольно фыркая: его явно тяготила двойная ноша, да еще и по мокрому песку. Сандор тихо шепнул – явно не ей:

– Подожди, мальчик, скоро станет легче.

Что он, собственно, имеет в виду? Морем запахло сильнее. Копыта коня застучали по камням. Они выехали на насыпь. Ну, что теперь? Что он там придумал?

Бросить ее в воду – и посмотреть, выплывет ли? Вполне вероятно… Санса слегка приоткрыла один глаз. Перед ней лежала водная гладь – ни конца, ни края. Лишь намек на грядущий закат, красящий в золото и пурпур лениво колышущуюся сиреневую поверхность моря слева.

Санса замерла. Она не видела этого много лет. Много веков. С того самого дня, когда ждала Джона, стоя на волнорезе. С того самого утра, когда ушла, не оглядываясь, вдоль берега. С того самого восхода, когда покинула человека, что сидел сейчас у нее за спиной. Мужчину, который с таким упорством теперь пытается спасти жалкие обрывки детского костюма Пташки, что она безжалостно выбросила на своем пути восхождения. Собственного подъема на плаху – четыре года назад. Спасает ее – или себя? Ее в себе, себя в ней. Как глупо. Как наивно.

Она почувствовала за спиной холод, и неожиданно ей было больше не на что опираться. Сандор соскочил с коня и судя по звуку, двинулся назад. Впереди была только бескрайняя водная гладь.. Он оставил их с Неведомым на самом краю насыпи, неровным восклицательным знаком уходящей в море. Санса слышала, как хрустят камни от его шагов. Шагов не к ней, от нее.

Ей хотелось развернуться, гордо прогарцевать по насыпи, мимо него, демонстрируя всему миру – и ему тоже – что она ничего не боится, что она осталась собой, прежней вольной птицей. Бросить ему в лицо пару едких слов и ускакать вдаль. Беда была не в том, что она не могла этого сделать. Наверное, могла – надо было сломать стереотип, как она делала это раньше, в лесу. Зацепиться за что-то еще. Весь ужас и бред ситуации заключался в том, что она просто не хотела этого делать. На каком-то уровне Санса отдавала себе отчет, что это была их последняя встреча, заключительный урок свободы. Если она вновь оставит его – больше он уже не вернется, и ей не хватит духа его преследовать или искать. Поэтому сейчас приходилось решать не только проблему страха перед морем, что расстилалось перед ней – бесстрастное, живущее по своим, ему одному известным законам, лениво катящее мелкие волны прочь от берега, подальше от капризной дурочки, что придумала себе целую крепость фобий, чтобы спрятаться от мира. Ей нужно было вытащить из себя глубоко засевшую где-то между диафрагмой и позвоночником правду, раз и навсегда сделать этот пугающий выбор: сама по себе, безымянной тенью или Пташка? Своя собственная – или его? Пока они ехали на берег, Санса почувствовала, что вот, стоит только протянуть руку – не так, как той ночью в спальне, чуть иначе – и он опять будет ее – тоже чуть иначе, возможно, в другой роли, но все же ее. Но она не знала, имеет ли право после всего этого нескончаемого ужаса непонимания, идиотских жестов, нарочно и нечаянно нанесенных ударов, оставивших на них обоих болезненные шрамы, просранных шансов и втоптанных в песок надежд эту самую руку протягивать. Поэтому она смотрела на море – и ждала.

3.

Сандор

– Пташка, если ты не хочешь тут заночевать, открывай глаза, разворачивай Неведомого и скачи сюда, – крикнул Сандор издалека

– Куда? – ответила она не поворачиваясь

– На дюну. В сторону леса. Ко мне.

– К тебе? Я тебя ненавижу больше всех на свете!

– Знаю. Тем более. Хочешь поквитаться? Другого выхода у тебя нет. Придется действовать. И не думай, что Неведомый тебя сам повезет. Он знает, что ты не слепая. И ждет от тебя инициативы. Сделай шаг, Пташка, сделай этот хренов шаг! Хотя бы направь его. Смотри – это все, что тебе нужно. Смотреть. Видеть. Помнить, кто ты есть.

Его голос относило ветром. Глупые слова, никчемные надежды. Девчонка упорно стояла на самом краю насыпи. Издалека Сандор видел, как Неведомый недовольно бьет копытом по кучкам камней, что разлетались от его маневров, соскальзывая в беспокойную воду. Долго так вороной не простоит – когда до него дойдет, что всадник не сечет, старый коняга, скорее всего, сам потащится на дюну. Сандор глядел на словно слепленный из одного куска глины силуэт на краю моря и думал о том, что он вообще не уверен, что хочет ее продвижения, ее последнего хода. Эта игра была закончена – чем бы она ни была для Пташки, во что бы ни превратилась за эти дни для него самого. За последние четыре года это было одним из самых ярких откровений и самых немыслимых мучений: тянуть ее вперед, собирать по кускам, отыскивать эти самые осколки по округе, в земле и воде, и в собственной душе – для того, чтобы вновь ее потерять. Но такова была его цель изначально, и теперь Сандор не знал, что же делать со всей этой путаницей и собственным малодушием, которое мешало ему признать, что да, эта женщина уже не его Пташка, она жестче, решительнее, резче и, похоже, привыкла все делать сама, у нее злой язык, и он уже не может читать ее, как раскрытую книгу, а вынужден, скорее, подсматривать в щелочку какого-то черного ящика со свечой внутри, мучительно всматриваясь в смутные силуэты светотени и пытаясь углядеть что-то для себя знакомое. Хоть что-то, их еще связывающее. Он не знал этой женщины, не понимал ее – по крайней мере, не на всех уровнях – не отдавал себе отчета, чем она жила и живет – и все же любил ее сильнее и вернее, чем прежде, и тосковал по ней – даже тогда, когда она была так близко – вот как сейчас. Так нестерпимо далеко – он был готов идти обратно на насыпь и вести коня на берег под уздцы, лишь бы ей не было больно. Лишь бы ей не было страшно.

Эта шальная незнакомка вполне могла потащиться к берегу по узкой полосе суши вслепую. «Она, видимо, и делала это последние четыре года в этой своей хреновой столичной клоаке», – пришло ему в голову. В жизни он не встречал никого более упрямого, нелепого и безрассудного, чем эта девчонка. Никого, больше заслуживающего доверия и поддержки, чем она, даже несмотря на все мерзости, что были сказаны, сделаны, подуманы с обоих сторон. Он ждал ее всю жизнь – и осознавал, что это были те самые последние минуты или секунды его вечного ожидания. Он сам привел ее на этот берег, поставил перед очередной провокацией, разозлил – когда она отвечала ему с насыпи, у нее даже голос дрожал – не от страха, от бешенства. И теперь все, что ему оставалось, это ждать. И бояться, что и на этот раз она просто проедет мимо и, наверняка, будет права. Но пока она стояла там – он все еще мог надеяться. Делать вид, что это немыслимое рыжее чудо с развевающимися по ветру волнистыми длинными прядями принадлежит ему. Начало ее пути в его сторону, скорее всего, означало крах всех его грез. Как бы там ни было, ставки были сделаны: оставалось ждать, пока колесо остановится. И он ждал, замерев на меже, там, где насыпь переходила в барханы дюны. Он стоял на том самом месте, где они когда-то поругались – ровно пять лет назад, день в день. Там, где камни прячутся в белый песок – или песок покрывает причудливой формы влажные камни. Разные формы одной и той же материи – вечно едины, всегда разлучены. Море превращает одно в другое – пока время стоит.

От его времени уже ничего не осталось – его не дающие сбоя часы остались где-то там, у конюшен, упали под копыта Неведомому. Как всегда, Сандор был этому рад – ход времени был всегда против него. Пока они ехали в сторону дюны, Сандор впервые за все эти дни почувствовал в Пташке и в том, как она прижалась к нему, какие-то перемены. Это уже было не сестринское, не поиск помощи. Иное. Начали восстанавливаться какие-то то старые связи – или возникали новые? Он чувствовал на плече ее тяжелую голову, пушистые волосы, пахнущие табаком и духами, щекотали ему шею. Эта неожиданная возникшая близость напомнила ему о мерзкой утренней сцене, о которой так горько бросила фразу Пташка, сидя на коне перед поездкой. Табу – да, но, похоже, правила изменились. Поэтому он не нашел ничего умнее, чем шепнуть ей на ухо: “Прости за то утро.” Говорить ей, что он не хотел, Сандор не стал – потому что он хотел – и сделал. Пташка никак не дала понять, что приняла – или что даже слышала его слова. Только ресницы дрогнули, словно она открыла и вновь закрыла глаза. Пусть. Если хотела услышать – услышала. Если нет – ну что делать. Его слова факта – или акта – не изменят.

Все, что ему хотелось – остановить коня, развернуть ее и поцеловать – не так, как было в треклятой его спальне, без надрыва. В их отношениях часто тело отыгрывало лучше, чем его обладатель. В ту ночь они так ни разу этого и не сделали. Сотворили все, что было не нужно, и забыли о главном. Какая глупость!

Сандор решил, что, если шоковая, изобретенная им, терапия поможет, он возьмет себе этот поцелуй – в качестве награды. В качестве шанса на извинения. Первый, последний. Это придало ему сил, и он погнал коня на берег – его последнюю надежду. Честно говоря, он уже и не знал, что еще можно предпринять. Отыметь ее на пляже? Чтобы забылась, чтобы давняя сцена ее ухода напрочь стерлась новым впечатлением? Это было слишком грубо, слишком жестоко – для обоих. Это уже было. Лучше бы обойтись без этого.

– Эй, Пташка, ты там заснула? Коня не простуди – уже не стригунок! Если совсем не можешь – хорошо, только свистни. Видимо, на этот раз не сработало! – крикнул он, сам не зная, что говорит, – Ничего страшного, попробуем завтра еще! (а будет ли оно, это завтра?)

Пташка ничего не ответила, лишь нагнула голову, словно собралась бодаться с морем, и отвела непослушные волосы от лица. Хотелось курить, но Сандор забил на это слишком приземленное сейчас желание. Ему надо было дождаться. Потом он может себе курить хоть до посинения. До конца жизни – чем больше выкурит, тем быстрее тот наступит.

Он затаил дыхание, даже в ушах слегка зашумело – треклятое давление, в пекло его – Пташка медленно начала разворачивать Неведомого, и он наконец увидел ее лицо. Она была бледна, как полотно – и полна решимости. Как ребенок, вдруг осознавший, что это тот самый момент, когда пришла пора сделать первый свой шаг и оторваться от стены. Рыжие взлохмаченные волосы были освещены наползающим закатом, будто их макнули в кармин, и даже правый бок Неведомого отливал пурпуром. Сандор подумал, что они ссорились на этом самом берегу почти пять лет назад – а может, точно пять? Это такая судьба – и круги по воде, по которым они все еще пытаются бежать в попытке не уйти на дно.

А она ехала к нему – копыта коня скребли о насыпь, отбрасывая в воду мелкую гальку. Не тряслась, не ежилась, не пряталась. Уже не Пташка, а та самая новая женщина – незнакомая ему. Взрослая, красивая – и смелая. Небось, обдумывает страшную месть: губы тронула легкая улыбка, кажущиеся сейчас более темными крыжовенные глаза ехидно блестят, брови чуть нахмурены – решает задачу. И смотрит – смотрит на него – не уповая, призывая. Ну что ж, милочка, сама напросилась! Он безумно гордился ей сейчас – и должен был сказать ей об этом. А она была все ближе. Ветер донес до него лёгкий аромат ее духов, смешанный с тем самым запахом, от которого все внутри закипало, стоило услышать что-то похожее даже мимолетно: морская соль, свежая трава, горькие листья. Это не менялось, что бы с ней ни делала жизнь. Что бы с ней ни делал он сам. Он подошел ближе, почти касаясь бока недовольно храпящего коня. Пташка вздрогнула.

– Не тронь меня. Это было наше последнее приключение. Так и знала, что тебе нельзя доверять!

– А я тебе и не предлагал мне доверять. Любое избавление – это как смерть. Думаешь, это приятно? Хрена с два – это больно и мерзко. Сама должна знать, – он отступил на шаг, видя, что девчонка нервничает. Даже Неведомый нервно переступил с ноги на ногу и дернулся назад, Пташка зло прищурилась, заправляя за уши лезущие в лицо, распушившиеся от сырости и близости воды волосы и процедила:

– А я и знаю. Благодаря тебе.

– И я знаю – тоже благодаря тебе. Ну, что теперь? Хочешь это обсудить еще разок? Нас обоих это разрушает. Лучше уж дерись, и то веселее. Но пока ты не начала размахивать кулачками и уродовать меня еще сильнее, я тебе вот что скажу – я горжусь тобой. Ты стоишь, мечешь молнии – но не прячешься, как долбаный гриб-дождевик, прикрываясь руками. Не качаешься взад-вперед. Не сжимаешь, как припадочная, зубы. Утопи ты меня сейчас – и то буду доволен. Ты на пути выздоровления, Пташка. Дело почти что сделано.

– Почти что?

– Да. Осталось последнее. Прощальное.

Пташка недоверчиво подняла одну бровь – смешной, незнакомый ему жест. Слезла с коня – сама – почти свалилась и тут же отступила на шаг. Нет, все это бред – и все он себе выдумал, как обычно. Она не хочет его – это всего лишь игра. Как той ночью. Опять какие-то маски, позы.

Но он должен был проверить. Она излечилась– а это оплата за его услуги. Последний поцелуй. Когда она уедет, хоть это у него останется. Не та кошмарная ночь – а этот кровавый закат. Так будет чище. Гори оно все огнем – чего ему уже бояться? Жизнь прожита – а смысла он так и не нашел. Возможно, он в самом течении жизни – для кого-то. Так будет у нее. А ему остаются украденные моменты – вехами в памяти. Брейками во времени. Он шагнул к ней.

Губы ее были солоны – как и тогда, в первый. От нее пахло табаком – но он едва это замечал, так сладко было ее прерывистое дыхание, сплетающееся с его собственным. Что за вздор было ждать столько времени?

Почему он не сделал это в первый же вечер, когда она появилась на его пороге, как просвет после затяжных дождей? К чему медлил? Ответы казались несущественными – как и все, включая прошлое, время и весь этот бред, оставшийся вовне, снаружи. Тут были только они. Волна и берег. Тень и пламя. Кто был чем, не имело значения – потому что в том измерении, где они были, одна форма переходила в другую, переплетаясь, стирая границы, смешивая роли. Она в нем – он в ней. Порознь и всегда вместе, неразделимые. Пташка – или кто это теперь был – едва заметно пошевелилась, запрокинув голову назад, опираясь на его руку, что ласкала ее затылок – боги, что за чудо этот нежный пух у основания шеи, под тяжелой гладью волос! Тогда он вдруг понял, что не готов ее отпускать – и не отпустит. Не будет спать, не будет смыкать глаз – чтобы не ушла в рассвет, как тогда – разрушая его, разрушая себя. Но не даст ей опять рвануть куда-то без него. Псом, рыцарем, партнером, мужем – даже отцом ее детям – чем угодно. Он нуждался в ней, и теперь появилась слабая надежда на то, что и она нуждалась в нем, хотя бы частично – но ему и этого было довольно. Ощущение это возникло из ниоткуда, бессмысленное и не имеющее право на существование – но оно было реально, как и то, что Пташка оплела его руками, и ответила на поцелуй: сначала робко, а потом, словно разгораясь свечой на ветру, обжигая его и ведя за собой сквозь тьму. Его единственный огонь. Огонь всех огней. Тот, что был способен осветить его мир.

========== XIII ==========

Меня учили – дважды не соваться в одну реку,

Что жизнь всегда конечна – не оглядывайся – встанешь.

А я брела в пыли, от человека к человеку,

Закладкою теряясь в неоконченном романе.

Ждала – и повторяла в сотый раз свои проколы, —

Для верности смиренья все ошибки – словно песни,

Любимые, затертые до дыр – крылом до пола

Мешаются и воздух осеняют перекрестьем.

И вот, опять рекой лукавый путь в тумане дразнит

И я страшусь и падаю, спешу, как ветер стылый.

На этом перекрестке я уже не вижу разниц.

Меж первым и последним – все едино, лишь бы было.

Вхожу в тебя, река моя, соединяя память

С реальностью. И во второй, как в тысячный – все – первый.

Вода твоя – причастием – поет в крови волнами

И сносит все барьеры, убаюкивая нервы.

На берегу твоем шалаш построю. На рассвете

Гляжу в твое лицо, познав себя сквозь отраженье.

И молкнут все ученья, все примеры, все приметы,

Когда глушит твой плеск слепого времени скольженье.

Сандор

1.

Он застал ее на берегу. После дюны Сандор был, в общем то, готов к тому, что теперь дело пойдет быстрее, но что настолько – предположить не мог. Пташка – или та женщина, в которую она теперь превратилась – раскрывалась, как цветок навстречу свету, но весь процесс словно виделся на двойной скорости, почти различимый взглядом. Это страшило его – и радовало одновременно.

С берега в тот вечер они ехали вместе – медленно, словно во сне, как и по пути туда – он позади, она впереди, откинув голову назад ему на грудь. Сандор периодически касался губами ее макушки – теплой и пушистой и, странным образом, почти не пахнущей сигаретным дымом. Не долетал он туда, что ли? Пташка не протестовала, но и никаким образом его не поощряла. Просто сидела перед ним и смотрела вперед – Сандор видел сбоку, как трепещут ее ресницы. Молчала, но не надрывно, а задумчиво, словно прислушиваясь к чему-то, одной ей ведомому. От этого ее оцепенения ему становилось жутко, и в голову начинали лезть идиотские вопросы, достойные школьника, из серии «а что теперь будет» или «а как мы теперь будем жить дальше»? Но задавать он их, конечно, не стал – доверяя течению времени и странному равновесию, что установилось между ними – нарушать его неуместностями не стоило. Как будет, так и будет. К тому же, всю дорогу – и потом тоже – Сандора не покидало ощущение, что в этот раз Пташка отдала решение на откуп ему. Поэтому и молчит. Поэтому и держит дистанцию. Ждет, что предложит он сам. А сам он не знал, что на это и сказать, поэтому взял неловкую паузу – тем более, что не было никаких озвученных сроков, лимитов, условий. Но и тут тоже возникало ощущение, что, если он затянет со своей стороны – она просто уйдет. Не местью, как в прошлый раз, не на надрыве или в порыве красивого жеста – нет. Покинет его, как это делают взрослые женщины, как ушла Маив – улыбнувшись ни к чему не обязывающей улыбкой и пожелав ему счастья на прощание. И все – тогда уже пути назад не будет.

Дело было даже не в доверии – а в умении делать шаг. Досадно было признавать, что Пташка научилась это делать куда лучше него, даром, что он старше ее на двенадцать лет. Особенно четко Сандор это осознал на берегу, когда она повернула коня и проехала весь этот длинный – длиною в полжизни на двоих – путь от края моря до начала суши и спешилась рядом с ним. Эта женщина боялась, она была искалечена событиями юности, людьми и даже им самим – особенно им самим – и все же она продолжала идти вперед. Кривясь от боли и все же стараясь улыбаться – как умела. Сандор не мог подобрать нужное для своих ощущений на тему слово – восторгался? Преклонялся? Склонялся долбаным рыцарем перед ней, чтобы она повязала ему на руку свой платок – он был готов и на это. Но почему-то подозревал, что Пташка выросла из этих сказок, и ей больше не нужен ни кавалер из сказок, ни прекрасный – или какой подвернётся – принц. Она перегорела к прекрасностям – и просто ждала, что он имеет ей предложить. А он не знал, что ей нужно, и тупил – как обычно. Боялся попасть не туда, промазать и остаться с носом. Впрочем, ему было не привыкать. Не сложится – значит, и не должно было. Он чувствовал, что перегорела не только Пташка – но и он сам. Можно и нужно было бороться за счастье – но если двум людям просто нечего другу другу сказать, это трудно назвать счастьем. Соглашательство, компромисс – все то, что получается, если идти уже некуда и некогда, и сил менять что-либо нет. Пока это был не их случай – ну, по крайней мере, не ее. А навязываться Сандор не привык – это было не в его натуре. Так что он отступил – а она не настаивала. Отвернулась в сторону, чтобы не смущать его, и слушала ветер – не нарочито, получая удовольствие от процесса ожидания – как от части жизни.

В тот вечер он проводил ее до дома, бросив фургон возле лавки. Остаток пути до усадьбы они прошли пешком, молча, плечом к плечу, не касаясь друг друга. В какой-то момент Сандор не выдержал и нашел Пташкину руку – теплую и чуть влажную – и переплелся с ней пальцами. Пташка продолжала идти, не поворачивая головы и глядя вперед, но ее тонкие пальцы крепко сжали его собственные – почти до боли, и он понял: да, она ждет шагов от него, но как отвечать на них – решит сама. Подсказок она больше не давала. Игра шла вслепую, и почти каждый ход – ва-банк. Потому-то ставки были очень высоки, и другого варианта просто не было. Он оставил ее у калитки – никаких прощаний, слов или других жестов сделано не было. Она просто отпустила его руку, как отпускают бабочку – без сожаления, легко – и зашла внутрь, скрипнув калиткой. Негромко сказала «До завтра». Это уже прозвучало для него как гарантия. Значит, завтра еще у него есть. Он развернулся, закурил и потопал к машине, задумчивый и сбитый с толку.

Спал он безобразно, мучаясь кошмарами и, проснувшись в три двадцать две, решил, что игра не стоит свеч, и ушел на задний двор, рухнул в Венделловское кресло, которое было ему мало, и вообще было до невозможности неудобным, но несло в себе для Сандора какую-то эмоциональную составляющую – привязкой к личности бывшего хозяина дома – так что у него рука не поворачивалась заменить старую рухлядь на что-то более практичное. Там он проболтался до начала пятого, куря и допивая уже остывший кофе, пока небо не стало сереть, а веки его не отяжелели. За домом, в старой оливе, кривой и изъеденной каким-то неведомым ему паразитом, начали шебуршиться и выдавать нестройные трели первые птицы. Сандор вяло размышлял, что надо было бы обдумать ситуацию с Пташкой, но голова была пуста, как предрассветное далекое небо – вроде бы назревали какие-то мысли, но время еще не пришло. Он сам не заметил, как задремал.

Проснулся он к половине одиннадцатого, с затекшей шеей и замерзший, как собака – на улицу он вышел в тонкой рубашке, а перед рассветом в августе частенько бывало прохладно, если не сказать холодно. Сейчас солнце начинало жарить, но веранда почти весь день оставалась в густой тени дома. Он встал и поплёлся в дом – выпить еще кофе и хоть как-то согреться. В комнатах уже было душно, и пыль воронкой кружилась в косых лучах, встревоженная его бесцельными передвижениями. Сандор принял душ, от которого надеялся проснуться (как выяснилось, совершенно напрасно), выпил две чашки кофе, которые тоже не сильно улучшили ситуацию, и потащился на улицу. Сегодня было воскресенье – лавку открывать не надо – по закону в седьмой день торговать не полагалось. Чем заняться, было совершенно непонятно – тем более, мысли его все время возвращалась к Пташке. Она сказала «до завтра». Ну не являться же к ней под окно влюбленным мальчиком раньше полудня! Бред какой-то. В воскресенье многие таскались в город – рассыпаясь по церквям. Сандор причислял себя к безбожникам и поэтому нашел себе собственную молитву: занялся стрельбой по банкам и ненужным бутылкам из лавки. По бутылкам стрелять было приятнее – они разбивались, но зато потом приходилось убирать стекла.

Попав с десяток раз и промазав дважды, Сандор заскучал и, убрав в дом пушку, запер дверь и пошёл на посадки. Там всегда найдется, чем заняться. Так хоть время с толком проведет.

Как он и предполагал, на винограднике нашлась куча работы. Ранние сорта уже надо было снимать, с одной из опор для лоз слетела сетка, и ягоды были основательно покоцаны птицами – пришлось тащить лестницу и наматывать все заново. К тому времени, когда он закончил, солнце висело в небе, как раскаленная жаровня, и рубашка вся промокла насквозь. Пока он ковырялся с виноградом, мысли о Пташке никуда не девались, но переставали так отчаянно стучать в висках, словно заглушались ритмом сердца, ускоренным работой. К часу он отнес лестницу на место в сарай, дошел до дома, умылся и пообедал, чем нашлось в холодильнике, выкурил две сигареты и поплелся обратно на посадки – хоть работать на таком солнце было настоящим самоубийством. Но ко всему можно было привыкнуть – и Сандор привык и к солнцу тоже, хоть радости оно у него по-прежнему не вызывало. У него – нет, зато виноград отлично рос.

Назло себе – это было самым эффективным средством от мыслей – Сандор разрыхлил землю вокруг опор с лозами, на время отключив автоматическую поливку, хоть та должна была включиться только на закате. К тому времени, как он закончил, солнце начало клониться к западу, и жара потихоньку стала спадать. Теперь можно было и продвинуться. Сандор убрал инструменты и направился к дому, бросив тоскливый взгляд на посадки, окрашенные в золото щедростью близкого заката. На виноградниках было так покойно – здесь никто от него ничего не ждал. Знай делай свое дело – поливай да вскапывай и обрызгивай химией от плесени. Здесь все было просто – и отдача была вполне материальна.

Но впереди была она – и медлить было уже глупо. День почти прошел – а он так и не надумал ничего путного. Единственное, что ему пришло в голову, что если уж начинать, то с чистого листа. Сандор хотел приберечь эту вещь до ее дня рожденья – такая мысль скользнула ему в голову, когда он впервые услышал о приезде Пташки в город. Это был вполне подходящий случай. Достойный подарок для значительной даты.

2.

Он нашел ее на берегу. Она сидела в этой странной восточной позе, скрестив ноги на границе нестриженой выгоревшей травы и мелкого светлого песка, что нетронутыми барханами убегал к лениво лижущему землю прибою. Это был явный успех. Пташка обернулась к нему – скорее движение, чем жест – не до конца, только намёком на то, что его заметили.

– Ты все же пришел. Смешно, что опять на закате.

– Пришел. Как мы договаривались…

Он хотел сказать: «Как ты просила», но внезапно понял, что это ее расстроит. Она не хотела просить. Она хотела, чтобы инициативу проявил он сам. Это был разумный компромисс.

– Хорошо. Я рада тебе.

– Ты, я вижу, совсем осмелела. Почти выбралась на берег.

– Уже выбралась. Ты видишь – я на песке. И я смотрю – как ты хотел.

– Все же не на песке, – возразил Сандор. Тут любое допущение было лишним.– Ты сидишь на траве, Пташка. Не ври себе.

– Без тебя мне сложно, – просто сказала она. – Я привыкла, что ты стоишь за спиной. Поможешь?

Она протянула ему руку – как неделю назад от кипарисов – только наоборот. Сандор подошел ближе. Пташка встала, опираясь на ползущий под пальцами песок, шагнула вперед и закрыла глаза. Она была босиком, в спортивном костюме, с забранными в высокий хвост волосами – такая разная Пташка – и такая постоянная. Сандор обнял ее сзади за плечи, отклоняя голову от лезущего в лицо основания ее «конского хвоста». Прощай, время. Здесь оно им было не нужно.

– Так лучше, – заметила Пташка, опять задевая его по обожжённой щеке «хвостом». – С тобой все получается естественнее.

– Ты смотришь?

– Нет, не хочу. Там солнце садится – мне грустно. Еще один день ушел.

– Ну и что? Завтра будет новый. Твой день, кстати.

– Никогда не знаешь, когда все кончится. И день рожденья ничего не гарантирует, помнишь же?

– Ну, это если вокруг другие. А теперь никого нет. Мы одни. Наконец-то.

– Да… – она отстранилась от него, отвернулась от моря и сунула руку в карман штанов. – Я должна тебе показать одну вещь. Будет честнее, если ты узнаешь. Я нашла это в ящике стола, когда ушла от тебя тогда.

– Что это? – Сандор взял в руки замызганную бумажку – свернутый пополам линованный листок.

– Открой и прочти. Сам увидишь.

Он пробежал глазами полустертые от времени строчки. Можно было предположить что-то такое. Молодчик любил эффектные послания – и наносил удар в нужный момент.

Сандор посмотрел на Пташку и вернул ей листок. Та вроде бы была спокойна, но он заметил, что она по новой, незнакомой ему скверной привычке, крутила небрежно спадающий на плечо рыжий локон, выбившийся из «хвоста» Раскручивала и накручивала его на палец – снова и снова. Заметив, что он смотрит на ее нервозное движение, Пташка отпустила злополучную прядь и засунула руки в карманы – вместе с бумажкой, небрежно бросив в сторону:

– Ну, что?

– Гладко пишет твой муженек. Кучеряво. Не могу сказать, что я очень испуган, правда. Ты из-за этого тогда ушла? Чтобы поберечь меня?

Пташка закусила губу:

– Честно? Нет. Я искала бумагу, чтобы написать тебе пару строчек, когда наткнулась на это. Это только подстегнуло меня – но решение было принято заранее.

– Спасибо за честность. А зачем ты тогда мне это показываешь. Особенно сейчас?

– Просто, чтобы ты знал. Так будет правильнее. Не хочу таскать это, как гирю на ноге.

– Я благодарен тебе за это, Пташка. У меня есть для тебя подарок. Я хотел приберечь его до завтра – но, коль скоро об этом зашла речь – вот.

– Надеюсь, это не кольцо, – нервно хихикнула она, отступая на шаг. – Больше мне их не надо. Не хочу.

– Вот как раз не угадала. Именно оно. Возьми.

Пташка протянула руку и взяла гладкое металлическое колечко. С недоумением воззрилась на него, взяв ободок двумя пальцами.

– Что-то оно мне не по размеру. Раньше ты лучше угадывал. Что там написано, внутри? Ты придумал?

– Нет. Я не знаток и не ценитель древних языков. Но это знаю, спросил у одного приятеля – там написано: «Истинно то, во что ты веришь.» Я не знаю, как это звучит по-латыни. Но смысл этот.

Она подняла на него взгляд – на одно долгое мгновенье. Объяснять было не нужно. Сандор понял, что она знает, что именно означал его подарок – и какая за этим стояла история.

– Когда?

– Почти сразу. Осенью. Небольшая – и первая моя поездка за границу. Не уверен, что еще раз захочу так провести отпуск. Лучше уж дома.

– Как ты нашел его?

– Не хотел говорить, но время прошло, поэтому, полагаю, можно выдать и сообщников. Твоя сестра вывела меня на него. Я списался с ней по этому поводу. У занозы отлично варит голова. Подозреваю, что она консультировалась и с твоим братцем-программистом. Но, Пташка – они ни в чем не участвовали. Я имею в виду – не…