Текст книги "Это было у моря (СИ)"

Автор книги: Maellon

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 101 страниц)

========== IV – 4 ==========

она умерла оттого, что хотела любви без меры и без предела,

она упала оттого, что летела, и тело её уже не тело,

она замолчала оттого, что не пела, а говорить она не умела,

вся в белом, белее снега и мела, она шагнула вперёд так смело —

она сделала шаг.

душа, как трава, развевалась ветрами, и волосы волнами бились о сети,

она раздевалась, не ведая грани меж человеком нагим и одетым,

она играла, не зная правил, она падала вверх и разбилась о небо,

она не искала волшебного края, она была там, где никто больше не был —

она сделала шаг.

Ольга Арефьева «Она сделала шаг»

Санса проехала поле, направив лошадь в чахлый лесок, отделяющий поросшее сорной травой и ковылем, годами не вспахиваемое пространство от длинной гряды песчаной дюны, что тянулась неровным полумесяцем далеко влево и вперед, в синюю, со свинцовым отливом морскую гладь, расчерченную непрерывно меняющими направление белыми полосками волн. Будь это любой другой день, Санса бы, наверняка, остановилась у окраины в раздумьях, в какую сторону податься и стоит ли ехать туда вообще. Но не сегодня. Сейчас она была, как направленная стрела – кто-то уверенной рукой уже натянул тетиву и замер, придерживая древко за край оперенного кончика. Цель была уже выбрана – и ставить под сомнение весь процесс означало от нее отказаться. Нет, сегодня времени на размышления просто не было. Санса, пригнувшись, въехала в лес, одной рукой отодвигая ветки, другой – придерживая поводья. Пташка слушалась даже самого легкого прикосновения – словно и она была частью этого неведомого плана – как по имени, так и по сути: и обе они – девочка и ее лошадь – были в непонятной синергии, возникшей с первого прикосновения – они были одновременно и целью, и путём, ведущим к ней.

Деревья закончились скоро – казалось, Санса только что отвела рукой первую мешающую ей ветку, и вот – уже стоит на узкой полосе земли с выступающими узловатыми корнями кривых шелковиц, которая постепенно переходит в гладкую поверхность песка. Из поездки по чаще она запомнила лишь какие-то чудовищные пни: черная жесткая кора, будто срезанная острым ножом, а под ней – древесная мякоть цвета человеческой плоти лежала, словно на зеленоватом блюде, сплетенном из мха… А вокруг – белой россыпью мелкого жемчуга – нежные, полупрозрачные цветы кислицы.

Санса понимала, что ее рано или поздно настигнут. Кто-нибудь обязательно приедет. Бейлиш. Сандор. Какой-нибудь из этих мужчин, что в последние дни только и занимаются тем, что морочат ей голову. Завязывают глаза и оставляют в незнакомой комнате: поди, поищи – наощупь, на слух, на нюх, а что найдешь – мы отберем, так уж устроена жизнь, ты – инструмент, неточный и слабый, недоделанный, все достижения – лишь случайная удача. Ты – окно, в которое мы смотрим на мир.

«Я не хочу быть окном – я хочу быть тем, на что смотрят из этого окна!»

Санса прильнула к лошадиной шее. Двое – позади, один – впереди. Посмотрим, что сможет предложить он. Тот, кого ей назначили в супруги. Скорость – ее бег против времени и обстоятельств.

Лошадь тронулась без всякого дополнительного стимула – даже поводья можно было отпустить – настолько чутко она ощущала свою всадницу.

«Что ж, в прошлый раз я оседлала страх и смятение, боль былого – сегодня я выбрала иной путь». Прошлого больше не было – оно переставало иметь значение, тускнея за спиной, как оставленный только что чахлый лесок – душа Сансы была, как чистый лист – tabula rasa – важно было только настоящее – возможно, потому что и будущего у нее не было. Вот оно, ее грядущее – там, на великолепном гнедом жеребце, на самом конце змеящейся полумесяцем дюны.

Пташка ступила копытом на девственную, почти стерильную гладь небольшого бархана – здесь уже ничего не росло, кроме беспорядочно рассыпанных у самой кромки леса не то цветов, не то колючек. Над морем носились и кричали чайки – то пикируя к самой воде, то расправляя крылья белыми призраками. «Это у тебя – ангелы, а у меня – призраки…» Теперь и Сансе начало казаться, что выбор в пользу крылатых посланцев небес был не совсем верен.

«Никто мне не нужен – ни те, ни другие. Только скорость. Только чистота. Свобода…»

Санса резко сорвала с места Пташку и поскакала по направлению к трем силуэтам, видневшимся почти у самого горизонта. Следы от копыт ее лошади, поначалу четко прорисованные на песке, уже вскоре разметал прихотливый ветер, причудливо меняющий форму барханов в зависимости от своего минутного каприза. И вот уже, словно никто и не нарушал девственность почти белого, мелкого песка…

Сандор доскакал до убогой рощицы перед пляжем. Та часть леса, что лежала по правую руку, где в прошлый раз потерялась Пташка, была не в пример гуще, насыщеннее, плотнее. Эту жалкую гряду деревьев и рощей-то не назовешь. Но, впрочем, даже сквозь нее впереди лежащая дюна едва виднелась, словно через мутное зеленоватое стекло.

Пташки нигде не было. Быстрехонько же она погнала бедную кобылку! Вот уж, воистину, не знаешь, на что нарвешься!

Когда Сандор вез спящую девочку из леса три дня назад, по пути он думал о том – когда мог повернуть все то, что его в тот момент обуревало, на мыслительный процесс – что некоторым вообще не стоит садиться на лошадь, просто по определению и из жалости к бедным животным – им-то за что страдать от таких наездников? Он размышлял о том, что любая лошадь, сбросившая ездока случайно или от страха, неминуемо это запомнит – как запомнит это и тот, кто упал, – и оба потом долгое время еще будут мучиться от фобий, избегать неприятных ассоциаций и старательно загонять себя в тот же омут, который исходно привел их к допущению первый ошибки. Пташку он сразу причислил именно к этой категории: боится лошадей, потому что однажды ее напугали/укусили или что-нибудь в этом роде – из-за этого выбирает самых трусливых животных, которые, в свою очередь, опасаются ее саму, и кончается это так, как кончилось в лесу. Или еще хуже. Сандора невольно передернуло.

А теперь, смотрите-ка, в Пташке проснулась амазонка. Как же плохо он, в сущности, ее знает…

Сандора тревожило, по большей части, другое – не он ли был виноват в том, что ее вдруг потянуло на неоправданные риски и дикие поступки? Эта странная сцена в конюшне не давала ему покоя. Зачем? Почему вдруг она начала себя вести – ну, если не как девица легкого поведения, то как минимум, как человек, который собирается шагнуть в пропасть, и потому отбрасывает все условности и приличия? В эти последние дни Пташка показала себя с очень разных сторон, но она всегда оставалась самой собой – пугливой, чуть застенчивой, наивной даже в самых смелых своих проявлениях, самых нежных жестах. А тут перед ним оказалась жесткая, какая-то отчаявшаяся женщина с лихорадочным блеском в глазах, что ждала от него чего угодно, только не снисхождения и покровительства.

Она опять неприятно напомнила Сандору Серсею. Что-то порой роднило порочную ясноглазую львицу с внешне робкой Пташкой – в обеих был спрятан стальной стержень, что, как клинок, начинал блестеть только от предчувствия близкой битвы, готовясь встретить и выдержать любую атаку – в иные же времена он, спрятанный в глубине, дремал, отдавая на откуп женской слабости и хитрости все, что касалось повседневной жизни. Если жизнь Пташки сложится так же, как у Серсеи, через несколько лет она станет ее копией – циничной, знающей себе и другим цену, и потому не боящейся ни правды, ни лжи красавицей, которая для своих целей готова будет пройти по грязи – или по трупам. Женой без мужа, матерью и отцом в одном лице, единственной любовью которой станут дети от ненавистного супруга. Беда в том, что Джоффри, пожалуй, будет похуже Роберта…

Впрочем, девочка с севера, скорее всего, сильнее Серсеи – та всегда, видимо, была донельзя избалована – а Пташку, похоже, растили чуть ли не в монашеской келье – иначе как она могла сохранить эту свою неописуемую, какую-то вневременную чистоту помыслов, духа и плоти? Его сильная Пташка. Уже скоро не его. Да и была ли когда-то? Все это чудесная, сладкая, кружащая голову и ему, и ей утопия, у которой нет начала и нет конца. Три дня посередине, а вокруг – бездна…

Сандор вздохнул и буркнул Неведомому:

– Ну, поехали, что ли, старина. От себя не убежишь. И от реальности тоже, Иные бы ее взяли.

Конь попрядал, по своему обыкновению, ушами, словно вслушиваясь в слова Клигана, неуверенно тронулся шагом, все быстрее – обходя обломки старых шелковиц, утонувших в порослях кислицы, небрежно переступая через поваленные ветром замшелые сучья и ветки. Они выехали из рощицы. Перед ними была полоса чистого, гладкого песка, до того светлая, словно впитала не столько солнечный свет, сколько холодную лунную улыбку. Под стремительно нагнетающимся близкой грозой свинцовым небом, по которому тоскливый ветер все гнал неповоротливые тяжелые тучи, неровная дюна казалась еще светлее: почти как выбеленная временем кость, она искрилась странным фосфоресцирующим блеском. Море с каждой минутой наливалось все большей чернотой.

Сандор взглянул на тонкий мыс, что выступал прямо в беспокойную воду. На самом конце маячили три маленькие фигурки. К ним с большой скоростью – казалось, словно она летит, как призрак, по белому песку – приближалась еще одна. Она сняла свой шлем – и рыжие волосы видны были даже отсюда. Сандор пустил коня в разгон – и Неведомый, тяжело утопая копытами в песок, помчался вперед – а навстречу им, с моря, уже шла завеса серебристого дождя.

Санса почти доехала до конца мыса. Волосы ее взмокли от влажного воздуха и морских брызг – она сняла шлем и прицепила его за ремешок на седло. Пташкины бока лоснились от пота и близости моря – и все же, лошадка шла легко, словно Санса не гнала так отчаянно ее все это время. Она уже различала лица Джоффа и его друзей, смотрящих на нее с изумлением с самого края мыса. Санса обернулась – возле леса она заметила неподвижную, словно вырезанную из черного камня, фигуру всадника на большом коне. Значит, он первый. Ну что ж, он все равно опоздал. Сейчас Сансе не нужен был опекун – а Джоффри придется обойтись без верного охранника. Она помахала им.

Джоффри неуверенно переглянулся с друзьями. Сансу так насмешил этот пугливый его жест: что они, втроем сдрейфили от присутствия одной девчонки с плоской грудью, что не умеет ездить верхом, не умеет давать отпор гадким мальчишкам – да вообще, по совести, ничего не умеет, только плакать и прятаться за чужие спины? Санса запрокинула голову и расхохоталась – вот олухи! Они боятся ее – потому что она сама уже ничего не страшится. Чем они могут ей навредить? Хуже, чем она сама себя, никто ее не накажет. А что может быть отвратительней, чем добровольно пойти вот за этого слабого, самовлюбленного, эгоистичного садиста? Ну вот, пускай он расскажет ей про свои ракетки…

– Привет, Джоффри! Не подмок ты там? Смотри, дождь надвигается.

– Привет… сестренка… А где все остальные?

– Они отстали. Я так спешила увидеть тебя. Мне передали, что ты настаивал на моем присутствии…

– Да… То есть нет… Кажется, я что-то говорил маме… Но я не уверен был, что ты сможешь…

– Ну что ты! Мысль о том, что ты хочешь меня видеть, воистину окрылила: смотри, я даже преодолела свой страх – влезла на эту дикую лошадь, чтобы побыстрей с тобой встретиться…

– А… ты сама сюда приехала. А Пес?

– А что мне Пес? Мне не нужны никакие псы, чтобы встретиться с моим нареченным. Вы же это планируете, а? Что же ты молчишь? Боишься, что ли, свою малолетнюю невесту? Не знаешь, что с ней делать? Как же твои друзья тебя не научили?

– Они научили… Впрочем, мне не нужно, чтобы меня учили… Я сам все знаю.

– Ну, видишь, какой ты молодец! Значит, мне нечего опасаться. А то я уже было подумала, что ты только мальчиками интересуешься… Вот и сейчас – уединились тут, на бережку… Кто знает, чем вы тут занимаетесь…

– Да ты что?! Мы просто катались…

– Ну-ну. Имей в виду, что я не потерплю никакой супружеской неверности. Пока. У нас достаточно сил, чтобы удовлетворять друг друга, правда? Мы с тобой почти ровесники – зачем нам другие? Нам и так вполне будет достаточно. Я надеюсь, мне хватит тебя. Кто знает, конечно… А то потом такое бывает, что и псы начинают захаживать на огонек, помочь жене поставить розы в вазоны…

Санса подъехала почти вплотную к Джоффри. Тот шарахнулся. Санса подвела кобылу так, что лоснящийся, отражающий лихорадочный свет начинающейся грозы бок Пташки коснулся дрожащего от грозы и брызг застоявшегося Бесстрашного. Она наклонилась прямо к белокурым волосам брата и шепнула ему интимно в самое ухо.

– Меня не пугает твой теннис. И твои ракетки. И если ты надеешься меня обыграть, собери все свои силенки – и посмотрим, кто после этой схватки останется на ногах. И не забудь рассказать все мамочке. Может, она меня накажет, вместо тебя? Но если даже и так – плакать я больше не намерена. Может, тебе попробовать? Ну, хоть разочек…

Она чмокнула его в холодную, потную щеку. И резко ударила Пташку по бокам. Та от возмущения встала на дыбы. Нервный конь Джоффри вздрогнул от неожиданности и понес. Джоффри, вереща, вцепился ему в гриву и в уздечку и едва не упал, как мешок… Приятели Джоффа рванули за ним. Все трое быстро неслись к берегу, а за ними вдогонку еще быстрее расправлялась серебряной лентой полоса дождя, наползающая прямо с моря.

Санса похлопала Пташку по боку, назвала ее по имени, чтобы успокоить. Потом отпустила уздечку, раскинув руки, как крылья, в стороны, и запрокинула лицо под мерцающий дождь. Сейчас она могла победить весь мир. Или взлететь. Как птица, как ангел. Как призрак. Дождь припустил сильнее, хлеща ее по лицу своими мягкими ладонями, а Сансе казалось, что все те слезы, что она выплакала за этот последний год наконец-то смываются с ее лица, равно как и с ее души. «Папа, я больше не хочу быть принцессой… Я решила, что лучше буду разбойницей… Никому больше не посадить меня в башню…»

Она услышала глухой топот копыт по песку. А, вот и он.

– Что ты тут устроила, глупая девчонка? Зачем ты провоцируешь его? Неужели не понимаешь, насколько он может быть опасен? И для тебя, и для меня.

– Кто, Джоффри? Ну, не смеши меня, пожалуйста! В кои-то веки у тебя есть повод мной гордиться, а ты ругаешься. Я дала наконец отпор этому мерзкому слизняку. А он, оказывается, такой трус! Боги, да еще и при его друзьях! Это потрясающе! Я так счастлива! Почему ты не радуешься вместе со мной? Или ты теперь на его стороне? Верный Пес, защити своего подопечного от гадких манер грязной девчонки… Пойди, расскажи Серсее, может, она меня выпорет? Похоже, яйца тут есть только у нее…

– Какая же ты дурочка. Маленькая, безголовая, храбрая дурашка. Ты даже не понимаешь, с кем ты связываешься…

– Не смей меня так называть! Я всего лишь заплатила ему той же монетой. И он больше не будет заставлять меня плакать. Вам всем нравится, когда я плачу – это заставляет вас чувствовать себя большим важными мужиками с яйцами до колен. Но это иллюзия. Я больше не нуждаюсь в этих иллюзиях. Я от них свободна, ты слышишь? Я знаю, кто такой Джоффри, и какова его реальная цена – а теперь и он знает, что я в курсе. А коль скоро я должна буду прожить с ним всю жизнь – пусть лучше он боится меня, чем я его… Ой… Сандор?

Санса, с ужасом поймав себя на фразе, которую хотела говорить меньше всего на свете, приготовилась к чему угодно: к брани, к проклятьям, к объятьям – Пекло, она была даже готова к тому, что он ее придушит прямо здесь! – но только не к этому виноватому, как у побитой собаки, выражению лица. Он отвел взгляд и опустил ресницы.

– Откуда ты…

И тут чудовищная по своей невероятности и простоте мысль затопила разум Сансы. Он знал. Всегда.

– Так ты знал? Ты знал про эти планы? И все это время ни разу, ничего, даже намека, даже после вчера… Особенно после вчера… Боги, что же это? За что?

– Пташка…

– Нет. Нет. Не зови меня так больше. Никогда.

Она еще раз посмотрела на него – казалось, что на лице ее остались одни глаза и они отчаянно хотели плакать – Санса закусила губу, но сдержалась. Перед ним она уже не заплачет. Теперь уж точно хватит.

– Как забавно.

– Что?

– Забавно, говорю. Наша с тобой история – ну, какая там история, так… – началась из-за того, что я думала, что ты мне наврал. А ты выкрутился. Но все это время ты продолжал мне лгать, спокойно, со знанием дела, уверенный в своей правоте… Ты такой же, как Серсея. Такой же, как Бейлиш. Нет, он, пожалуй, лучше – его я пока на вранье не ловила…

– Санса, пожалуйста…

– Молчи. Ты хуже всех их. Они мне чужие – и не обязаны были говорить мне какую-то там правду. С чего бы это? Они на это не подписывались. А ты – ты почти все время был ко мне ближе всех, с самого начала. У тебя были десятки, сотни шансов и возможностей сказать мне все как есть. Но ты этого не сделал. Ты бы и сегодня продолжал в том же духе, верно? Ты бы не предпринял ничего, пока бы вся эта нечисть не отправила меня на брачное треклятое ложе, как телка на заклание. А ты? Ты стоял бы и смотрел? Что за мужчина отправляет, фактически сам отдает в руки мозгляка-садиста любимую женщину? Что это за любовь?

– Ради всего святого, Пташка…

– У тебя нет ничего святого, Пес. Твои цепи проросли тебе в мозг, и это уже не исправишь. Все, что тебе необходимо – повиноваться. И ты будешь повиноваться. Когда я стану твоей новой хозяйкой, ты будешь слушаться и меня. Будешь стоять у меня под дверью… Может, я впущу тебя разок-другой. Или нет – зачем?.. У меня ведь будет молодой красивый муж – любитель игры в теннис…

Санса хмыкнула и тронула мерзнущую лошадь. Пташка медленно пошла по мокрому берегу.

– Постой. Санса…

– Что тебе надо еще? Какое-нибудь новое вранье?

– Нет. Забери свой телефон.

Она протянула руку и забрала холодный аппарат. Как ни старалась, таки коснулась пальцами его ладони. Как обычно, оба вздрогнули. Санса подняла тяжелую голову – она была словно полна свинца и тянула ее к земле – и встретилась, уже в последний раз, с ним взглядом. Глаза Сандора были черны самым последним отчаянием, стыдом и горечью. До такой степени, что, казалось, он почти плакал.

Ну, нет. Хватит. Это ничего не меняет. Это был его выбор – не случайность, не всплеск эмоций, а осознанная, запланированная подлость. Он предал ее, хладнокровно и беспристрастно.

– Прощай, Сандор Клиган. Мне жаль тебя…

Пташка сама почувствовала, что настало время двигаться. Дождь уже не хлестал так сильно, только моросил, отпевая уходящее лето. Весь берег был серым – только полоса песка сияла, как звездный путь без начала и конца. Дальний мыс на другой стороне справа таял в серебристом тумане над темной водой. Санса пустила Пташку рысью и вскоре добралась до кромки рощицы, где внезапно на нее накатила тьма, опустошение и дикая нечеловеческая усталость. Она обняла Пташку за шею, и так они – девочка и ее лошадь – потихоньку, как два призрака из сумрачного края, углубились в сонный, заплаканный лес.

Конец третьей части

========== Часть четвертая – I ==========

Чёрная флейта

Я вырезала из чёрного дерева тонкую флейту

С одним лишь звуком, но на все голоса.

На всех языках она могла говорить

Одно лишь слово, но очень тихо и тайно

(тихо и тайно).

И я играла на ней всю полярную ночь до утра,

Земля обошла оборот и пришла на рубеж,

Нежная флейта, я ей сказала: пора.

Я разрежу тебя на тысячу стружек вдоль

нежного твоего нутра —

Я сказала себе – пора, режь,

Я сказала себе, пора, режь,

Я сказала себе: пора, режь

(я сказала себе).

Так нужно, так убивают любовь,

Так земля принимает мёртвых зверей,

Так отпускают на волю пленных зверей

В посмертно свободных мирах.

Там, где ни пера, ни пуха, ни крови —

Игра моей флейты для тонкого слуха,

Звериного уха, что ловит тончайшие шелесты духа стиха.

Болей моей болью, согрей себя насмерть мной,

Я приготовлю для кражи

Всё, что важного есть у меня —

Всё, что горит – для огня,

Всё, что болит – для врача —

Не плача и не крича,

Соберу воедино жизнь для палача

(мне не страшно).

Я не посыплю пеплом главу, я смолчу,

Не ударюсь оземь и человекоптицею не взлечу —

Я тихо и нежно разрежу чистую флейту на стружки,

Ни в чём не повинную флейту с одним звуком.

Я занесу свою руку с ножом – так нужно —

Оружие жизни, орудие боли – над грудью стрела,

Без ужаса стужи, без красной лужи под сенью стола —

На волю из боли светла и прекрасна дорога легла от прямого угла!

Я не больно тебя вскрою, скажи мне в последний раз

Свой единственный звук, своё тихое слово —

Я болею тобой, я убью тебя, всё будет снова!

Прости меня, флейта.

И флейта сказала:

Люблю.

Ольга Арефьева Черная флейта

Санса не помнила, как добиралась до конюшен. Она мельком замечала по пути замшелые деревья, облепленные темным мхом, что, напитавшись дождливой моросью, блестел и отливал тем неприятным оттенком, что бывает на спинках у навозных мух: сочно-зеленым с радужной поволокой. Вокруг нее все капало, плакало, журчало – и у нее самой тоже текли слезы. Когда чаща наконец скрыла ее от любых любопытных праздных глаз, Санса, все так же уткнувшись в Пташкину темную гриву, как-то незаметно для себя начала всхлипывать – и слез было так много, что, казалось, и весь дождь вокруг был делом ее рук. Вернее, ее глаз. Санса обнимала Пташку за шею, и кобыла, словно понимая чувства своей наездницы, не сопротивлялась – просто тихонько шла по влажному лесу, осторожно ступая копытами по чавкающей болотистой почве. На каком-то уровне Санса чувствовала, что рубашка ее промокла до нитки, что вода из бриджей сочится в сапоги – но это ощущение было так далеко, словно само ее тело было за сотни миль от сути, от разума. Все взрывы этого мира кончились – осталась только бесприютная тишина, изредка нарушающаяся мерным шелестом падающих капель и поступью ее лошади.

Так они доплелись до лужайки, на которой Санса упала три дня назад. Три миллиарда лет назад. Время совершенно ничего не значило – оно перестало быть линейным и вело себя так, как ему заблагорассудится – то растягивалось, то скручивалось в пружину – и предсказать это заранее было невозможно, так же, как и через секунду – или через час? – оно спокойно, как ни в чем не бывало, поворачивало вспять, брало в оборот уже случившиеся события и меняло их протяженность – то вытягивая до тех пор, пока ткань реальности не начинала рваться и рассыпаться на отдельные волокна, то, напротив, комкая и сплющивая картину происшедшего так, что вдоль по всей линии ее шли морщины и надломы, и невозможно было уже докопаться до смысла и значения того, что случилось. Санса машинально прокручивала в странно пустой – и вместе с тем тяжелой, как будто весь не добравшийся до леса ливень теперь плескался внутри – голове последовательность событий сегодняшнего дня. И не могла ее восстановить. Время продолжало свою коварную с ней игру. День словно состоял из множества других дней – и в каждом из них была своя Санса: счастливая – потерянная – усталая – смущенная – ликующая – опустошенная – и она сама сейчас наблюдала за всеми этими движениями, как за десятком экранов на одной стене – надо было уследить за всеми одновременно, иначе был риск пропустить что-то важное. Что-то, несущее подсказку, что же делать дальше.

Надо было ехать на конюшню. Сдавать Пташку. Говорить. Улыбаться, отвечать на вопросы. Это было совершенно необходимо и абсолютно нереально. Проще было слезть тут с лошади, упасть где-нибудь на мягкий мокрый мох и заснуть. И проспать вечность – пока не сменится время и море не доберется до этого клочка земли – оно укроет ее – руки станут водорослями, волосы застынут кораллами, а позвоночник рассыплется на мелкие камушки, и прибой принесет их на незнакомый прежде берег, сглаживая шероховатости и полируя до молочного блеска. Так было бы вернее, честнее.

Санса в оцепенении проехала мимо клена. Там была птица – она испугалась, и лошадь – другая лошадь – скинула свою всадницу на траву. Наездница прошла пару сотен футов – и… Что было дальше?

Нет, не надо было все же просыпаться… Это была единственная мысль, которая сейчас казалась Сансе здравой. Все остальное впору было свалить в один костер и безжалостно сжечь. Ведь оно не загорится – слишком влажно. Все промокло от ее слез.

На сучке клена висел еще один шлем, точь-в-точь такой, что болтался теперь на ремешке, зацепленный за седло Пташки. Санса для верности глянула на седло – шлем был на месте. И тот, что на сучке – тоже. Возникло страннейшее чувство, словно на ее глазах реальность начала двоиться. Нет, ерунда. В этом тоже не было никакого смысла – словно ты читаешь слова и не понимаешь значения. Санса сняла лишний шлем с сучка и тоже пристроила его на седло, рядом с первым. Если один из них нереален – он развеется, как только она выберется из заколдованного леса.

Вскоре деревья все чаще стали сменяться кустарником – крушиной, жимолостью, намертво обвитыми и запутавшимися в лозах дикого винограда. Вскоре впереди посветлело, и Санса невольно подняла руку, чтобы прикрыть глаза от света. Она выезжала на поле. Впереди виднелась конюшня. Опять дежавю. Она здесь уже была. И все же, при этом она оказалась тут впервые – потому что родилась только час назад – в лесу, на лошади, под серебристыми теплыми струями дождя.

Тем же унылым шагом Пташка – почему лошадь зовут Пташка? – это что, дурная шутка? – потихоньку тащилась к конюшне. Санса ее даже не направляла, похоже, кобыла знала дорогу лучше нее самой. На поле ливень, вроде, припустил сильнее, но уже через минуту Санса перестала его замечать. Пташка же недовольно поводила ушами и фыркала – то ли замерзала, то ли была голодна.

Уже показался двор. Машин на дворе почти не было – все те, что привезли ее и компанию сюда, исчезли. Не было ни лимузина, ни теткиного кабриолета, ни даже маленькой машинки Бейлиша. Они ее просто бросили. Забыли. Если бы это случилось вчера – три тысячи лет назад – Санса – та, другая, с одного из маленьких экранчиков – наверное, обрадовалась бы. Или рассердилась. Но ей – сейчас – было никак. Просто безразличная констатация факта. Уехали – и ладно. Она бы и сама о себе с радостью забыла.

К ней подошел служащий, принял Пташку под уздцы, помог Сансе спешиться.

– Вы совсем промокли, мисс. Дать вам что-нибудь накинуть? Куртку? У нас есть запасные для клиентов.

– Нет, спасибо, ничего не надо.

– Все ваши спутники, боюсь, уехали. Они долго вас ждали, но потом все же решили продвинуться вперед. Нас попросили сообщить, когда вы появитесь.

– Продвинуться… Что? Сообщить? Да, конечно. Сообщите, что со мной все хорошо.

– А с вами точно все хорошо? Вы так бледны, мисс. Давайте, я вам все же дам куртку. И садитесь в машину – я смогу подбросить вас до вашего дома. Все лошади все равно уже тут – и вряд ли по такой погоде кто-то захочет кататься…

– Нет, не надо меня подвозить. И у меня нет дома.

– Прошу прощения?

– У меня тут нет дома. Я живу в гостинице.

– А-а, понятно. Ну, тогда я могу довезти вас до гостиницы.

– Вы очень добры. Но, правда, ничего не надо. Мне хочется прогуляться…

– Но с вас же ручьем течет, мисс. Так не годится. Я не могу отпустить вас в таком виде, да по скверной погоде. Я принесу вам куртку.

– Не нужно. Сейчас лето – а идти тут не больше пяти миль.

– Что вы, мисс. Все пятнадцать. Давайте сделаем так. Вы подождете, пока я позвоню вашей – а кто она вам? – ну, той даме, что уехала в кабриолете вместе со старшим сыном.

– Она моя тетка. Двоюродная.

– Ну вот, я позвоню ей. А вы возьмите, хотя бы вот, плед и посидите тут, на лавочке – тут сухо. А мне все равно по дороге – я еду к шоссе, ну, и высажу вас на развилке – а там, и впрямь, не больше мили. Идет?

– Ладно, уговорили. Спасибо!

Грум ушел, а Санса без всякого желания укуталась в зеленый синтетический плед. Все лошади здесь… Сколько же она пробыла в лесу?

Санса встала и прошлась вдоль стойл. Вот лошадь Бейлиша. Две лошади Баратеонов. Пони по кличке Бочонок тоже был здесь: этот выглядит очень счастливым – его же не гоняли сегодня под дождем… Трусиха-Рона. Ее Пташка, уминает корм, бедняга. Вся грива до сих пор мокрая.

Сансе стало стыдно. Она сама ладно, но бедная лошадка ни в чем не виновата, ей-то за что досталась щедрая порция сегодняшнего безумия? Вечно страдают безмолвные и невинные. Или просто безмолвные…

А где же?.. Думать про это было не то, что невыносимо – воздух прямо там и кончался, легкие забывали, как дышать, и даже кровь, казалось, замедляла свой бег внутри нее. Да что тебе теперь? Сама же все сделала. Сама пожелала – и все вышло, как ты хотела. Ты свободна – ешь ее теперь, свою свободу. Пей ее, вдыхай ее вместо кислорода. А если она тебе не по вкусу – пути назад все равно нет. Теперь придется учиться насыщаться ей. Раньше Санса не знала, что свобода так велика. И так холодна.

Она повесила плед на дверь стойла Пташки. Ей пристало, чтобы озноб бил ее; снаружи – только плоть – а внутри Санса чувствовала, что ее место отныне в этом стерильном, прозрачно-сероватом холодном вакууме. Где, к счастью, никто не проходит мимо. Где, к несчастью, никогда никто не пройдет мимо нее. Надо учиться мириться с холодом и привыкать к нему. Надо было сделать его своим вторым лицом, накрыться им вместо пледа.

скоре Санса перестала дрожать и неторопливо добралась до выхода из конюшен. Неведомый стоял на обычном месте. Грива его была влажна, то не так сильно, как у бедной Пташки. Все возвращается на круги своя.

Может, после сегодняшней сцены у Серсеи отпадет желание женить на ней Джоффа? И тогда она просто уедет домой – уже так скоро – и все вернётся на круги своя – будто ничего и не было. Мама, школа, частые созвоны с братьями и редкие – с сестрой. Сансе вдруг до боли захотелось обратно, в свою девичью комнатку со светлыми обоями и белым потолком, на который они вдвоём с Арьей прикрепляли как-то по весне мобили с колибри. У Арьи были силуэты волков – вспомнила Санса. Она сама нарисовала их на белом картоне для сестры и раскрасила так, что они стали казаться живыми. Ее колибри были изумрудные – с красной шейкой. Когда Арья уехала – она и мобили забрала с собой. Санса ничего не сказала, но в глубине души была тронута – когда зловредная младшая сестрица увидела ее волков, она только хмыкнула, без всякого намека на благодарность: «Это не волки, это какие-то щеночки. Ты бы им бантики еще пририсовала…» Но теперь она смотрит на них там, где-то очень далеко, в мансарде трехэтажного уютного дома тети Лианны. Тетка прислала им фотографию Арьиной комнаты – маленькой, как всегда аскетичной – никаких тебе зайчиков и сердечек, только самое необходимое – и ее волки, зацепленные за настенную лампу, прямо над кроватью…