Текст книги "Это было у моря (СИ)"

Автор книги: Maellon

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 101 страниц)

Санса продолжала по инерции извиваться, пытаясь вырваться из его железного захвата. Получалось не очень. Тогда она резко застыла, в упор уставившись взбешенному Сандору в лицо. Боги, ее взгляд! Холод, презрение – а за ними спрятана отчаянная боль, что светила зеленью из распахнутой прозрачности знакомых до боли глаз.

– Ну, давай, воин. Придуши меня. Потому что по-твоему я не сделаю. Я же не ты. Я буду защищать эту нашу с тобой историю до последнего, потому что это – единственное, что держит меня на плаву. Разуверюсь – и умру, растаю морской пеной. Тебе останется только руки вытереть – и идти своей дорогой, которая тебя так привлекает… Вперед!

Что произошло дальше, Сандор уже не смог проследить, но, судя по всему, как обычно, все его благие намерения упали мертвой листвой к ее ногам. Сверху на них оказалась ее новая кофта, а следом вся многочисленная одежда, что Пташка на себя напялила. Холодно ей уже не было – она вся горела, и когда он наконец добрался до нее – она сразу кончила, словно вся предыдущая сцена была не безобразным скандалом, а нежной прелюдией восхитительной любви. На этот раз он не отпустил ее, пока сам не вознесся к той заснеженной вершине, на которой она устало его поджидала – не закрывая глаз – от такой любви не прячутся – ее встречают взглядом, как противника – как первый рассвет, когда солнце показывается из-за далекого горного пика, окрашивая всю суровую жесткую реальность вокруг в нежные пастельные тона. В ушах шумело, экстаз застил мозг, унося восприятие куда-то в тартарары, к немыслимым высотам, где болтаются только такие психи, как они – добираясь туда, невзирая на боль от разбитых колен и срывающегося дыхания. И он все смотрел в ее лицо, видел, как меняются ее черты, как сужаются зрачки, раскрываются потрескавшиеся губы в немом стоне – и вот они уже оба там – в немыслимой сини – летят – одно существо и два крыла. С одним – можно только, медленно кружась, падать вниз. С двумя – на двоих – только парить, отдаваясь на волю ветру. Махать ими в унисон они еще не научились. И когда все закончилось, и Пташка наконец занавесила остановившийся усталый взгляд своими рыжими ресницами, Сандор, уткнувшись ей в мокрую щеку, подумал – а настанет ли для них такое время, когда не надо будет ждать попутного ветра, и они смогут наконец лететь, туда куда им заблагорассудится, полагаясь на силу этих самых крыльев, а не на волю стихии. Это был бы последний шаг – самый недостижимый – и самый желанный.

========== VIII ==========

Я просыпаюсь в холодном поту

Я просыпаюсь в кошмарном бреду

Как будто дом наш залило водой

И что в живых остались только мы с тобой

И что над нами – километры воды

И что над нами бьют хвостами киты

И кислорода не хватит на двоих

Я лежу в темноте

Слушая наше дыхание

Я слушаю наше дыхание

Я раньше и не думал, что у нас

На двоих с тобой одно лишь дыхание

Дыханье

Я пытаюсь разучиться дышать

Чтоб тебе хоть на минуту отдать

Того газа, что не умели ценить

Но ты спишь и не знаешь

Что над нами – километры воды

Что над нами бьют хвостами киты

И кислорода не хватит на двоих

Я лежу в темноте

Слушая наше дыхание

Я слушаю наше дыхание

Я раньше и не думал, что у нас

На двоих с тобой одно лишь дыхание

Слушая наше дыхание

Я слушаю наше дыхание

Я раньше и не думал, что у нас

На двоих с тобой одно лишь дыхание

Nautilus Pompilius. Дыхание

Перед рассветом началась метель. Как же он ненавидел проклятый снег! И вместе с тем благословлял каждую гребаную снежинку, засыпающую двор – она отдаляла его от развязки. Еще день. Еще два. Зачем? Зачем? Можно ли было привязать себя к ней еще крепче? Сандор размышлял и приходил к выводу, что нет. Но каждый день ткал новую нить – выставляя его дураком, как обычно. Что там было вчера? Снег? Отсутствие снега? Сандор уже сбился со счета. Третьего дня он ездил в город. Хоть какое-то занятие. Продукты, покупки, безнадежные попытки дозвониться Роберту… Потом он гнал машину в надежде найти дома мирную Пташку – читающую, спящую – такую, которой нет до него дела. Но она ждала его на крыльце. Ходила, думала, курила. Когда он увидел ее тонкую фигуру, закутанную в какое-то одеяло, подумал – ну почему? Хоть заснуть не могла, к примеру? Нет, стоит, подбоченясь – ждет. Его ждет, седьмое пекло! Нет, она не облегчала задачу. Иной раз Сандору хотелось просто свалить – уйти в лес и не вернуться. Если бы не Мизинец. Треклятый Бейлиш! Мерзкий его брат! И она, все время она. Куда бы деться?

Вот сейчас она спит. Неудивительно – сейчас всего шесть утра. Он оставил ее в теплой, натопленной комнате – девочка всегда мерзла. Особенно, когда его не было рядом. Может, просто притворяется, рисуется? Нет, вряд ли. Даже когда он наблюдал – а это его привычное дело – зрить, выхватывать из ткани бытия все подозрительное и необычное – за ней, а она не подозревала об этом, то все равно зябко ежилась, куталась и тоскливо озиралась вокруг. Северная Пташка, которой всегда холодно. А ведь до севера они даже не добрались. Сидят в этой добровольной тюрьме – и ждут неизвестно чего.

Надо было чем-то заняться – уже третий день Сандор не знал, куда себя деть. Сидеть при ней нянькой – счастливым – или несчастным обладателем – он уже был не в силах, поэтому сбегал вниз, вот как сейчас. Опять идти чистить снег? Да ведь он уже всю тропинку и подъезд смел до самой земли – дальше только оставалось красную дорожку бросить – добро пожаловать, дорогой братец, любезный Петир – тем более.

Сандор поплелся к компьютеру. Ну, надо было изображать деятельность. Зашел в почту, написал Роберту уже пятое письмо. Сандор не сомневался, что бывший его работодатель в запое, и мейл даже не проверяет. Сидит себе, разоряет очередной фолиант. Делает из помятых страниц самолетики и запускает их в ведро. Роберт был человеком дела – безделье превращало его в усталого опустошенного безумца. Как и самого Сандора. Пиши тут письма, не пиши – толку будет мало. Он закрыл окно браузера – вот Пташка никогда за собой не убирала, даже в компьютере – вчера, пока он чистил снег, она без дела моталась по дому. Пробовала ходить к нему на двор, кутаясь в свою белую новую кофту, но он рычал и отфыркивался – она вешала нос и ускользала в дом. Нельзя было от нее уходить – но он все же ушел – теперь нельзя было возвращаться. Там было слишком тесно – слишком жарко от любви – слишком безнадежно.

Поэтому он чистил и чистил треклятый снег, пока руки не начали отваливаться, а спина – ломить от неудобной позы. Тогда он еще протер Шевви– все же дело. Зашел в дом за зажигалкой – можно было прикурить в машине, но это было бы уже совсем идиотизмом – заводить двигатель для того, чтобы выкурить сигарету. В доме обнаружилась Пташка, жарящая картошку. В предыдущий вечер она уже сварила несъедобную кашу, сейчас, похоже, пыталась сжечь криво почищенные, странным образом порезанные клубни. Сандор мельком взглянул на ее отчаянное лицо – пожал плечами – руки в карманы – не трогать ее, не касаться – мимо, за зажигалкой – и обратно на холод. После сцены по возвращении из магазина у них начался настоящий сексуальный марафон – который прервался только утром на следующий после ссоры (и бурного примирения) день, когда Сандор не выдержал и сбежал отыгрываться на сугробах.

Так дальше не могло продолжаться. Какое-то сладкое безумие. Утопия, бред – и главное: оба знали, инстинктивно чувствовали, что это уже конец. Или, по крайней мере, его начало. Поэтому отрываться друг от друга было еще сложнее, еще больнее. Но объективно стоило начать уже сейчас. Или потом это будет сделать просто невозможно. И так-то уже было невыносимо. Какие там нити – их обоих скрутило, запутало, прижало друг к другу плотное, переплетающееся, туго обхватывающее конечности и тела, причудливо рябящее странным подбором цветов полотно. Оно, как вьюнок, вкрадчиво подцепляло волосы, сдавливало шею, мешая дышать. Что было делать – рвать ткань? Резать ее тупыми ножами пренебрежения, ножницами взаимных беспочвенных обвинений, тонким лезвием издевок? От всего этого он утомился – было проще удрать. На холод – где не надо было делить с ней воздух напополам, вдыхая то, что она только что выдохнула – становясь с ней одним целым. Чем дальше, тем страшнее – как же он будет без нее жить? В который раз Сандор пожалел, что не купил алкоголь – но подозревал, что это была уже та самая река, в которую нельзя войти дважды. Не будет он пропивать Пташку. Это было слишком банально – и оттого сработать не могло. Девочка сидела в нем на подкожном уровне – она почти была – он сам – какое тут бухло? Абсурд…

После вчерашней чистки снега, после поедания недосоленной сыроватой картошки – он таки заставил себя это проглотить, да еще и спасибо сказал (в общем, было даже ничего – по сравнению с горелой олениной и переслащенной кашей) – было очередное испытание спальней. И тут пока он безнадежно проигрывал. Еще днем он мог держаться. Но вечером, когда по углам начинали сгущаться тени, когда Пташка зажигала жёлтые лампы, запаливала оранжевые, терпко пахнущие какой-то хвоей свечи, что нашла в чулане, когда она так лукаво и простодушно перестилала на ночь постель, взвивая парусом простыни над кораблем их кровати, что плыл, сорванный с якорей, в неизвестные темные дали – куда он мог от нее деться? Тогда Сандор решил для себя: вечером он снимает, как пистолет, все свои табу и вешает их на гвоздь в шкафу. Вечером – он ее. Потому что потом начиналась ночь – и даже если бы Пташка его прогнала, он приполз бы под эту загребучую дверь сам. По ночам все было проще – минуты – вечности – их любви – ее теплая дрема где-то между его плечом и кружащими в воспаленном его мозгу бессонными жгучими терзаниями по поводу скорой их разлуки, когда он наконец будет всего этого лишен – свободен – и распят этой постылой свободой, как собственноручно вырезанным из не тающего льда крестом. Потом Сандор забывался тяжелыми снами – а на рассвете они неизбежно просыпались в одной и той же позе – как в первый их день – такой далекий и светлый: он – уткнувшись лицом в Пташкин начинающий опять рыжеть затылок – она – на боку, крепко прижимая обнимающие ее ладони к своей обнаженной груди. Вечное проклятие, вечное благословение. Проживи они еще пять веков – все было бы, как в первый день. Очередной горький – сладостный рассвет – и всё шло по привычному кругу – она томилась, он сбегал от нее как можно дальше.

Так было и сегодня. Только она не успела проснуться – не успела заявить на него свои права. Было темно и тихо, и вытаскивать свои ладони из ее захвата, подставляя холоду ее нежную плоть, было особенно невыносимо. Но он все же ушел, а Пташка перекатилась на живот, обнимая смятую им подушку. Он затворил за собой дверь – чтобы не уходило тепло. Чтобы даже из коридора ее не было видно… Что там в компьютере? Выключить его, что ли? На Сандора с укором смотрела Пташкина тетка. Вот ведь, седьмое пекло – не мог Роберт поставить другую заставку? Хозяйничать в чужом агрегате казалось Сандору неприличным, но Лианна все смотрела – и от этого становилось почти тошно. Какого Иного тебе надо – скоро ты ее получишь – а я лишусь навсегда – нечего и пялиться! Тем более, эта дама чем-то напоминала Сандору Ленор – хотя фотографий у него не осталось, он все равно помнил смутный ее образ.

Он полез было в установки монитора, когда обнаружил, что Пташка забыла закрыть еще одно окошко браузера. Там висел какой-то фильм. Вернее, запись концерта, выложенная в сеть кем-то из частных пользователей. Она, как видно, смотрела ее, пока Сандор чистил загребучий снег. Смотрела в наушниках, которые также забыла воткнутыми в компьютер. Сандор приложил один из них к здоровому уху, поставил на проигрывание записи. Это было выступление какого-то хора. Сандор довольно долго недоумевал, зачем Пташка смотрела такую скуку – пока не узрел ее саму во втором ряду: с длинными, собранными в высокий хвост рыжими волосами, в черном до пола концертном платье, с открытыми тонкими руками – она была более юна и невыносимо хрупка и хороша. Пели что-то на латыни, на каких-то других, неизвестных ему языках – а Сандор все пытался разобрать в общем созвучии ее чистый голос. Стоило бы прекратить это мучение – но он сидел и, как баран, продолжал смотреть. В последних двух исполнениях Пташка с двумя другими товарками вышла вперед – солисткой.

Она начала петь первой – и хрустальное ее сопрано даже в записи, в плохоньких наушниках пробрало его до дрожи, до холодного пота. Они пели какой-то церковный гимн. «Помилуй всех… И я восстану, как ты позовешь… Восстану из праха, лишь позови… Помилуй всех, и забытых, и брошенных, и затерявшихся в ночи… Потому что если позовешь, мы все восстанем… Восстанем пред тобой – какими ты нас сотворил… Лишь позови…» Она начинала песню – и ее же и завершила. Сандор уже не слышал дальше ни аплодисментов, ни оваций – не видел ее пылающего смущением и гордостью лица. Опять стало нечем дышать – а там, в коридоре спала она – и во сне молила неведомых ему богов пощадить их всех – даже затерявшихся в ночи… Сандор закрыл окно записи и рванул на улицу. Если снега еще недостаточно нападало – всегда остаются дрова на большой колоде на углу гаража. Можно будет вечером – или даже сейчас, утром, растопить камин в спальне: певчим Пташкам надо греться – даром, что он ненавидит огонь. Это уже не имело никакого значения. Что ему пламя – впереди ждут такие немыслимые муки расставания – что мордой об шашлычницу по сравнению с этим – сущая безделица… Сандор с остервенением принялся за обледенелые поленья, а падающий снег седил ему голову, и утренняя луна сквозь сизые обрывки туч укоризненно глядела на него, цепляясь гладко отрезанным краешком за самую высокую ель.

Через пару часов он, выдохшийся и отчужденный, вернулся после душа к ней, в ее теплую спальню. Лег рядом, словно и не уходил. Пташка привычно вцепилась своими мягкими ладошками в его руки, сонно пробормотав: «Ты куда ходил?»

– В сортир. Спи. Еще рано.

– Ладно… Я еще сплю. И ты?

– И я.

– Хорошо, что ты пришел. Я уже замерзла…

И она снова провалилась в какие-то свои грезы. Теперь ей было тепло. Как и ему: дыша с ней в унисон – лицом – в пушистый затылок. И я восстану, как ты позовешь… Восстану из праха, лишь позови… Помилуй всех, и забытых, и брошенных, и затерявшихся в ночи… Помилуй…

========== IX ==========

Проживи со мной этот день:

До конца, до седого дна.

Не тушуйся, не прячься в тень, —

Я и так-то почти одна.

Ты обратный отсчет включил,

Я же знаю – секундой рвусь

На клочки. Ты о том молчи,

Не толкай меня ближе к рву.

На мгновенье хоть позабудь

О невзрезанном полотне.

Ты за нас уже выбрал путь,

Утонувши в слепой вине.

Я не знаю, кто виноват

Ты ли, вечный мой, я ль – тоска?

Нам судьба не дает наград

За решения у виска.

И сжимаются по плечам

То ли ветви, а то ли – боль,

Не клади же в постель меча,

Мой непрожитый, мой король!

Я сегодня вся – набекрень:

Руки, мысли – горячкой в синь

Проживи со мной этот день,

Хоть сейчас меня не покинь…

Это утро невыносимо растянулось. После того, как Сандор вернулся в спальню к Пташке, оба они крепко заснули – и проснулись почти к полудню, когда солнце, наконец выпущенное из неволи потихоньку рассеивающимися тучами, уже высоко стояло, раскрашивая радужным блеском белоснежную искрящуюся красоту припорошенного снегом леса. Солнечный луч лез в лицо – от этого становилось трудно спать – сквозь веки словно пылало пожаром. Сандор приоткрыл глаза, прикрывая лицо рукой. Первое, что он увидел, был силуэт Пташки, стоящей возле окна – она словно была вылеплена из снега и света – не просто заслоняла солнце, но ещё более явственно подчеркивала пронзительное его сияние извне, как луна в солнечное затмение. Ее черные волосы, к которым он уже начал было привыкать, в этом ракурсе вдруг неожиданно опять, казалось, вернулись к прежнему закатному – и даже еще более яркому, скорее золотому, чем рыжему цвету. Она повернулась – солнце очертило ее нежный профиль, небрежно скользнуло по волосам, отступая позолотой с черноты – только ресницы остались словно обмакнутыми в сияющую пыльцу невидимых фей.

– Не смотри на меня так.

– Почему? И потом как – так?

– Так. Ты знаешь, про что я.

– Вот уж не знаю. И тебя с добрым утром, кстати. Или с добрым днем, судя по ощущениям…

– Да, уже почти полдень. Неплохо так поспали. Ты, я так понимаю, полночи занимался домашним хозяйством – но у меня нет оправдания…

– С чего ты взяла, что я занимался домашним хозяйством?

– Топор тюкал. Даже сквозь сон слышно было, как ты рубишь и бранишься.

– Ой, да ладно. Ну, выругался пару раз. Дрова были обледенелые, топор соскальзывал…

– Ага. И поэтому ты ругал меня.

– Тебе приснилось. Ты вечно маешься паранойями. Я тебя даже не упоминал… Ты-то тут при чем?

– Вот ты мне и скажи, при чем. Я тоже удивилась…

– Пташка бдительно держит ушки на макушке, даже когда сопит в подушку. Может, тебе из принцесс податься в киллеры? Твой невинный вид будет отличной маскировкой.

– А ты что, знал много киллеров – раз представляешь, как они должны выглядеть?

– Знавал, знавал. И большинство из них – люди самые неприметные. Чем серее, тем лучше.

– И поэтому ты считаешь меня подходящей кандидатурой? Потому что я серая?

– Брось, я же совершенно не то имел в виду.

– Имел, может, и не то, но сказал это…

– Я имел в виду, что у тебя нетипичный вид для киллера. Никому и в голову бы не пришло такое, глядя на тебя, с твоим испуганным видом и хлопающими ресницами…

– Ты хочешь сказать, что у меня всегда такой вид – как у дурочки, что так всего боится, что только и знает, что хлопать ресницами?

– Седьмое пекло, Пташка, ты прекратишь передергивать? Пожалуй, я изменил мнение. Тебе не в коем разе нельзя идти в киллеры, потому что даже из-за глупостей ты так напускаешься на человека, что сразу становится понятно – ты кровожадное и невыносимое чудовище. Так тебе больше нравится?

– Ха! Ну лучше, чем серость или слезливая дурочка… Хотя я, наверное, она и есть.

– Кто – она?

– Слезливая дурочка. Ты сам меня все время ругаешь за это…

– Надо тебе заметить, что в последнее время ты делаешь поразительные успехи на тему самоконтроля. Ты можешь не рыдать больше часа, и, соответственно, твой нос нормального цвета и размера. Ты почти перестала меня бить. Тоже неплохо, я считаю…

– Не напрашивайся… Нет, ты прав. Бить я тебя не могу.

– А раньше-то могла?

– И раньше было больно. А теперь – невыносимо. Я скорее ударю себя. Даже от одной мысли меня коробит.

– Постой, ты бьёшь меня и тебе от этого больно, я тебя правильно понял? Тогда какого Иного ты это делала?

– Потому что хотелось ранить саму себя. Ты мое слабое место.

Сандор откинул назад голову. И на хрена он завел этот разговор? И солнце это долбаное, все лезет в глаза…

– Вот никогда бы не подумал, что доведется это услышать. Кем угодно мог бы себя представить, но не слабым местом…

Пташка отошла от окна, приближаясь к нему. Теперь она заслонила собой невыносимый этот свет – словно все пожары мира потухли.

– Я не хотела сказать что-то, порочащее тебя. Это не потому, что ты слабый – просто ты очень близко ко мне стоишь. Это меня пугает. Мне все время кажется, что чтобы быть в целости – надо все время быть рядом – знать, что с тобой все хорошо. И это еще сложнее, чем контролировать себя. Про себя я хотя бы все знаю – а ты вроде как отдельно от меня, но на самом деле – нет. В реальности мы с тобой уже давно одно. Поэтому я так взвиваюсь, когда ты говоришь о расставании. Я просто не могу представить, что такое возможно. Понимаешь?

– Боюсь, что слишком даже хорошо…

Пташка плюхнулась на кровать рядом с ним, поверх одеяла. Сандор, немного поразмыслив, приобнял ее за холодные плечи.

– Какого хрена ты ходишь в майке и трусах, если тебе всегда холодно? Уж и тряпки тебе купил, а ты все равно… Или тебе еще и мерзнуть нравится, для пущего страдания?

– Нет, сейчас мне просто было лень идти за кофтой…

– Хочешь, я схожу? Где она?

– Не помню. Не хочу. Хочу к тебе под одеяло…

– А я вот не уверен, что это хорошая идея… Ты помнишь, сколько времени?

Пташка обиженно надулась, смешно выпятив нижнюю губу. Еще пара таких вот жестов и придется сдаваться. Нет, лучше встать самому…

– Ты куда это?

– Куда, куда… Отлить. Пожрать тоже бы неплохо… Ты-то, небось, позавтракала уже?

– Нет, я только печенье поела. С молоком.

– Фу. Ненавижу молоко. Детский сад какой-то. Молоко с печеньем, мультик после обеда, поцелуй в лобик перед сном. В такие моменты я и впрямь чувствую себя педофилом…

– Слушай, педофил, а где тогда обещанный поцелуй в лобик, или я что-то упустила?

– Нет, нет, только не это. И потом, я сказал: «перед сном». А мы только встали…

– Я готова лечь обратно.

– А я вот не готов. Так что придется тебе придумать другой план…

Сандор натянул валявшиеся на синем кресле возле кровати штаны и поплелся в ванную. Хороший секс с утра – это, конечно, здорово, но невозможно же было все время этим заниматься! «Ничего, вот скоро она поедет к тетке, – поздравил себя Сандор, – тогда и поотрываешься. Начнется девственная полоса воздержания, изредка перемежающаяся знаковым общением со шлюхами». Или не перемежающаяся. Весь этот чудесный опыт выставлял его прежнюю жизнь в крайне невыгодном свете, высвечивая всю ее убогость и тоску. Какие теперь шлюхи – после нее? Абсурд. Ну, не в монахи же идти. Хотя тоже вариант. Покаяние за не им совершенные убийства? Отказ от мирского? В пекло мирское, чего он там не видал… Дрянной секс – хреново, конечно, но можно обойтись. Вино? Тоже реально, хотя без баб и без вина уже совсем гнило. Что еще? Ах, да. Отказ от любви. Обмен. Сдаем любовь к женщине, получаем любовь к богам. Тут и начинались проблемы. Боги дали ему только кучу дерьма, которую прихотливо можно было бы обозвать жизнью. Агония, перемежающаяся апатией. Или наоборот, в зависимости от обстоятельств. А пресловутая женщина – одна – смогла дать ему за месяц то, что никто за все предыдущие годы не удосужился даже близко показать. Сандор и не предполагал, что такое вообще возможно. А если бы сказали – не поверил бы. Его персональная прекрасная страшная сказка с невеселым концом. Но даже надежды на то, что у нее возможно продолжение, даже не надежды – допустимой мысли – хватало на то, чтобы ждать вечность…

Когда он возвратился в спальню, Пташка так и лежала, мечтательно уставившись невидящим взглядом в потолок

«Опять, грезит, что ли? О чем, о смерти Бейлиша?»

– Пташка, ты чего замерла? Не слышно твоего пения…

– Я не пою тем, кто пошел в сортир. Меня еще с детства учили – непристойно говорить с людьми, когда они в ванной. Или орать через дверь.

– Хм. Я же тебе не орать предлагаю, а петь… Как истинной Пташке. Как давеча…

– Что?

– Нет, ничего. Так. Почему у тебя такой вид загадочно– торжественный? Задумываешь какую-то новую пакость в своем стиле?

Пташка улыбнулась еще лукавее.

– Почти угадал. Да, в каком-то смысле.

– Ну, не томи, а то вправду становится страшновато…

– Ну, хорошо. Но не смейся. А то я тебя знаю…

– Уж постараюсь.

– Я думала… Мне подумалось о том, как, наверное, хорошо людям вместе тогда, когда над ними ничего не висит. Ни вины, ни обстоятельств, ни предчувствия расставания…

– Так. Явно не наш случай. И?

– Мне бы хотелось хотя бы попробовать… Можем мы прожить сутки, не вспоминая ни о моих неприятностях, ни о Бейлише, ни даже о Роберте. Но оба, понимаешь, оба. Это значит, что ты перестанешь от меня прятаться, потому что считаешь, что так тебе будет проще меня потом оставить…

– Ты… Ты это заметила?

– Еще бы! Я понимаю, почему. Но менее больно от этого не становится…

– Прости меня. Я веду себя как трусливое дерьмо…

– Ты ведешь себя согласно собственным моральным установкам, и за это я тебя уважаю. Веди ты себя иначе – ты перестал бы быть самим собой. Я же знаю, сколько тебе стоят эти попытки сделать правильно. И люблю тебя за это еще сильнее…

– Матерь всеблагая, Пташка, прекрати, а то рыдать сейчас начну я.

– Значит, будем рыдать вместе. Это главное. Ну, как тебе мой план?

– Очень романтично, утопично и нелепо. Совершенно по Пташкиному. Другого я от тебя и не ожидал. После всех твоих рационалистических предложений и планов…

Оба вспомнили последнюю подобного рода идею – то странное предложение, что Санса сделала Сандору на парковке под фонарем, и обоим стало неловко и жарко.

– Значит, делаем, что хотим? Наш день?

– Наш. Делаем, что хотим…

Хотели они, как выяснилось, одного и того же. И на хрен надо было надевать штаны?

– Стой, я сама тебя раздену. Все время об этом мечтала…

Ее осторожные прикосновения довели Сандора почти до исступления, – а она делала все медленно, словно пытаясь прочувствовать каждое свое движение. После всего этого мучительного, придуманного им самим многодневного долготерпения, прерываемого редкими отчаянными вспышками, любой жест, не вызванный горячкой – не вопреки, но потому – возбуждал, затягивал в себя, как омут. И как выходило, что она, шестнадцатилетняя хорошая девочка, понимала это до самой глубины – и оттого медлила?

– Пташка, давай поторопись, не уверен, что я долго выдержу…

– Уверена, что выдержишь. Я сама чувствую то же…

И он выдержал. Пока она ковырялась с застежкой на его ремне, – ее пушистая шевелюра щекотала ему грудь. Пока обнимала его сзади, легкой рукой скользя по закаменевшим мускулам живота. Пока касалась губами линии позвоночника, опускаясь все ниже – тут он почти сдался и был нескончаемо рад, когда Пташка, вдруг закончив все эти сладкие пытки, развернула его лицом к себе и шепнула: «Давай».

И в голосе ее было все то же, что чувствовал сам Сандор, поэтому он не удивился, входя в нее – нежно и осторожно, хотя хотелось совершенно иного – что она тут же немедленно кончила, как и три дня назад, не в силах даже дождаться, когда он начнет двигаться. А до следующего взлета они дошли вместе, рука об руку, почти ломая друг другу пальцы. И во второй раз она кричала – не своим, низким голосом, на срывающемся дыхании, раздирая ему спину короткими ногтями. Ее экстаз был настолько силен, что Сандор почти забыл о своем собственном, и это тоже было правильно – и честно. Потом она что-то шептала ему – или он ей? И не отпускала его – не то, чтобы ему хотелось куда-то уходить, впрочем. И пока он лежал на ней, сверху, слегка приподнявшись на локтях, чтобы не придавить эту хрупкую девочку, Сандор понимал, что из всех из занятий любовью это было наиболее совершенным и упоительным – ощущения, жесты, диалог – как думал он каждый раз после того, как они соединялись. Так и только так должна проходить каждая ночь. Такой и никакой иначе должна быть жизнь с женщиной – на меньшее нельзя соглашаться – особенно попробовав единожды испить из этой чаши. Если надо будет, он подождет. Хоть целую вечность – даже если впереди у них будет один день. Один день и одна ночь.

2.

После их так разморило, что они продремали еще полчаса – болтаясь где-то на грани между реальностью и сном. Солнце сместилось еще выше и уже не заглядывало в окно, но ровно освещало комнату, пятная узорчатую занавеску россыпью солнечных зайчиков. Можно было бы так целый день проваляться – в полудреме, в тепле, уткнувшись друг в друга, предаваясь любви и отдыхая от нее. Все бы ничего…

– Я есть хочу. Давай встанем ненадолго.

– Как раз собирался тебе это предложить. Ты первая.

Пташка оторвала щеку от его груди и, упираясь в него подбородком, уставилась Сандору в лицо возмущенным взглядом еще толком не проснувшихся глаз.

– Почему это?

– Ну… во-первых, тогда я смогу посмотреть, как ты будешь одеваться – с одной стороны, это приятно, с другой – лежа в постели, не будет риска, что я опять к тебе пристану. А вот вторых – к тому времени, что я вылезу из этой кровати, кофе уже согреется.

– С чего это он согреется?

– Ну, ты его включишь, вот с чего. Раз уж я его сварил – затемно еще, кстати – ты вполне можешь и потрудиться его подогреть. Для этого кнопочку только надо нажать.

– А мне и кнопочку лень нажимать. И вниз идти тоже. Может, принесешь мне завтрак в постель?

От такой наглости Сандор даже приподнялся на локтях. Пташка отодвинулась, откинувшись на подушку.

– Ну, ты даешь вообще! А про дрова ты помнишь?

– Мне-то что до этих твоих дров! Я вообще не понимаю, зачем ты за это взялся…

– Ага, поймешь, когда я растоплю этот вот камин в спальне.

– Ты же не любишь огонь.

– Терпеть не могу. Но ты зато мерзнешь все время…

Она потянулся к нему с поцелуем. Так-то лучше.

– Уже ухожу. И принесу тебе кофе в постель.

– Нет уж, пожалуйста. Иначе не случится ни камина, ничего. А тебе еще обед готовить, пока я буду возиться с дровами и растопкой.

– Мне – что?

– Готовить обед, как что. Я тебе уже сказал – хотя бы что-то женщина должна уметь готовить. Там, в раковине, курочка размораживается – уже с пяти. Будешь ее жарить – под моим бдительным руководством. И никаких экспериментов – иначе опять будет оленина…

– Не хочу оленину. Ладно. А ее придется трогать руками?

Тут Сандор не выдержал и захохотал. Боги, это что-то!

– Хотел бы я посмотреть, как ты будешь жарить курицу, не трогая ее руками. У меня уже от голода и смеха колики. Прекрати! Мало ли что ты тут руками трогала. Вот еще вздор! У тебя в голове какие-то странные заморочки на этот счет. Надо просто начать – и не бояться испачкаться. Вот ты же не боишься, когда рисуешь. Помню я тебя – по самые уши в графите. А когда красками рисуешь, небось, еще хуже. И еще они пахнут мерзко – и растворители еще всякие, легковоспламеняющиеся. Брр. Все, на зарывайся. Лучше вставай.

Пташка нехотя вылезла из постели, сидя на краешке кровати, с еще большей неохотой напяливала скинутые вещи. Он явно ее недокармливает. Вон как позвонки торчат, не говоря уже об острых лопатках… Ее словно всю насквозь видно…

Сандор вздохнул. Пташка повернулась к нему с вопрошающим взглядом.

– Что?

– Ничего. Ты похудела, даже по сравнению с августом, а и была-то не боги весть что. Непонятно, в чем душа вообще держится…

– Это от излишеств. Еды мало, а физической активности много. Кстати, вот об активности – пойдем после обеда гулять? Если я справлюсь с курицей…

– В смысле справишься – приготовишь или съешь?

– И то, и другое. Пойдем? Сегодня такая погода хорошая, а мы еще не разу не выходили на свет. Ну пожалуйста!

– Хорошо, договорились же. Сначала кофе, потом я займусь дровами, пока ты будешь воевать с курицей. Потом обедаем – отдыхаем – чуть-чуть – ну, не даром же я буду растапливать этот загребучий камин – и гулять – чтобы не в темноте, ладно? Как тебе план?

– Отличный. Тогда за дело. Что там, кофе на очереди?