Текст книги "Это было у моря (СИ)"

Автор книги: Maellon

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 101 страниц)

– Слушай, ну что ты теперь-то ревешь? Все же хорошо. Ты тут, я тут. Никто нас не дергает – никому дела до нас нет. Ну, по крайней мере, пока. У нас есть цель. Поедем в эту Серсеину избушку – там отсидимся. Ты позвонишь родным, например – ну, когда захочешь. Уверен, что твоя другая тетя не столь кровожадна, как наша общая знакомая, и будет восприимчивей к твоим проблемам. Или позвони для начала сеструхе – та-то уж точно не станет тебя ругать.

– Ты не знаешь Арью. Она меня молчаньем изничтожит. Даже по телефону. Она-то уж не допустила бы всего этого. Она – моя противоположность… Я – слабость, она – сила.

– Ну, на практике ты себя не такой уж слабой показала, знаешь ли. И еще – ты выносливая. Так что уж не занимайся столь откровенным самобичеванием. В переделку-то попала ты, а сестра твоя меж тем сидела в тепле, у доброй тети под крылом. Так что попробовать-то можно? Не укусит же тебя телефонная трубка?

– Ну это, знаешь, по-разному. Может и укусить.

– Ты совсем что-то стала пугливой – истинная Пташка. Будешь звонить – включи Алейну. Она с сестрицей живо разберется. Да я же не сейчас тебя заставляю. А то тут потоки разливаются… У всех осень, у нас – весна…

– Ты мерзкий.

– Вот, тоже мне – новость! Ясный перец, мерзкий. А что ты хочешь, чтобы я тебе утирал слезы? Платком тут явно не стоит ограничиваться – давай, я принесу полотенце. Заодно и твои енотовы круги сотрешь.

– Чего? Ты про что?

– Я же тебе сказал – у тебя краска с ресниц потекла. Ну и слегка размазалась… Ты немного напоминаешь енота…

– Боги! Я забыла про эту тушь. По идее, она должна быть водостойкой…

– Это потому, что у тебя слезы очень едкие. Двухнедельной выдержки слезный концентрат…

– Тебе нравится, что ли, надо мной издеваться? И что у вас всех за мания? Такое ощущение что у меня на лбу надпись: «Пни меня»…

– Ну, надпись, не надпись, но, видимо, у всех мальчиков, когда девочка плачет, возникает желание ее поддеть. Это наш способ проявить участие. А вообще – это все от смущения… Странная дурацкая попытка скрыть растерянность. Ну, а что надо-то делать, по-твоему? Научи меня ты!

– Я не знаю.

– Ну если ты, не знаешь, тогда мне ничего не остается. Или знаешь, но скрываешь? Мы же договаривались…

– Хм. Знаешь, обычно твой способ всегда срабатывал. Не дразнить, а другой…

– Да ты о чем?

– Местами, Сандор Клиган, ты непроходимо туп…

– А, понял. У тебя всегда все к этому сводится. Но краснеть ты перестала. Не знаю, хорошо ли это. Может, мне пора научиться?

– И продолжаешь издеваться. Будем считать, это от смущения, и ты покраснел. Я хочу отключится. Хочу все это забыть.

– Все это? Что именно?

– Все. Поможешь мне с этим?

– С этим – всегда. Только на тебе одежды для подобных занятий многовато… Надо это исправить…

– Так исправь. Или давай, я сама.

Она стянула майку, занялась ремнем. У Сандора, как всегда, захватило дух от ее совершенства и этой неисправимой девичьей хрупкости. Какой она станет через пять лет? Останется ли с ней эта ее отличительная черта, или она потихоньку заматереет, станет похожа на свою покойную мать, что поджимала губы, проходя мимо него? Он наверняка не увидит этих занятных изменений – при лучшем раскладе он сможет надеяться встретить ее – уже не Пташку, а наследницу рода Старков – где-нибудь на приеме, куда его никогда не позовут. Разве что в качестве охранника. Но и тут надежды не было, он же себя запятнал: убийствами, которых не совершал. У охранника честь должна быть, как у институтки: один шаг в сторону – и пропал. Какому потенциальному работодателю будет интересно, что он даже никого не убивал? Девицу, правда, все равно умыкнул – ну да, по любви, но это ничуть не улучшало ситуацию. Кто ему доверит жену, детей? К отталкивающей внешности приплюсуется еще и отличный послужной список маньяка-убийцы маленьких девочек. Его карьере точно пришел конец – честной, по крайней мере. Или менять профиль – или соглашаться на чернуху, заползать в криминал, в котором он и так уже по уши.

Пожалуй, легче сразу пойти с повинной в полицию – по крайней мере, избежит встречи с Григором. Другое дело, что он вовсе не хотел ее избегать. Только сплавит Пташку в гнездо – и вперед, к светлому будущему. Любовь – это, конечно, очень мило и сладко, но за неимением того, и месть сгодится. Выдержанная годами, как хороший коньяк, жажда реванша. Лишь бы Пташку убрать восвояси. Но почему-то Сандор боялся, что она и будет единственным свидетелем его краха – или его победы. И то, и другое было плохо…

Что за мысли лезут ему в голову в тот момент, когда рядом раздевается самая желанная девочка на свете? Она уже сбросила верхнее свое облачение и теперь, страдальчески сдвинув темные непривычные брови, боролась с лифчиком. Обернулась к нему: «Не поможешь?» Он взял ее за плечи, повернул к себе спиной, скользнув рукой от тонкой шеи по неровной выпуклости позвоночника к застежке, расстегнул крючки. Этот, казалось бы, будничный жест – не было в нем ни страсти, ни каких-то особенных скрытых смыслов – просто банальная взаимовыручка двух людей, уже порядочно долго ночующих в одном помещении – вдруг открылся Сандору во всей своей немыслимой интимности и близости, и он вдруг мучительно, до судорог в мозгу, возжелал иметь возможность делать это каждый вечер – всю жизнь. Смотреть, как она умывается, как спит, подложив ладонь под щеку, как зевает по утрам, как напяливает на себя эти свои дурацкие узкие штаны, спеша на работу или еще куда-нибудь. Как раздевается по вечерам, не смущаясь, сбрасывая, как одежду, все надетые днем маски и условности. Как на ее голой спине виднеется след от лифчика – как полоса от самолета на фаянсе неба…

Из этого была сделана ткань жизни – той самой, что у него никогда не было с момента, как умерла Ленор. Было страшно жестоко попробовать все это на вкус – и потом лишиться этого добровольно и, скорее всего, навсегда. Хотелось выть. Вместо этого, он запустил ей руки в волосы – эти дурацкие черные космы – поцеловал в макушку. Она чуть-чуть пахла краской – резкий, странный запах – и еще чем-то смутно знакомым, что он никак не мог поймать – что-то, связанное с морем, неприятно связанное.

Он было уже собирался задать ей пару вопросов – когда она повернулась и, по своему обыкновению, пропустив свои руки под его, вцепившись теплыми ладонями в его плечи, встав на цыпочки, потянулась к нему за поцелуем. От ощущения ее обнаженной груди, коснувшейся его тела, все вопросы тут же куда-то ушли – нет, это она должна была что-то забыть – а что в итоге получается? Он, как мальчик, уже ничего не соображает от одного ее приближения. А она меж тем шла дальше – с каждым разом смелея и сводя его с ума. Одной рукой обнимала его за шею – ее роста на это едва хватало – а второй…

– Не надо этого делать. Что ты себе придумала? Если ты будешь продолжать, мы и до кровати не доберемся. Слишком долгое воздержание, Пташка, не идет на пользу. От меня не будет никакого проку – а ты начинаешь меня пугать…

– Это я делаю – пугаю тебя? Мне кажется, в любви нет правил. Я делаю то, что приятно мне – и приятно тебе, нет? По крайней мере, так должно быть. Я так устала поступать так, как от меня ждут – а я хочу забыть про них про всех. Пусть себе остаются за порогом, пока мы с тобой внутри – им пристало. А здесь нас будет только двое. Так будет честно. А еще – все, что за дверью, растворяется, когда мы просто вместе. Как сейчас. Это же так незамысловато, а ты говоришь – пугаю. Ты видишь – я вся пред тобой – какая есть. И нет ничего, никого более. Я не хочу тебя пугать. Я хочу сделать тебя счастливым. Если ты хотя бы чуть-чуть мне доверяешь – позволь мне попробовать. Я так мало знаю – и тебе, наверное, смешно. Но ты не смей смеяться – и не смей от меня прятаться. Потому что все, что я делаю, или сделаю – искренне. Потом, когда-нибудь – если нас разведет жизнь, и тебе придет в голову усомниться во мне или в моих чувствах – ты вспомнишь это наше время – то, что у нас не успели отнять – и поймешь, что хотя бы доля правды во всем этом была… И еще – я только начинаю путь – а ты для меня как карта – если ты будешь подсказывать или тушеваться, хорошенький из меня выйдет путешественник. Лучше тогда и не начинать… Просто дай мне свободу действий, не переспрашивая, не смущаясь – это как тот рисунок… Я карандаш – ты бумага, ладно? Давай хотя бы попробуем?

Возразить на это было трудно. Пташка-иезуит, соблазняющая не только телом и речами, но немыслимой, кристальной искренностью. Он дал ей полную свободу действий – и тут же об этом пожалел – но не было моментов честнее и нежнее, чем все то, что ей пришло в эту бесшабашную голову проделать с ним. И когда Сандор завис где-то в уже знакомой ему точке между небом и преисподней: небом – потому что куда он мог еще упасть, держа ее в объятьях – и пеклом, что ждало его за то, что он эти объятья допустил – когда он в редкие моменты долетал до затерянного в небытии островка рассудка, все спрашивал себя – смогла ли Пташка отключиться от реальности, как заставила забыться его самого? И только потом, глянув ей в глаза он понял – забвение, как и взлет и падение – тоже было одно на двоих.

========== IX ==========

No, I know what you said

But that doesnʼt mean that I understand

And you donʼt know what I meant by that

But itʼs sweet that you tried

That youʼre on my side

If you were my head

Youʼd know where it hurts

Youʼd clean up the dirt

If you were my head

I would be heard

As close, as close as weʼll get

We touch and itʼs gone

I must have been wrong when I thought

Everything melts in us

Though sometimes it does

If you were my head

Youʼd know where it hurts

Youʼd clean up the dirt

If you were my head

I would be heard

No, Iʼll never be you

But I donʼt need to

As long as you love me like you

If you were my head

Youʼd know where it hurts

Youʼd clean up the dirt

And I would be heard

If you were my head

Youʼd know where it hurts

Youʼd clean up the dirt

If you were my head

I would be heard

Kʼs Choice My Head

Она кое-как дотащилась до коридора, что вел в холл. Теперь надо было пройти насквозь, через плотоядно чавкающие двери – в серую туманную улицу – в черном, в бесцветном – пробудившись от кошмара – или наоборот, заснувши? Затишье, царящее в помещении, добивало Сансу – ей хотелось как-то это нарушить – потому что в тишине в ее голове продолжали звучать ядовитые речи ее супруга, все больше проникая в и так воспаленные, усталые мозги: «Ну объясни мне ты, дорогая, как можно не заметить такого рода вещи, как располосованные запястья у любимой женщины?» Санса в отчаянии глянула на руки – обе кисти были словно расчерчены тонким черным маркером: три полосы на одной – восемь на другой. Дурацкая краска въелась в заживающие рубцы и, видимо, впечаталась туда уже навечно, как варварская татуировка. Теперь не надо было и денег копить на салон – само получилось… Санса истерически захихикала и, испугавшись неприятного звука, зажала рот ладонью. Боги, что же такое?

Она сползла по стене – идти вперед было невмоготу. Карман жгла коробочка с кольцом – надо было его сразу выбросить, но Санса не могла этого сделать. Почему-то Алейна не желала сотрудничать, ушла в тень, оставив Сансу наедине с ее проблемами. Алейна бы знала, что делать – она не стала бы прогибаться под Бейлиша – еще и потому, что обладала той чертой, которой обделили Сансу – у нее на все был готов ответ, словно был заранее подвешен на языке. Но Алейна ушла. Бейлиш был только ее, Сансиной, проблемой – ее наградой за все те гадости и слабость, что она допустила. Теперь смотри правде в глаза, Пташка. Тебе придется разбираться с этим самой.

Санса достала из заднего кармана газету, что оставил ей Петир, развернула, начала читать. На первой странице зияла странным образом четкая фотография, хоть и в черно-белом варианте. «Юное дарование находит свою вторую половину». Джоффри слащаво улыбается темноволосой – по крайней мере, так казалось на фотографии – миловидной девушке, держащей его под руку. Вокруг знакомые лица: Серсея с самой парадной из ее улыбок на красивом холодном лице, Роберт, схваченный вполоборота, с бокалом в руке, Мирцелла, одетая во взрослое платье и оттого кажущаяся почти ровесницей Сансы. Ее старая знакомая Оленна в черном платье до пола, субтильная, но с прямой осанкой и вечной лукавой улыбкой – смотрит на внучку. За ее спиной – двое юношей, чертами лиц смутно напоминающие новую невесту Джоффри: один коротко стриженый, другой – с пышными длинными кудрями, оба красивы, благообразны, уместны. Ничто не портит общий коленкор – все на своих местах, как шахматные фигуры перед началом битвы – королевы, притягивающие больше взглядов, чем «юные половины» – белая и черная, зрелость и старость, вокруг – верная свита. Кто первый на вылет? Мужья, дети, внуки? А ведь на месте одной из пешек могла быть и она, Санса. А вместо миловидных юношей – ее собственные братья, сестра…

Нет, этого быть не могло. Их пустили в расход сразу – чтобы у нее, у Сансы, было побольше за душой. И теперь эта напрасная жертва насытит только вот того персонажа, стоящего боком – такого неприметного в дальнем углу. Не пешку – но игрока, того, кто двигает фигурами. И они – и Сандор, и Санса – тоже на этой доске, просто в тени, ждут своей очереди на выход. Их извлекут изящным жестом, когда комбинация будет такова, что в них возникнет нужда. Как это все было мерзко…

Санса вытерла нос, перелистнула страницу. Скандал в одном из столичных подпольных борделей, где застукали известного политика – «дом терпимости» был ликвидирован, а политик ушел в отставку – скучно – что там дальше?

Вот оно. Криминальная хроника, на девятой странице. А тут сразу две вещи: небольшая статья под названием: «Жертвы августа: кошмар на побережье» и ее собственная физиономия в конце колонки, там, где располагались объявления о без вести пропавших. Она глупо улыбается со школьной прошлогодней фотографии, волосы еще длинные, распущенные по плечам по случаю фотосъемки – неудивительно, что никто еще ее не сцапал. Санса уныло посмотрела на себя годичной давности, и ей пришло в голову, что теперь у нее нет ничего общего с этой умильно улыбающейся в кадр ломакой. От той девочки ничего не осталось – никто ее никогда не найдет. Она сама бы не смогла, даже если бы хотела. Да и нужно ли?

Теперь оставалась статья. Жгущая ей душу, мерзкая, лживая писанина.

Тут все излагалось суше – это вам не гламурная хроника. Две смерти, две предполагаемые жертвы – почерк один и тот же, множественные повреждения, сексуальное насилие в обоих случаях. Старшую девушку еще и пытались побрить наголо, оттяпав половину скальпа. Имя предполагаемого убийцы – его уже окрестили «тень в овраге» – по местонахождению найденных тел жертв – пока не названо, группа местных следователей под руководством столичного эксперта работает над раскрытием преступления. Следующая предполагаемая жертва: пропавшая без вести дочь скоропостижно скончавшегося год назад крупного северного бизнесмена. Это о ней. Возможно, похищена с целью выкупа, остается шанс, что еще жива…

Ей надо было кровь из носу дозвониться тете. Или Арье. Карточку найти, конечно, не было ни единого шанса. Но вот наковырять в сети номер Арьи можно было попробовать. На старом школьном сайте ссылкой на закрытую страницу соцсети был список номеров телефонов школьников – выставленный специально для родителей на случай приглашений на праздники или необходимого контакта. Есть там и номер Арьи. Может быть, по крайней мере, если страницу не обновили. По опыту Сансы, делали это редко – ее собственный сменившийся номер провисел в этом списке два года, пока Санса сама не пошла к секретарше и не разобралась с этой чепухой, после того, как ей неделю не смогла дозвониться бывшая лучшая подруга, переехавшая в другой город – ей пришлось разыскивать Сансу через Робба, уже закончившего к тому времени школу. Да, надо будет так и сделать. Если у них где-то появится доступ в интернет…

Санса бросила подозрительный взгляд на статью. Она не все прочла. Еще один абзац: «В связи с преступлением, разыскивается свидетель, Сандор Клиган, 28 лет от роду, частный охранник, последний раз видели 19 августа в приморском городе N. Особые приметы: ожог с правой стороны лица. Примечание: Особо опасен, может быть вооружен, предполагается возможная связь с преступником…»

И покатилось колесо – оно уже скоро их настигнет… Санса уткнулась в газету и зарыдала. Как же она будет со всем этим жить? Куда им теперь прятаться? В какую нору, в какую неведомую страну, где их не достанут щупальца Бейлиша и тяжелая поступь Горы? Почему их никак не оставят в покое? Потому что есть ее активы —и ненасытная жадность Бейлиша, решившего приступом взять весь мир – и ее в придачу: «Ты большая девочка – сама поймешь, когда время остановиться. Я же не Сандор Клиган. Увозить тебя силком я не хочу. Жду твоего добровольного шага в мою сторону. Скажем так, у тебя не больше месяца. Потом я начну расстраиваться – и ты, как преданная супруга – не очень верная, но это все впереди – начнешь неминуемо расстраиваться вместе со мной…»

Да уж, начнет. Сансе были неизвестны слабые месте ее супруга – а вот ему все про нее было ясно. Чем больше любимых людей в тесном окружении, тем доступнее и беззащитнее человек. Их секут за любовь. И кормят ею собак – озверевших чудовищ на службе у хитроумного демиурга… Как отвратителен этот мир, в котором игра идет по этим правилам. И тогда Сансе пришло голову, что единственное слабое место Бейлиша – это то, что он смертен, как и все они. И еще одно – она сама. Только ей под силу было подобраться к нему достаточно близко, чтобы дотянуться до его жизни. Ну что ж – если это кого-то спасет – может, оно того и стоит.

Санса усмехнулась. Вот уж романтика. Будут сидеть в разных тюрьмах и хранить друг другу верность: он – за выходки Джоффа, она – за мужеубийство. Разные дороги – одна судьба…

Она подумает об этом – но после. Сейчас ей хотелось забыть обо всем. Иначе голова лопнет. Санса встала, выбросила газету в стоящее в коридоре мусорное ведро – предварительно основательно порвав и скомкав ее – и прошла к выходу. Пересекла холл, вышла на улицу, под моросящий серебристый холодный дождь.

На улице было холодно, сразу перехватило дыхание, все тело покрылось мурашками. Зато дышится легче, чем в четырех стенах. Санса прошла к выцветшему кукурузному полю. Мертвые стебли все так же тоскливо шелестели на ветру. Санса зашла внутрь этого засохшего странного леса – истончившиеся, почти седые листья гладили ее по лицу, цеплялись за волосы. Там и сям валялись одинокие початки кукурузы, желтые, как шафран и твердые, как камень. Санса с детства ненавидела этот овощ, после того, как однажды отравилась этим канареечно-желтыми сладковатыми зёрнами, схомячив целую банку консервированной кукурузы. Больше она с тех пор ее в рот не брала. Но чаща, состоящая из сухих колосьев, болезненно притягивала Сансу – уж очень этот унылый, какой-то неземной пейзаж соответствовал ее состоянию души. Она словно влезла в выцветшую черно-белую фотографию – там, снаружи, слишком яркие краски, слишком жесткие игры. Хорошо бы остаться здесь, одним из стройных, легких стеблей, которые небрежно гладит ветер, запутываясь своей осенней заунывно-тревожной песней в тонких, как ее отрезанные пряди, листьях. Она будет вечно шелестеть под осенним дождем – засохнет, замрет – и не будет так мучительно больно. Он придет сюда искать ее – но никогда не узнает, не найдет ее среди сотен таких же, как и она сама, высушенных ненасытной землей и жарким летом, тянущихся к плачущему небу колосьев. Такие, как она, никому не нужны, в них не осталось жизни – годятся только на осенний жертвенный костер – чтобы согреть дыханье на один вечер, повеселить случайный взгляд радостной жадной россыпью оранжевых искр, пожирающих постылую плоть.

Было только одно «но». Где-то там спящее «сном праведника», как выразился Бейлиш ее персональное «но». Он боится огня – и не придет даже с ней попрощаться. Прощаться надо было ей. Длинно, нежно, навечно. Она не станет его «посылать». Нет, она будет любить его – пока еще есть время – чтобы было за что держаться, когда вспыхнет пламя и пожрет ее вместе с ее тоской и невезением. Однажды – наступит такой момент, когда она будет готова – Санса просто уйдет за дверь и не вернется. К тому времени он и сам догадается, что к чему. А если нет – тогда она возьмет себя в руки и разобьёт ему сердце. Это можно всегда поправить – в отличие от отнятой жизни. Найдётся кто-то достойнее ее – а Сансе не будет так горько от осознания, что она сделает этот шаг не напрасно. Он того стоил. Сейчас она словно жила в долг – все, что в ней было, принадлежало ему. Санса задолжала Сандору тысячу своих жизней – и одну горькую любовь. Теперь настало время отдать долг.

Она вышла с поля, направилась к гостинице. Кукурузные стебли грустно провожали ее бесприютным своим шелестом и колючими прикосновениями к мокрым от осенней мороси щекам. Санса шла, не оглядывалась. Ей надо было сделать еще одну маленькую работу, выполнить просьбу. Не будет ничего худого, если она оставит ему на память свой набросок. Она тихонько зашла в номер – Сандор так и спал, почти в той же позе, в которой она поймала его сегодня утром: на удивление спокойный, умиротворенный, почти что прекрасный. Возле кровати валялся ее рисунок. С ним ей повезло – и Санса надеялась, что так же сможет поймать и собственный образ.

Как выяснилось вскоре – она себя переоценила. Из трех набросков, сделанных в ванной перед зеркалом, один был хуже другого. Санса зло комкала листочки и выбрасывала их один за другим в корзинку возле душевой кабины. Наскоро сфотографировала себя телефоном, ушла на прежнее место – в кресло возле окна – тут был хороший рассеянный свет для рисования. Углубилась в рисунки – не тут-то было. Она схватывала то проступающий в собственных чертах образ матери, то почему-то вдруг на рисунке ей померещилась Серсея: несмотря на полную непохожесть, было у нее и Алейны что-то общее, особенно во взгляде. Это Сандору точно не понравится. Санса комкала листы, бросая их на пол, торопливо начинала следующий рисунок. Последний просто откровенно напоминал Арью – возможно, потому, что Санса все время думала о ней и предстоящем ей звонке. К чему тут Арья – они вообще ничем похожи не были? Где же она сама? Воистину, от нее ничего уже не осталось. Даже на бумаге не отобразишь. Разменялась на всех – на Алейну, на Пташку… Да, это, может быть, неплохая мысль!

Санса торопливо перевернула блокнот вертикально, набросала по памяти – восстановив в голове тот образ, что так старательно изучила тогда вечером в зеркале – собственную фигуру со спины по пояс в воде. Рисовать пейзаж было несложно – он снился Сансе почти каждую ночь, когда она вообще умудрялась спать. Море, закат, одинокая чайка вдалеке – клише. Что там ей понравилось – руки? Да, худые, как плети; кисти, гладящие полупрозрачную воду. Рисунок был черно-белый, вернее, серый – цвет она добавила только в волосы и гаснущий малиновым и оранжевым закат. Пару отблесков на плечах – на этой картинке она как чужеродный элемент прошлого. Это правильно – для него она должна уйти в былое – так было надо…

Она почти закончила, когда обнаружила, что Сандор проснулся и с интересом смотрит на нее.

– Эй, художник, что на этот раз ты изображаешь?

Санса подняла на него глаза. Он наверняка заметит ее смятение – не мог не заметить. Сандор всегда чувствовал ее лучше, чем она сама. Сейчас же начнет расспрашивать, расстраиваться, и тут она может себя выдать – а этого делать было нельзя. Ну, не натягивать же на лицо улыбку. В это он точно не поверит. Ее глупый взгляд тут же все ему и поведает. Стоит избегать прямого контакта. Когда Санса смотрела Сандору в глаза – тут же возникало ощущение устанавливающейся между ними связи – и этот луч словно просвечивал их друг для друга насквозь. Этого нельзя было допустить. Но как? После двух с половин недель ее идиотской игры в молчанку и этой дешевой подростковой депрессии с элементами самоубийства Сандор стал настолько подозрителен, что Сансе казалось, он замечает каждый ее неровный вздох. Значит, надо было придумать что-то, что, как ширма, заслонит всю ту снежную бурю, бушующую нынче у нее внутри.

Вот, рисунки – отличная ширма. Дура-Пташка уж точно бы зарыдала от не получающихся набросков. Алейне это тоже было досадно. Санса же будет делать так, как решила. Рисунки не имеют значения. Имеет значение он – ее сбывшаяся мечта, ее несчастный рыцарь, который на этот раз не в силах был ее защитить. Теперь пришла ее пора – она же тоже обещала быть ему паладином с мечом и охранять его от кошмаров. Беда в том, что нынче кошмары вылезли из самых отвратительных снов и уже стоят за дверью в молчаливом оскале, дожидаясь первой образовавшейся щелочки, чтобы проникнуть внутрь. Ну нет. Она не отопрет дверь. А когда отопрет – встанет на свою тропу.

– Я не могу. Не получается…

– Что не получается?

Твой выход, Пташка.

– То, что ты просил. Я не могу себя нарисовать. Я уже десятый раз начинаю с начала, наверное. Уже бросила рисовать с зеркала – видишь – она подняла вверх свой сотовый – теперь рисую похабным образом, с фотографии – и все равно – не могу. Не могу поймать. И это при том, что уже рисовала автопортреты сто раз… Это все не я. Извини…

Он смотрит на нее с жалостью и недоумением, потирая бровь, словно сомневаясь в трезвости ее рассудка. Да, у Пташки слабые мозги и она всегда рыдает по пустякам…

– Ну, вот еще. Подумаешь, важность. Потом. Тебя просто переклинило на этих рисунках. Отдохни. Ты же все утро с ними сидишь… Иди сюда.

Итак, начинается ее путь на костер. С чего он начнётся? Ну конечно, с любви…

========== X ==========

Мусорный ветер, дым из трубы

Плач природы, смех сатаны

А все оттого, что мы

Любили ловить ветра и разбрасывать камни

Песочный город, построенный мной

Давным-давно смыт волной

Мой взгляд похож на твой

В нем нет ничего кроме снов и забытого счастья

Дым на небе, дым на земле

Вместо людей машины

Мертвые рыбы в иссохшей реке

Зловонный зной пустыни

Моя смерть разрубит цепи сна

Когда мы будем вместе

Ты умна, а я идиот

И неважно, кто из нас раздает

Даже если мне повезет

И в моей руке будет туз в твоей будет joker

Так не бойся милая, ляг на снег

Слепой художник напишет портрет

Воспоет твои формы поэт

И станет звездой актер бродячего цирка

Дым на небе, дым на земле

Вместо людей машины

Мертвые рыбы в иссохшей реке

Зловонный зной пустыни

Моя смерть разрубит цепи сна

Когда мы будем вместе

Крематорий. Мусорный ветер

До сумерек они так и не вылезли из кровати. Сандор предпринял несколько вялых попыток выбраться наружу, заранее обреченных на неудачу – что было понятно им обоим. Он, как старший в этой микро-команде, должен был соблюдать формальности: и он это сделал, после чего со спокойной совестью опять упихался под необъятное одеяло. Пташка с интересом наблюдала за ним. На его увещевания она не отвечала, вопреки обыкновению, не тушуясь, глядя на него прозрачными глазами, слегка склонив голову к плечу. Ну и в пекло! Была бы охота. Будь его воля, он бы вечность не вылезал бы из постели – вот только курить и жрать хотелось люто. Ну да, еще бы. Сколько часов он уже не ел? А силы-то, меж тем, очень даже уходили. Это все Пташка и ее прелести – порой ему казалось, что она-то уж точно создана из неведомого миру легкого полупрозрачного материала – в серебристом свете от непогоды ее кожа будто светилась, влажная от сырости и любви. Она опять становилась похожа на восковую фигуру – особенно этой своей энигматической улыбкой. Вот и теперь – вроде дремлет, но все равно полуулыбка на лице – призраком из реалий. Сандор приподнялся на локте, заглядывая ей в лицо. Красивая и странная. Брови чуть нахмурились, глаза под сиреневатыми веками движутся: что-то снится. Глупая ее тушь так и не смылась до конца, под пушистыми бабочками опущенных ресниц еще видны черные разводы краски. Что-то все же было не так. Она вернулась в номер, словно в аду побывала. И все эти вопли про рисунки тоже были ни при чем. Что-то другое там произошло, про что Пташка предпочла умолчать. Или Алейна? Пташка не умела держать клювик на замке, любая мысль, ее посетившая, тут же отображалась на хорошеньком личике, словно внутри для нее не оставалось места. А тут – полный молчок. Даже намека никакого нет – как и нет желания с ним чем бы то ни было делиться. И это было тоже показательно. Обычно Пташка – если вообще к полутора месяцам их знакомства и сближения может быть применимо это слово – небрежно прятала свои секреты, оставляя на поверхности следы, чтобы он мог догадаться, прочесть их между строк. Пташка есть Пташка – ей важно спеть так, чтобы хоть кто-то услыхал ее трель. А тут – ни следов, ни подсказок. Молчание – или белый шум. Может, просто устала, перенервничала? Объективно, было из-за чего. Вела машину – для неумелого подростка этого уже достаточно, чтобы психануть. Потом эта его болезнь. Тоже некстати. Она, наверное, испугалась. Сам бы Сандор, окажись они в противоположных ролях, точно бы сдрейфил – жар, лихорадка – а поди-ка возьми на себя полную ответственно за случай – к врачам-то было обращаться нельзя!

Нет, тяжко. И все же это было все не то, он просто чувствовал – а в своих отношениях с Пташкой, особенно после этой ее истории с молчанкой, Сандор уже просек, что стоило доверять инстинктам. Где же ответ на твою загадку, любимая? Она потянулась, провела рукой по векам, отбрасывая тонкую кисть на подушку над головой. Седьмое пекло, а это еще что? На запястье, там, где нежно светилось голубое кружево вен, руку пересекали черные, недавно зарубцевавшиеся шрамики – видно, что неглубокие, но ощутимые. Так.

Игры в самоубийцу. В его школе был пацан, который развлекался подобными действиями. Ему нравилось себя резать – легонько, для виду, чтобы потом со скорбным видом расхаживать в кровавых лохмотьях. Бросать лезвие в ванной – чтобы все видели его страдания. Сандор страшно не уважал за это дурня – как не уважали его и остальные мальчишки. Однажды, спьяну, в выходные, этот осел распилил себя сильнее, чем обычно, задев артерию – из него полилась кровь, как из резаной свиньи, и он так разверещался в ванной, что разбудил надзирателя. Тот пришел, дал ему подзатыльник, посадил кверху рукой в коридоре, а остальных за дебош и для острастки на следующий день вместо выезда в город отправил на огородные работы. После этого того паренька возненавидели уже все, даже те, кто не знал о его любви к бритве и пачкотне. Правда, после раскромсанной артерии, дурень прекратил свои дебильные игры – видимо, смерть прошла слишком близко…