Текст книги "Это было у моря (СИ)"

Автор книги: Maellon

сообщить о нарушении

Текущая страница: 97 (всего у книги 101 страниц)

От белого и прошлая вина

Рассветом в сны, как пламенем в лицо,

Отпетым, неподеленным кольцом

Я ночи не страшусь. Я вновь держу

Дыхание твое. И на межу

Веду тебя, потерянная суть

Крылатая. Ты вздрогнешь. Как-нибудь

Взлетишь, теряя перья. Вышина

Тебя подхватит. Помни, не должна

Мне ничего. Ты песня – я струна

Натянутая тетивой окна.

2.

Сандор

Он нашел ее под фонарем. Девчонка стояла в белесом пятне света, окруженная дымкой испарений от влажной дороги – и сама казалась призраком, неверным, который того и гляди сдует ветром, порой накатывающим с моря. Сандор убрал от лица влажные пряди – в лавке сегодня было до невозможности душно и липко – и подошел ближе.

– Какого хрена ты тут делаешь? Следишь за мной, что ли? – Пташка, наконец то оторвавшись от горки полутрупов насекомых, что она изучала с видом знатока-патологоанатома (Сандору в какой-то момент показалось, что девчонка собирается положить конец мучениям живности и растоптать их), ломанулась куда-то в сторону дороги и врезалась бы в него, не удержи он ее за плечи. Пташка дернулась, как от удара хлыстом, и отскочила, попав пяткой прямехонько на горсть горелых жуков. Жизнь полна неожиданностей – и смерть тоже.

– Не следить за тобой довольно мудрено, коль скоро ты уже второй час мотаешься у меня под окнами. Вот мне и интересно стало – зачем? Это такое новое развлечение? Скучно, поди, без тачки-то? Столбы не посшибаешь, как же?

– Я не хотела сшибать столбы – я метила в тебя. Пожалела просто. И, как видно, зря… – она передернула плечами, словно ее знобило и опустила голову. Похоже, девчонка его боится. Как раньше – сто лет назад. Все вернулось на круги своя. Ну, неудивительно. В одной из глупых книжек, что он нашел в доме у Венделла (Сандор так и не понял, зачем это было написано – то ли какой-то досужий треп, то ли попытка пофилософствовать) было сказано, что все в жизни циклично. Судьба ходит по кругам, проворачивается колесом. Если так, то жизнь представлялась слишком обреченной уже исходно. Сандор так и не дочитал ту книжонку, засунул ее подальше на полку. Может, все-таки не круг – спираль?

– С меткостью, как я и предполагал, у тебя неважно. Если только случайно… Но и хорошо: а то бы изъятием прав на месяц ты бы не обошлась, боюсь.

Пташка скривилась – видимо, она и не думала, что Сандор в курсе ее неприятностей. Он-то еще отстал от жизни – а другие, вроде Джейлы, для этого сидят по часу в чате, тыкая пальцами в телефон и переписываясь с половиной города сразу.

– Уже знаешь, да? Быстро у вас тут вести разносятся. На одном конце города пукнули, а на другом уже отметили размер и вес наложенной кучи! Тебе воробьи об этом начирикали? – она нахмурилась и, заправив непослушную, вьющуюся прядь за ухо, подняла сердитые, потемневшие глаза на Сандора. Холодный взгляд – и какой-то остановившийся. Хоть прошло много лет, все же он так привык, что Пташка смотрит на него нежно и требовательно, что Сандора невольно передернуло от этого враждебного чужеродного взора.

– Чайки, блин, проскрежетали! Вообще, я узнал о твоих подвигах от очевидца.

– От очевидца? – Пташка удивленно подняла брови и тут же ушла в свои какие-то размышления, словно пыталась вычислить, кто же мог ее видеть в столь позорной, подрывающей ее новую «взрослость» ситуации. Огорошивать ее было и жалко, и забавно. Как объяснять городским мальцам, что алкоголь он продает только большим дядям и тетям.

– Делия два раза в неделю заходит в лавку: за вином для мужа. Он у нее инвалид. Тоже коп в прошлом. Искалечился при исполнении.

– Ах, как трогательно! Щас заплачу! Делия – это та пестрорукая блондинка с буферами наперевес, что разрывают форменную рубашку? Она твоя подруга, типа? Помогаешь мужа окучивать? Или еще что-нибудь? Может, по знакомству она вернет мне права – ну, раз ты ей… друг? А то как-то… – Пташка зло скривила рот и перекинула через плечо довольно длинную толстую рыжую косу, перехваченную в конце белой резинкой. Боги, она что, ревнует?

– Она, надо полагать, и так с тобой мягко обошлась. Радуйся, что машину еще не изъяли вместе с правами. Делия сказала, что ты неслась, как безумная, ничего не соображая.

– От тебя, между прочим, – она уставилась мимо него и вздрогнула, – Может, мне надо было рассказать Делии о том, что произошло утром, а? Боюсь, ты потерял бы на этом клиента – уверена, что твоя знакомая-коп не одобряет насильственных методов в любви. Хотя хрен ее знает. Ну, тебе виднее, землекоп!

Сандор отвернулся в сторону и прикурил. К нему тотчас же полетела стайка насекомых. Он с проклятьями захлопнул крышку зажигалки. Мерзкие жуки! Окаянная девчонка, чуть ли не шантажирует! И какие бесы в нее вселились, пока она была в своей загребучей столице? Или это отношение адресовано персонально ему? Ну, возможно, в чем-то она и права – после сегодняшнего он отчасти это заслужил.

– Ах, какая у тебя зажигалка – выпендрежная, вся в узорах! – Пташка ехидно улыбнулась. – Ты что шарахаешься? Боишься бабочек?

– Нет. Не люблю смотреть, как они горят. В отличие от тебя, юный садист. Так какого Иного ты все это время шлялась по дороге? До того, как углубилась в свои изуверские наблюдения?

– Я не шлялась, я гуляла.

– По пыльной дороге в темноте? Что-то с трудом верится. Опять разговор какой придумала? Извини, в дом я тебя больше приглашать не стану, – Сандор уставился на нее в упор. Пташка меж тем взгляд не отвела, только сцепила тонкие пальцы замком так, что они хрустнули. Ему на мгновенье стало стыдно, но, как и со всем остальным, раскаиваться было поздно. Да и потом, он же собирался вывести ее на чистую воду. А жалость тут ни при чем.

– Говорить мне с тобой не о чем. И так все ясно. Прошла любовь и цветы сдохли! – бросила она, делая акцент на букве «з», которой в последнем слове не было и в помине – не должно было быть.

– Что за бред? Какие еще цветы?

Сандор внимательно рассмотрел ее, стоящую под фонарем. Зловредная девчонка была чудо как хороша – что там старик Гэйвен плел, что она неважно выглядит? Учитывая, что всю предыдущую ночь она спала скверно и еще была с похмелья, большего и требовать не приходилось. Он поморщился – на стройной, белой, как молоко, шее отчетливо вырисовывался след, что он ей оставил – как клеймо. Хоть бы запудрила, что ли – женщины это умеют… А она ходит с таким видом, словно это очень почетная отметина. Медаль за отвагу…

– Бархатцы, – зло прошипела Пташка. – В горшках.

Боги, неужели ее еще и туда понесло!

– Ты и к гостинице погуляла? Там часто собирается всякая нечисть по вечерам. Квасить и красить.

– Без тебя там был явный некомплект. Ты же у нас явный специалист по «квашению» – и по роду деятельности, и по стажу! А что касается красить – могу дать пару уроков по использованию аэрографа. И по грамматике заодно. Я было и подумала на тебя: ну кто мог так грамотно написать слово «сдохли»? Только такой романтик, как ты…

Непонятно, почему ее вдруг так взбесил этот вопрос. Пташка цедила каждой слово почти что с ненавистью. Сандор уставился на прищурившуюся девчонку – от злости глаза у нее стали почти зелеными – как у раздраженной кошки. Как у Серсеи Ланнистер. Он затянулся и подумал о том, что все же этот ее взгляд нравился ему больше – никакой романтической поволоки в глазах, но и правды здесь в разы больше. Сейчас, похоже, она начала видеть его таким, какой он есть на самом деле. Видимо, от того и кривится. Сандор выпустил в ее сторону облако дыма, и рыжая, как свечка, голова на секунду утонула в сизых причудливых клубах. Пташка досадливо поморщилась и достала из кармана собственные сигареты.

– Я, в отличие от тебя, по местам былой славы не хожу, утирая слезы и сопли. Я просто живу дальше, – буркнул он, не отвечая на ее провокации.

Пташка отобрала у него зажигалку, старательно избегая любых прикосновений и касаний рук, и засмолила одну из своих мятных сигареток, похожих на нелепые спички. Тоже еще, курильщица выискалась! Все пытается всеми средствами казаться взрослее. А уже и не надо – и так подросла. Он покосился на Пташку и опять отметил, как она изменилась – стала женщиной, в которой очень редко проглядывали черты прежней милой замкнутой девочки. Впрочем, замкнутость, похоже никуда не делась – а только усугубилась.

– И все же это очень странно, Пташка, что ты гуляешь по дороге. Я не могу понять. Видеть меня ты явно не хочешь – и это разумно. Но зачем тогда эти мотания в стиле маятника – такая новая пытка? Садо-мазо, типа?

В ответ на его расспросы и подколы – Сандору надоело ходить вокруг да около и препираться попусту, и он решил идти напролом, пока не выяснит правду о ее странном выборе мест для прогулок – Пташка опускала длинные ресницы, горевшие под фонарем белым светом, и досадливо морщилась. Ага, похоже, он все-таки был прав. Она боялась. Отчаянно уворачивалась от ответа и не хотела в этом признаваться – ну да, она же воин – но боялась!

– Ты всегда любила гулять в диких местах – скакала тут, как коза, в свое время. К чему вдруг такая любовь к окультуренному пространству?

Она затянулась и бросила в его сторону очередной свирепый взгляд.

– Ты не думаешь, что люди меняются?

– Нет, не думаю, – ответил он спокойно. – Не в этом. Это как манера вождения. Как привычка пить кофе с сахаром или без. Они не меняются. Тут что-то еще – только что, понять не могу. Постой-ка, а ты, часом, не боишься?

Сандор решил спросить напрямую. Если Пташка не даст прямого ответа, все можно будет прочесть на ее лице, таком безнадежно-решительном. Интересно, сегодня она тоже таскала с собой пистолет? Не хотелось умирать от дурно пущенной пули. В чем-в чем, а в Пташкином неумении стрелять Сандор нисколько не сомневался. Знавал он женщин, что соображали, что такое пушка, и зачем она была нужна. Пташка к этой категории явно не принадлежала. А ее фитюлька – это был своеобразный талисман от страхов. «Смотрите, я большая и у меня есть защита!»

Так-то оно так – но даже подобный инструмент требовал хоть какого-то умения. Сандор настороженно окинул взглядом ее фигуру – ниже пояса. При таких узких штанах можно было узор на трусах разглядеть, не то что пистолет в кармане. Вроде ничего такого – только прямоугольная коробочка в заднем кармане – сигареты – и какая-то мелочевка в передних – зажигалка, ключи? Бедра у нее стали шире – машинально отметил он про себя. Раньше было ощущение, что она вот-вот переломится пополам: не Пташка – стрекоза. А теперь имелись даже вполне женские округлости, подчеркнутые по-прежнему тонкой талией. Майка – и почему она всегда носила вот такие тонкие, обтягивающие, полупрозрачные тряпки – ему на погибель? – слегка задралась, обнажая плоский живот и темнеющую у самого края пояса джинсов ямку пупка – с серебряным шариком-сережкой, зацепленной за нижний его край. Вчера ночью он этого не заметил – и хорошо. Все это были новые вещи, заводившие его еще сильнее. Что, интересно, она себе еще проколола?

Сандор едва слышно выдохнул и отвернулся. Он здесь не за этим, седьмое пекло! Впору было самому бежать напролом через чащу к морю и лезть в воду – остужаться. Нефиг пялиться, потому что. «Овраги – помнишь про них?» Мысли туда, а не о том, что сквозь майку у нее просвечивает бежевый кружевной лифчик, лямка которого оставила на плече розовый вдавленный след, что теперь пересекал своей дорожкой чуть выпуклый холмик левой ключицы. Интересно, а на правой тоже так? Пташка носит слишком тесный ей лифчик. Вот бы снять его, как клетку – он сто лет этого не делал – отводя слишком длинные волосы от застежки, перекидывая рыжую косу безжалостно стянутых вьющихся прядей ей через плечо, обнажая нежный затылок… Боги, да что это за долбаная зависимость? Просто невозможно отвязаться. Сигарета почти закончилась, а с ней подходило к концу и его самообладание. Вчера он ее толком и не рассмотрел. Времени не было, да и темно было в комнате. С утра заметил только – ага, с того ракурса это было видно – татуировку на копчике. Что именно там было нацарапано, он не успел разглядеть – только какие-то фантазийные переплетения, силуэты и линии. Лучше бы просто лежал и смотрел на нее. Не на столь негативно интерпретированный им взгляд, а на все остальное. Авось и вышло бы иначе. Она была так совершенна: теперь точно – ни убавить, ни прибавить – что дух захватывало, и не верилось в то, что где-то там, внутри, за всей этой гармоничной оболочкой прятался какой-то дисбаланс, мятеж, конфликт. Это ему надо выяснить – и только это, а он вместо этого облизывается на девчонку, как на мороженое и скулит об упущенном.

Поздно уже, поздно, дружок. Раньше надо было думать. Теперь у него осталась лишь его кретинская миссия – по разоблачению Пташкиных страхов и ее из них извлечению. К хреням бунтующую плоть – он не мужчина, он просто костыль. Ничего личного.

– Что? Чего мне бояться? Страшных пней? Песка? Волн? – нервно хихикнула девчонка и сама похоже стушевалась от неестественности того, как прозвучала эта последняя реплика

– Это легко проверить.

Сандор подхватил ее на руки – так внезапно, что Пташка растерялась и не сразу начала сопротивляться. Впрочем, пока он тащил ее к рощице на обочине, пару раз она ему таки заехала – и довольно метко, надо сказать. Ну и ладно – зато это успокоит его самого. Нет лучшего средства от несбыточных грез, чем хороший удар по яйцам.

Чем дальше он заходил за темные деревья, легко прижимая к себе свою ношу – так бы и нес всю жизнь – тем меньше девчонка извивалась. Когда Сандор остановился на небольшом пригорке между двух кривых акаций, слабо освещенных фонарем с обочины, Пташка внезапно обмякла и уткнулась ему в шею лицом, опалив коротким, словно лихорадочным дыханьем кожу в том месте, где сходящиеся ключицы образовывали ямку. Даже за плечо его обняла. Вот оно – перемена была налицо. В ней словно щелкнул переключатель – и в нем тоже.

Сандор стоял в темном лесу и словно держал на руках не Пташку, до одури желанную, несмотря ни на что, а какое-то слияние всех известных ему женских образов, оставивших след в душе: мать, Ленор, Лея, Маив, даже слепая старуха с далекого кладбища. Серсея. Пташка. В каждой из них жила своя боль, страх, питающийся этой самой болью. И да – он здесь не за этим. Хотя бы одну вытащить из мглы – хотя бы одну. Пока еще есть время – которого всегда слишком мало… Сандору хотелось верить, что на этот раз он не опоздал.

3.

Все дни, проведенные в поисках ветра

Украв поцелуй – маясь сотней ответной

Однажды ты вспомнишь – в рассвет, как-нибудь.

Любовь отрешенная – пустишься в путь.

А ты, цветом крыл не похожая птица,

Что те же дары мне сулишь сквозь ресницы

Во мгле отвернешься, – ни взгляда, ни дня

Любовь что алкала – оставишь меня.

Бредущий из лета, по зимнему пляжу

В ноябрьские сумерки бризом бродяжьим.

Любил тебя вечно, вовек не любил.

Любовь что приходит, любовь что забыл.

Фабрицио Де Андре

Quei giorni perduti a rincorrere il vento. Amore che vieni, amore che vai.

3.

Санса

Он выбросил сигарету и подхватил ее на руки, ничего не понимающую и огорошенную до глубины души. Дотащил ее до лежащей справа рощи шелковиц, за которой шумело и перекатывалось беспокойное море. Санса, поначалу сопротивлявшаяся, вцепилась ему руками в воротник рубашки, уткнувшись носом в шею. Не будет она смотреть. Не будет. Это как ночной кошмар – надо только потерпеть. Боязнь его прикосновений не шла ни в какое сравнение с ужасом оказаться один на один с пространством без стен. А он казался настолько неумолимым – часть ночи, незнакомый ей жестокий призрак – и все же руки его были теплы, а объятья – настолько надежны, что она пожелала на миг, чтобы время замерло – как когда-то.

– Ну-ка, подними голову, Пташка!

– Нет. Отстань. Не буду.

– Все с тобой ясно.

Он развернулся и отнес ее обратно, аккуратно поставил на дорогу.

– Все, можешь открывать. Страшный лес остался позади.

Санса быстро одернула задравшуюся майку и сердито уставилась на бесстрастного Клигана. Ишь, стоит, словно и не таскал ее в лес – и хоть бы хны ему! А пока она была у него в объятьях, ей на минуту показалось, что все вернулось на круги своя – так бережно он ее держал, так нежно прижимал к себе. Но нет, по виду понятно – просто очередная издевка, тупая и грубая, в его нынешнем стиле.

– Ты урод! Я ничего не боюсь! Просто он мне не нравится. Не хочу его видеть.

– Это ясно. Я понимаю. Пойдем-ка, я тебя домой отведу, воин. А то тут слишком много оврагов.

Санса бросила на него недоверчивый взгляд.

– Чего много?

– Оврагов. И призраков – на твою несчастную рыжую голову. Нет, Пташка, так не пойдет, – он на секунду остановился и устало покачал головой, вытаскивая из смятой пачки в кармане очередную сигарету.

– Чего не пойдет?

– Прятаться глупо. Я так двадцать лет зарывался от Григорова лесочка. А ты не будешь. Это не помогает, а наоборот, растет, как снежный ком, летящий с горы. А потом однажды накроет лавиной. Или выживешь – или тебя подомнет. А в графе причины смерти напишут: самоубийство. Не бывать этому.

– Почему это? Это моя жизнь! И страхи тоже мои! – Санса едва удержалась от того, чтобы топнуть ногой. Вот нашелся, тоже, обличитель. Знаток женских страхов и страстей!

– Потому что я не позволю, – он взглянул ей прямо в глаза, пристально и серьезно, не отводя взгляд, и Сансу захлестнуло дичайшее ощущение дежа-вю. Было уже это – или ей приснилось? – В твоих страхах отчасти виноват и я, так что я заставлю тебя от них избавиться. Если надо, за твой рыжий загривок буду таскать тебя по лесам и полям. И на берег. Ты же его больше всего страшишься, верно?

– Не твое дело, – пробурчала недовольная Санса. И что он себе возомнил? Он теперь ответственный по спасанию? Вылечим Пташку от ночных ужасов и загладим вину? Ну его в пекло!

– Направь свое бешенство в другое русло – в позитив! Да, я знаю, ты меня побьешь, пристрелишь – криво, и я буду долго мучиться. Проходили уже, надоело. Твоя жизнь – живи ее, а не делай вид, прикидываясь тем, кем ты не являешься! На берегу костюмчики не спасают, да? Ты слишком много от себя отрезала, Пташка. Оторвалась от земли, обрубила корни, – Сандор отвернулся и зашагал дальше. Санса недовольно поплелась за ним, охвостьем, не успевая.

– Ничего такого. Просто я выросла из этих игр единения с природой. Это скучно.

– Из этого нельзя вырасти, – Сандор опять искоса глянул на нее, но без издевки и как-то безнадежно, словно обреченно. Сансе в этот момент почудилось, словно он старик, а она – несмышленыш, что стоит у его колена и, засунув палец в рот, ждет свой урок жизни. Это было до смешного нелепо и несправедливо! Даже спорить не хотелось. А он шел вперед, как всегда, ее обгоняя и продолжая свой монолог:

– Ты – часть природы – хочешь ты этого или нет. А будешь сопротивляться – она отплатит. Ты должна это понимать, специалист по мести! Вот она и берет свое – плюща твои мозги. Ты можешь сколько угодно утверждать, что это не страх, а нежелание, выбор, дань моде или любой другой эвфемизм…

– Что другой? – Санса даже остановилась.

– Эвфемизм. Это когда ты называешь одну вещь другой, потому что тебе так выгодно.

– Я знаю, что это такое. А вот ты откуда это знаешь? Профессором заделался? Боги, Сандор, как я прогадала! Поехала в столицу искать умного жениха, а у меня под носом валялся такой бриллиант в грязи! Вот уж удивил, так удивил!

– Очень смешно. Раньше не знал. Посмотрел в словаре. Есть такая книжка. Слово больно понравилось.

– Ты что же это, читать научился?

– Да, и тебе советую. Как закончишь с букварем, глянь в словаре термин «фобии», – уже раздражаясь, фыркнул Клиган и достал очередную сигарету.

– Кстати, мы уже дошли. Можешь отпустить мой рукав – а то куртку порвешь, бесстрашная ты наша. Иди спать. Завтра зайду за тобой в два.

Она сама не заметила, как вцепилась ему в кожанку. Вот же пекло! Когда эти руки прекратят воротить, что им приспичит! Санса вообще не хотела больше к нему прикасаться. Никогда.

– Я с тобой не пойду.

– Пойдешь. Или я тебя унесу. Знаю, у тебя завтра гости – хочешь опозориться? Лучше не подначивай – а то я все сделаю в лучшем виде. Этот боров Гэйвен получит отличную пищу к размышлению и прекрасный материал для фабрикования свежих сплетен. Просто вылезай за калитку к двум.

– Меня там не будет, – мрачно буркнула Санса, направляясь к собственному забору.

– Не будет – тем хуже для тебя. Давно я не веселился. Видимо, время пришло…

– Вот мы и увидим, что пришло, кому и куда.

– Иди-иди. Или тебя до двери проводить? А то там цветы, клумбы, бугенвиллеи…

– Цветы все сдохли! – бросила Санса и хлопнула калиткой.

========== XI ==========

Шёл водолаз, гулял водолаз по берегу,

Ел ананас и дико ругал Америку.

Кабы Ди Каприо был бы не мальчиком,

Я бы не устоял.

Я не гулял, да, я не гулял по берегу,

Я не летал, да, я не летал в Америку,

Кто-то туда, а я-то куда ни попадя,

Где-то не дорулил.

Я-то бродил, да, я-то бродил по городу,

Да, городил, что бога схватил за бороду.

Официантки лезли ко мне за пазуху,

Нету там ни черта.

Что подарено – не теряй,

О потерянном не жалей,

Этот парень у входа в рай

Уже устал от слёз и соплей,

Но он видит нас насквозь,

И он не станет нам петь псалмы,

Он нам задаст лишь один вопрос —

Были ли мы, любили ли мы, да…

Были ли мы, любили ли мы, да…

Были ли мы, любили ли мы, да…

Были ли мы, любили ли мы, да…

Три на четыре, минус один, одиннадцать,

Я тебя кинул, чтоб самому не кинуться.

Сел покурить, а все сигареты мокрые,

Не о чем говорить.

Пела мне песню, пела мне песню девица,

Пела о том, во что и самой не верится.

О, не грузи меня, я же как пентиум,

Я на тебе завис.

«Иисус изменил твою жизнь. Сохранить изменения? Да/Нет»

Не надо слов, не надо слёз,

Не надо если бы-кабы,

Да или нет на простой вопрос —

Были ли мы, любили мы, да…

Кирилл Комаров У входа в рай

1.

Санса

Так начался период ее «лечения». Сансу вся эта ситуация выматывала до предела – уже ближе к двум у нее начиналось учащенное сердцебиение и все, что к нему прилагалось: потные ладони, муть в животе, иногда даже легкое головокружение. Она неожиданно осознала, что за эти четыре года ни разу не пыталась даже высунуться на природу. Незачем было. Учеба, колледж – она и не знала, что такое погружение возможно – до первого семестра. Редкие вечеринки, еще более редкие заезды к родственникам. Вечерние прогулки по грязным закоулкам столицы. И творчество, творчество – надрывной волной, в любое свободное от дел время суток, до изнеможения. Ей стало легче, когда она переехала в дом Тириона – на последнем курсе. К тому времени она была одна – Уиллас, как и все остальные, был пройденным этапом, а надобности в замене не возникало. Она даже забывала сходить в сортир, пока рисовала. Про еду даже говорить не приходится. Все, что ей надо, возникало на бумаге или на холсте. Или позднее – на гигантских панелях декораций для студенческого театра, куда ее зазвали на практику. Там для разных спектаклей под кистью и аэрографом возникали деревья и поля, иногда даже реки. Только темы моря она избегала, а когда возникала надобность – сотрудничала с парнем с курса прикладной живописи. Это стало ее природой. Заменило то, что осталось позади, в мрачной тени. Теперь же ей надо было разворачиваться и топать – по сути, по своей воле – в эту самую тень. Это было хуже всего. Хуже даже разборок с Сандором. А Сандор стал ее палачом. Мотивов его Санса не понимала, особенно после той дикой ночи. Но подозревала, что ему это нужно по той же причине, что и ей: зачеркнуть навечно это прошлое, отдать долги и сплавить ее подальше – уже навсегда. Отстреляться. Клиган являлся под забор – неумолимый, как сам Неведомый. Внутрь он никогда не заходил, а дожидался ее у калитки.

Однажды Санса, завидев знакомую массивную фигуру из окна второго этажа, было решила слукавить и позвонила ему на сотовый – тот, конечно, был отключен – и оставила сообщение о том, что у нее болит голова, и она решила вместо прогулки вздремнуть. Через две минуты услыхала, как он орет через забор – куда громче, чем надо: «Дорогая, ты забыла у меня свои джинсы. Убей меня боги, не знаю, как ты дошла до дома, но я положил их в стирку. Принесу тебе их к вечеру – хотя вряд ли они тебе понадобятся в постели!»

После чего Санса в бешенстве спустилась вниз и обнаружила его подпирающим забор снаружи с самым невинным видом.

– Ты рехнулся? Соседи же услышат!

– Не услышат, а услышали. В доме слева даже окно приоткрыли. Я тебя предупреждал. В следующий раз будет хуже…

– Хорошо, пошли, Иные тебя забери!

День делился на два захода. Днем он водил ее по берегу: Сандор вдоль моря, она сама – на самом дальнем возможном расстоянии, среди колючек и полыни, не глядя на воду – если в ту сторону, то только на своего спутника. Вечером, в половине седьмого – он начал раньше закрываться ради всего этого бреда – они шли в поля или в чащу. С лесом, как ни странно, шло лучше всего. Сансе в первый же вечер удалось простоять на опушке одной с прищуренными глазами в течение минуты, не грызя ногтей и не закрывая лицо ладонями. Страх наползал – особенно вылезшим на поверхность воспоминанием, как она когда-то ехала на лошади с берега – какой-то хлюпающий кошмар – но она смогла его раздавить. В первый вечер она почти поверила, что это будет легко.

Она смотрела на деревья и думала, что каждое из них похоже на человека: вот сутулый старик, вот женщина, ждущая дитя, вот мать с двумя притулившимися возле нее подростками. Она даже перестала бояться пней и после того, как на третий день села на бревно в пролеске и выкурила там сигарету, наблюдающий за ней издалека Сандор официально объявил, что лес можно считать покоренным.

С открытыми пространствами было хуже. Руки начинали потеть, как только они выходили на ту часть дороги, что открывала вид на поле, за которым вдалеке синела полоска моря. Сходить на обочину она вообще отказывалась: колени подкашивались, а ступни начинали зудеть, как когда отсидишь ногу. Из окна машины все воспринималось проще: можно было представить, что это кино.

Тут же все было натурально, широко, летело своей бесконечностью ей прямо в лицо, и от этой пугающей необъятности Сансе хотелось сесть на корточки и закрыть голову руками, словно она ждала, что ее вот-вот накроет волной – что обычно и происходило в ее кошмарных снах.

Сандор пару раз выпихнул ее в траву и понаблюдал, не вмешиваясь, за реакцией Сансы на вид открытой местности, словно пытаясь определить, с какой стороны подходить к проблеме.

В первый раз это случилось как раз когда в доме засели архитекторы, а ее вежливо выставили за дверь. Гэйвен ушел на берег с сигарой в зубах, и нечего было и думать идти за ним. Сандор вывел ее на поле возле своего дома и потом с полчаса отпаивал ее чаем в той самой комнате, где они так неудачно столкнулись за несколько дней до этого.

Сансе уже было все равно: где угодно, лишь бы не в поле. Комната – это только стены и потолок. Всю гадость они привнесли туда сами. Не стоило на этом зацикливаться. Как и, наверное, на простирающемся во все стороны зелёном поле, заросшем барвинками по краям. Но если от комнаты можно было абстрагироваться, так же как можно было отвлечься на деревья в лесу, то поле топило ее своей обнажённостью и отсутствием барьеров. Там ей начинало казаться, что земля ослабила свое притяжение – по крайней мере, в отношении нее – и стоит ей открыть глаза или пошевелиться – она начнет падать вверх, и это будет продолжаться бесконечно, пока не выцветет время и не остановит свое вечное движение вселенная. Во время ее истерик Сандор угрюмо молчал, все что-то обдумывая, а она плакала без слез и ждала, когда же кончатся эти издевательства, и он отпустит ее домой.

2.

Их терапевтические прогулки редко продолжались больше часа – ни она, ни Сандор не выдерживали. Она – этого вечного надрывного иссушающего животного страха, а ему, похоже, действовали на нервы ее реакции. К концу сеанса он начинал все чаще плеваться, курить и ковырять бровь. У Сансы были смешанные чувства на эту тему. С одной стороны, она дико злилась на него за это фактическое насилие над ее уже сформировавшейся – пусть и криво – личностью и правом на то, чтобы хранить свои фобии сколько и где ей влезет. С другой – она понимала, что объективно он в чем-то прав и, избавившись от этих страхов, она станет свободнее и сможет пойти дальше. Прочь от ненавистной Закатной Гавани, от прошлого. От него самого.

После того, как «сеанс» заканчивался, он отвозил или, что бывало чаще, отводил ее домой пешком. Разговоров они оба избегали, по большей части по ее вине – по крайней мере так казалось самой Сансе. На любой вопрос, даже самый невинный, она автоматически начинала огрызаться, в процессе ловя себя на мысли, что не понимает, что говорит и, главное – зачем она это говорит. Чем больше времени проходило, тем отчетливее она начинала понимать, что весь этот стеб является реакцией на то, что она сама про себя называла «временным сближением». Это случалось каждый раз во время ее срывов на берегу или в полях. Там она уже не помнила ни обид, ни того, что ей до судорог болезненны и неприятны его прикосновения, живо напоминавшие о том, что он с ней сотворил в то утро. Когда он провожал ее или вел на место сеанса, Санса делала все, чтобы не идти с ним в один ряд: либо отставала, либо? наоборот? убегала вперед. Никаких контактов. Никаких возможностей, даже самых мельчайших шансов на этот контакт. Она думала, что он будет злиться или заискивать, искать прощения, особенно после того утра, но ничем таким и не пахло. Сандор вел себя так, словно и не было ничего – никакого унижения, никакого насилия.

Но оба они знали, что оно было, и понятия не имели, что с этим теперь делать. Камень был брошен и лежал на дне мутной реки, которая кишмя кишела крокодилами. Кому-то надо было нырнуть и вытащить злополучный булыжник, но, чтобы справиться с крокодилами, надо было самому стать монстром. Так что Санса храбрилась, точила зубы и избегала прикосновений.

Во время «сеансов» она была вынуждена принимать его помощь, мириться с его присутствием и прикосновениями: это был вымученный, но необходимый компромисс. Когда она согласилась на этот эксперимент (по совести, вот это и было настоящим насилием над ней, а не мерзкая сценка в спальне) приняла и то, что Сандор станет ее ассистентом или, даже лучше сказать, проводником на этом пути.

По дороге обнаружилось, что в процессе «терапии» Санса умудрялась странным образом абстрагироваться от произошедшего в ту ночь в доме Клигана, так же как и он сам отодвинул в сторону свою обиду на ее идиотский уход весной. На этом узком и тесном пятачке им некуда было деваться друг от друга – и они вынуждены были стоять вплотную, чтобы не рухнуть в бездну. Вернее, рухнула бы она, а он либо стал бы по привычке ее держать, либо отпустил бы, либо упал бы вместе с ней. Так что выбор, по совести сказать, был невелик. Санса принимала его помощь и терпела его близость, пока вдруг не поняла, что в процессе их прогулок она перестала смотреть на Сандора с сегодняшней – отчужденной и озлобленной – точки зрения, а начала воспринимать его, как когда-то давно. Она глядела на своего доктора-неофита глазами не Сансы Старк, специалиста по сценографии и прикладной живописи, а с позиции и восприятия Пташки, которую она давно считала вымершим атавизмом, нелепым воспоминанием прошлого, вдруг неожиданно воскресшего и потеснившего ее состоявшееся «я», выбравшись с каких-то чердаков из пыльных глубин памяти.