Текст книги "Это было у моря (СИ)"

Автор книги: Maellon

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 101 страниц)

– Спасибо! И вам, мисс!

После разговора клерк сиял, как медный грош. Санса, стараясь ступать легко и элегантно, прошла вдоль красных диванов. Сандор все еще стоял, прислонившись к косяку двери буфета. Разговор Сансы и администратора ему явно пришелся не по душе – лицо помрачнело еще больше.

Из буфета вышла мамочка, волоча за собой упирающегося, в слезах, малыша. «Хотю бабоцку. Хотю! Ты злая, обратно, обратно, к бабоцке! Пусти, пусти!». Мать в сердцах дала ему крепкий подзатыльник: «Да уймешься ты, наконец, негодник?! Нет твоей бабочки. Улетела! Вот наказание! И не пускай слюни – ты же мужик!». Проходя мимо пристально смотрящего на всю эту сцену Сандора, она, продолжая тащить малыша за пухлую замурзанную ручонку, – «Хотю бабоцку! Пусти, пусти!» – откинула волосы назад за спину так, что они почти задели Клигана по лицу.

– Ох, простите, пожалуйста! Я не хотела быть грубой. Этот паршивец так меня расстроил!

– Ничего страшного, – сказал Сандор спокойным ледяным голосом и посмотрел ей в глаза так, что мамаша смутилась, опустила длинные ресницы, даже как-то побледнела на мгновенье, подхватила уже окончательно зашедшегося в плаче малыша на руки и, сгорбившись, поспешила к лифту на второй этаж.

Санса смотрела на эту сцену поначалу с большой неприязнью, готовя в голове с десяток ехидных комментариев для Сандора. Но постепенно все фразы куда-то улетучились. Нет, все же он молодец. Сансе было безумно жаль малыша, он напомнил ей самого младшего братика, того, что отправили вместе с Арьей, – не внешностью, но упрямством. А мамаша-курица вызывала у Сансы чувство глубочайшего раздражения – причем, это чувство возникло не сейчас, а раньше, в буфете. «Он молодец, но ему я этого не скажу».

Санса пошла к номеру. Сандор пошел было за ней, нервно посматривая на администратора. Тот разговаривал по телефону, не глядя на них.

– Ты куда?

– В номер, за мешком с грязными вещами. У меня все вещи кончились, отвезу их в усадьбу, стирать.

– Ах, вот к чему весь этот карнавал! А я-то уж подумал, что ты надела это – он указал подбородком на ее грудь, – для того хмыря за стойкой.

– А тебе-то что? Ты хотел бы, чтобы я это надела для тебя?

– Нет, не хотел бы. Ты меня и в шортах, и в майке с птичками вполне устраиваешь. Особенно в грязной.

– Иди в пекло! Ни за что не буду стирать тебе больше рубашки!

– А и не надо. К тому же, мне их уже постирали. Так ты идешь за своим бельем или нет?

– Иду. А ты захвати, пожалуйста, мои лекарства из своего номера.

– Хорошо. Жду тебя в машине.

Санса уже открывала дверь ключом, а он все стоял и смотрел на нее.

– Кстати, Пташка, это платье и вправду тебе очень идет. Ты в нем, как лунный луч…

========== V ==========

Санса заскочила в номер, взяла набитый доверху мешок, притулившийся у двери. Наскоро забежала в ванную – поглядела мимолетом на себя в зеркало. Гадкое, неудобное платье, но сидит и вправду отлично. В кои-то веки собственная фигура показалась Сансе действительно женской. И что джинсы не налезли, удивляться тоже не приходилось… Платье удачно оттеняло ее несносные волосы, придавая им более глубокий, осенний оттенок – они будто сделались темнее. С этим платьем, наверное, хороши были бы ее прежние, длинные волосы.

Впервые Санса пожалела об отрезанных косах. Но что сделано, то сделано. Зато можно мыть их, когда заблагорассудится… С косами Санса маялась ужасно, хоть и гордилась ими: у нее были самые длинные и густые волосы в классе – единственное, что выделяло ее из толпы. Так ей казалось, по крайней мере. Дома же это было сущее наказание: их надо было мыть, тщательно расчёсывать, заплетать на ночь. Арья, которая бралась за щетку далеко не каждый день – у нее с детства была короткая стрижка – с ужасом смотрела, как Санса, морщась, распутывает непослушные влажные пряди.

– Ты здесь все засыпала своими рыжими космами! Иди чесаться в ванную, это невозможно!

– Сама иди туда! Это моя кровать, что хочу, то и делаю!

– Да, но комната-то общая! Смотри, я ночью возьму мамины швейные ножницы и отрежу эту твою рыжую змею. Сама же спасибо скажешь!

– Ты что, сошла совсем уже с ума! Только посмей! Я сейчас пойду и скажу папе!

Арья замолкала. Отец, хоть и никогда не говорил этого напрямую, очень гордился красивыми дочкиными волосами, и это понимала даже Арья. Когда Санса сломала себе руку в пять лет, часто после душа, с которым ей помогала мама, именно отец заплетал ей еще маленькие тогда косички, рассказывая истории о рыжеволосых древесных феях, что живут в зачарованных лесах и пляшут по ночам со светлячками, и о принцессе, у которой были такие длинные кудри, что она могла спустить их из башни, чтобы прекрасный принц забрался к ней и спас ее.

– Папа, но это же больно! Если дергают за волосы – больно! Как же он карабкался, тот принц? Принцесса, наверное, жутко кричала. Это был злой принц?

– У нее были волшебные волосы. Если кто-то? любящий ее всем сердцем, прикасался к ее волосам – ей не было больно. Так она могла узнать, настоящая ли это любовь… Принц любил ее по-настоящему, всей душой, он был добр и честен… И поэтому, когда он залез в башню, держась за ее волосы…

– Это было самое настоящее волшебство, да, пап?

– Самое настоящее. Когда он залез в башню, у принцессы не выпало ни единого волоска, и ей не было больно. Ни капельки.

– Значит, это был настоящий принц, правильный. Прямо как ты. Когда ты заплетаешь мне волосы, мне ни чуточки не больно. Мама меня чаще дергает…

– Это потому что ты вертишься. Мама любит тебя всем сердцем, так же, как и я.

– И я вас с мамой люблю, папочка, очень-преочень. И принц убил чудище, что держало принцессу в башне, да? И потом они жили долго и счастливо, я знаю!

– Если ты знаешь, то зачем я рассказываю? Тогда сама давай.

– Нет, я хочу, чтобы ты.

– Хорошо, только не вертись так. Он убил чудище. И они жили долго и счастливо до конца времен.

– Как мы?

– Конечно. Как мы…

– Папа, послушай, а принц был красивый, да?

– Он был отважен и смел, нежен и заботлив. Для принца это самое главное…

Это воспоминание в памяти Сансы было одним из самых четких эпизодов, связанных с детством. Она словно видела себя со стороны, как в кино: зеленоватый свет лампы, падающий на одеяло, маленькая девочка в синей ночной рубашке, сидящая рядом с отцом, который старательно заплетает ей косички, может, чуть неуклюже, но очень бережно.

Он всегда завязывал ей косички резиночками двух разных цветов – никогда не брал одинаковые, в отличие от мамы, которая во всем любила порядок и симметрию. Когда отец приносил из ванной резиночки, одну он давал Сансе сразу, а другую зажимал в кулаке за спиной, и Санса угадывала, какой цвет спрятался в большой отцовской ладони на этот раз. Если ей удавалось угадать цвет резинки, отец подкидывал дочку к потолку, пока не видела мама. Сансу очень смешили эти разноцветные резиночки – она заливалась хохотом каждый раз, когда отец завязывал ей косички, а он дергал ее за них, разлохмачивая косы и пуская насмарку всю эту тщательно проделанную им самим ювелирную работу.

Когда отца не стало, она не могла больше видеть эти косы в зеркале. Кому теперь есть дело до ее волос? Вся жизнь катилась под откос – какое вообще значение могут иметь волосы? И она обрезала их – безжалостно, а потом рыдала два часа, пока не вернулась с работы мать и не нашла ее на полу над блестящей горсткой ее прежней гордости…

«Что это была за сказка, папа?» В настоящих сказках папы не падают на переходе, хватаясь за сердце, – они всегда возвращаются домой, где их ждут, садятся у камина и смеются, и хмурятся, пока домашние рассказывают о том, как тут шла жизнь, пока папы не было. Папам не выбирают страшный холодный ящик – в котором им придется лежать вечно, пока их не успевшие повзрослеть дети оступаются, находят и теряют себя снова и снова. Не может такого быть, чтобы тот самый папа, что криво заплетает косички и никогда не выбирает резиночки одного цвета, лежал в этом белом нелепом ящике, засыпанном розами, на которые у папы всегда была аллергия, – и прикоснуться к нему было страшно, потому что все, что было папой, ушло – осталась только стынущая плоть. «Ведь мы все должны были жить долго и счастливо, ты помнишь, папа? До скончания времен. Мы в какой-то другой сказке – страшной и жестокой, где нельзя ошибаться, где, чем больше ты стараешься, тем больнее тебя бьют. В таких сказках не бывает отважных, смелых, храбрых и заботливых принцев, в ней есть место только для чудовищ – и надо стать чудовищем для того, чтобы выжить… Знал ли ты обо всем об этом? Если да, то зачем ты меня обманул? Значит, и нет никакого настоящего волшебства, принцессы визжат от боли, пока принцы карабкаются по их золотым волосам к окну башни – и выдранные с корнем, окровавленные волосы, падая вниз, чертят на лицах принцев причудливые узоры. Поэтому я отрезала волосы, папа. Я больше не верю ни в принцев, ни в волшебство…»

Санса обнаружила себя рыдающей на кафельном полу. Вот тебе и забежала на минуту в ванную! Все платье спереди было в мокрых пятнах от слез. Санса поднялась и, не глядясь больше в зеркало, кое-как помыла лицо, насухо вытерлась и побрела к двери.

В неудобные туфли натекла вода, пока она умывалась – или, может, это были слезы? – и теперь при каждом шаге они мерзко чавкали. Санса вновь взялась было за мешок, но проклятый бок дернул, как больной зуб, на который попал камешек. Санса ойкнула. В дверь нетерпеливо постучали.

– Ты выйдешь наконец из этой комнаты, седьмое пекло? Ты там случайно не заснула, разбирая по парам грязные носки? То тебя туда не загонишь палкой, то не выгонишь! До чего же надоедливый ребенок! Выходи, или я выбью эту чертову дверь!

– Я не ребенок. Я сейчас выйду.

Санса шмыгнула носом и отворила дверь. Клиган возвышался над ней, как черная тень. Судя по лицу, он был в полном бешенстве. От него, как всегда, разило куревом.

– А вот наконец и наша принцесса пожаловала! Какого Иного ты там рыдала? Что стряслось на этот раз? Тебя напугал паук, или расстроило собственное отражение в зеркале?

Он что, в замочную скважину подглядывал?

– Ничего я не рыдала!

– Зачем ты врешь? Я же слышал.

А, значит не подглядывал, а подслушивал. Час от часу не легче!

– И давно ты тут стоишь?

– Достаточно давно, чтобы слышать твою истерику. И не ври мне. Никогда не ври. Тем более, врать ты не умеешь. Я и то это лучше делаю, чем ты.

– С чего это? Хочу и буду. Ты мне никто. Ты сам так сказал. Так что не указывай мне, что мне делать, а что – нет. Тоже, нашелся воспитатель.

– Очень хорошо, я так и сделаю!

– Очень хорошо. Я счастлива, что мы друг друга поняли наконец.

Санса зло хлопнула дверью, так, что тонкая гостиничная стена задрожала, решительным жестом подхватила мешок, зажала в другой руке телефон и ключ и двинулась к холлу. Сандор, не глядя на нее, пошел рядом. Навстречу им вышла из-за поворота новая знакомая Сансы – старушка из соседнего номера. Она была в халате, с мокрыми волосами и держала в руках купальную шапочку – видимо, в гостинице где-то был бассейн.

– А вот и ты, малышка Санса. Успела позавтракать? Какое у тебя чудное платье! У меня было очень похожее на моей свадьбе. Сдается мне, мода до тошноты циклична. Как помню, мое платье молнией разодрало мне все весь бок и добрую половину груди – и когда я добралась до брачного ложа и скинула это орудие пыток, мой новоиспеченный муж спросил, когда я успела подраться со стаей диких кошек… Надеюсь, теперь молнии стали мягче.

– Спасибо. Да, я успела позавтракать…

– А это, надо полагать, – Оленна кивнула в сторону мрачно насупившегося Клигана, – твой друг, что пристрастил тебя к сигаретному дыму, верно? Молодой человек, сколько пачек вы выкурили на балконе прошлой ночью? Надеюсь, что этой ночью вы будете спать – иначе мои старые нервы бывшего курильщика не выдержат. И, кстати, почему девочка сама волочит здоровенный мешок, да еще и в таком платье, а вы тащитесь рядом, как будто у вас руки из теста? Совесть вы, что ли, вместе с окурками выбросили за окошко?

– Она сама не дала мне его нести.

– А у вас, бедного, не хватило духу настоять? Какие нынче пошли мужчины – щепетильные и нерешительные, просто диву даюсь. А, впрочем, всегда такие и были – просто память подводит. Это тоже не проходит. Как и мода на неудобные платья. Возьми ты уже у нее этот мешок!

Клиган раздражённо выдрал несчастную поклажу из рук у Сансы.

– Так-то лучше. Такую девочку надо носить на руках. А не заставлять таскать всякую дрянь. Впрочем, ты что-то староват для нее. Хотя и это, в сущности, не имеет большого значения. Разница в возрасте – только условность, придуманная социумом чтобы ограничить прирост населения. Раньше все было проще – и жили, надо сказать, тоже неплохо.

– Я… мы… Это телохранитель моей тети. Он приехал, чтобы подвезти меня до тетиного дома. Мы… Это не то, что вы подумали…

– А откуда ты знаешь, что я подумала? То, что он – телохранитель твоей тетки, ничему не мешает, знаешь ли. Наоборот даже. Романтика. Впрочем, тебе виднее.

– Нам, правда, надо идти. Да и вы, наверное, замерзли – у вас халат мокрый. Было приятно поболтать.

– Спасибо за заботу. Я совершенно не замерла – тут же безобразно жарко! Впрочем, между вами такие ледяные мосты, что неудивительно, что вы оба мерзнете. Счастливо доехать! Кстати, это вы приехали на такой выпендрежной бабьей тачке, если я не ошибаюсь, молодой человек? Которая с открытым верхом? Там как раз дождь начинается… Надеюсь, у нее крыша опускается – а то ваша подопечная испортит себе платье…

И Оленна, пройдя между обескураженной Сансой и взбешённым Клиганом, спокойно направилась к своему номеру.

Санса вздохнула и пошла вперед. Сандор взвалил мешок на плечо и побрел за ней.

Они прошли через пустой холл и вышли на улицу, где и вправду накрапывал мелкий мерзкий дождь.

Санса тоскливо посмотрела по сторонам: серое небо, темно-серое с отливами зелени море, что беспокоилось белыми барашками пены и монотонно билось о волнорез. Стрижей сегодня было не видно, только чайка носилась над бурным морем, высматривая, чем бы поживиться – и, не находя, пронзительно кричала. И сами они, как два призрака – черный и серебристый – под наползающей с севера легкой завесой дождя…

Сандор забросил мешок на пол, за сиденья машины. Сидений было всего два. Серсея ездила на этой машине исключительно одна – детей возили обычно в лимузине. Изредка брала с собой старшего.

Санса нерешительно замерла перед непривычной дверцей. Клиган залез в машину сам и открыл ей ее изнутри. Санса села, одновременно раздраженная тем, что он не открыл перед ней дверь, как полагается воспитанному мужчине, и тем, что ее это задевает. Сандор завел мотор и, не глядя на Сансу, спросил:

– Крышу будем поднимать или так поедем? Дождь, вроде, не сильный.

– Лучше так. Ты же будешь дымить?

– Ясный перец, буду! Что это было за страшилище в халате? Не она ли пряталась у тебя в номере, как вампир?

– Это не страшилище, это моя соседка по номеру. Она, кстати, заметила, как ты курил на балконе всю ночь и наблюдала за тобой, как ты там плакал на луну. А еще то, что я вообще не шумела за стеной. И еще она застукала меня, когда я залезала на свой балкон.

– Я так и знал, что все это добром не кончится. Вот ведь старая щелка, Иные ее забери!

– Ты вообще всегда все знаешь лучше! Зачем наябедничал тетке про синяк? Кто тебя просил?

– Меня не надо просить, я и сам знаю, что надо делать, а что нет. И не играю в игры «Я боюсь дядю-доктора», как некоторые. Если ты не заметила, я уже старый – то, что так тонко подметила твоя новая подружка-мумия. Видел я твой синяк нынче утром, пока ты сладко дрыхла с голой спиной. Это жуть какая-то! Пусть тебя посмотрят – мало ли что.

– Ты же обещал не смотреть на меня.

«Боги, что он еще видел? А если я вертелась во сне?»

– Да что я, должен был вслепую по комнате бегать? Надо было тебя разбудить и выставить за дверь. Может, и на старуху тогда не нарвалась бы.

– Да что ты ее так боишься?

– Потому что, как я тебе уже неоднократно говорил, все это крайне неправильно. И еще вдобавок противозаконно. Из-за твоей дури я не хочу прослыть растлителем младенцев. И так про меня тут много чего говорят, а еще теперь и это…

– Никогда бы не подумала, что тебя может волновать чужое мнение.

– Это не мнение. Это факт.

– Я не младенец, и ты меня не растлеваешь. Вот это – факт. А все остальное даже не мнение, это – сплетни!

– Иной раз сплетни тоже могут здорово жизнь подпортить. Особенно такие сплетни.

– Ну-ну. А сколько тебе, кстати, лет, если не секрет?

– Не то, чтобы секрет. Я скажу, если ты скажешь, из-за чего плакала.

– У меня такое ощущение, что это тебе пятнадцать, а не мне. Мне на миг показалось, что я с подружкой разговариваю. Видишь, я и сама догадалась о твоем возрасте. Ну хорошо, идет. И?

– Мне двадцать восемь.

– И это в твоем понимании «старый»?

– Я почти в два раза тебя старше.

– Почти. Через неделю у меня день рождения, и тогда уже будет не в два раза.

– Хм. Из-за чего ты плакала?

– Я вспомнила об отце. Как он мне косы заплетал.

– Ясно. Прости. Если бы я знал…

– То что, выбил бы дверь? Или не лез бы с вопросами?

– Возможно. И то, и другое. Когда ты отрезала волосы?

– Когда он умер.

– И какие они у тебя были?

– Длинные. До… до конца спины…

– Понятно.

Сандор отвернулся и закурил. Санса начала грызть заусенец, вспомнив свой срыв в ванной. Еще больше ее расстраивало, что он подслушал. Или не расстраивало? А может, ее расстраивало, что он и вправду не выбил дверь? Нет, что за вздор лезет ей в голову!

Они были недалеко от усадьбы, когда Санса вдруг спросила:

– А твои родители, они живы?

– Нет. Оба давно умерли. Мать – когда я был еще совсем мелким. Отец – когда мне было двенадцать.

– Прости, я не знала, что ты тоже потерял родителей.

– Что значит «тоже»? У тебя, кажется, есть мать. И почему ты извиняешься? Это же не ты их убила.

– И кто тебя растил?

– Формально – старший брат.

Лицо Сандора вдруг странно перекосилось, и он дернулся, словно его ударили. Он выбросил окурок и потер ожог на месте брови.

Санса решила, что расспросов, пожалуй, было достаточно. Сандор закурил следующую сигарету, словно хотел себя чем-то занять. Они подъехали к усадьбе, и автоматические ворота уже начали раскрываться им навстречу.

========== VI ==========

I came a long, long way

Just to be where I am

I followed no one down

And Iʼm not the same

I saw the wretched mountain of disbelief

I walked right through it and I know what I need

I hope you understand

Itʼs alright, but Iʼm gonna be who I am

I have a thousand voices inside my head

Someoneʼs always talking and itʼs driving me mad

So if I wander, if I stray

I can always turn and go the other way

I hope you understand

Itʼs alright, but Iʼm gonna be who I am

I learned my truth

At least for now

Doing is the only way I know how

Oh, I hope, I hope you understand

Itʼs alright

But Iʼm gonna be who I am

«The Phantom Cowboy»

KʼS CHOICE

VII

Небо надо горизонтом начинало медленно светлеть, словно где-то глубоко в затерянных, потайных горнилах земли кто-то небрежно пошевелил потухшие уголья, и один, самый маленький и робкий уголек, оживленный сторонним движением и потоком воздуха, вдруг решил, что пора проснуться, и, подкрепленный собственной жаждой жизни, вдруг начал разгораться, наливаться светом, согревая себя и своих братьев вокруг, и, все смелее, веселее и ярче, неожиданно для самого себя вдруг вспыхнул невыносимым торжеством и осветил всю землю. Розово-оранжевые облака встречали новорожденное светило, окутывая его радужным маревом – мимо них летели утренними неровными косяками первые птицы, спешившие навстречу свету – навстречу новому дню.

Ложиться в этот момент спать было явно бессмысленно. Голова у Сандора была на удивление ясная, словно и не было за спиной многочасового ночного бдения, монотонных, не приносящих никакого удовлетворения прогулок от балкона до кресла и обратно. Словно за спиной не сопела разметавшаяся по кровати Пташка. Он обещал себе охранять ее – и не смог: доказательством этого на ее белой, как свежее молоко, коже теперь сиял безобразный сине-лиловый синяк. Он обещал себе не обижать ее – и она заснула в слезах, потому что платила за его собственную слабость. Он обещал не смотреть на нее, пока она спит – и даже этого обещания он не сдержал – и смотрел, смотрел, до одури вглядываясь во мглу, что скрывала Пташку от его ненасытного взгляда, пока глаза не привыкли ко тьме и на сбитой ее беспокойными снами постели не начал вырисовываться, как вырисовывается на запотевшей поверхности окна, намертво проведенным по сердцу рисунком ее смутный силуэт. Она вертелась, временами вздыхала, то скидывала мешающее одеяло, то снова трепещущей, как крыло птицы, рукой искала его и натягивала на белеющие в темноте плечи. Он боялся отвернуться – потому что страшился, что, даже на секунду отведя взгляд, он потеряет ее снова в душной бархатной мгле комнаты – и опять ему заново придется искать ее во всей этой черноте, как ищут случайно оброненное в золу кольцо – на ощупь, по очертаниям, скорее выдумывая его там присутствие, чем зная наверняка.

Иногда Сандор не выдерживал, выдохшийся от бесконечной борьбы и неутолимой жажды обладать ею, которая, как бурное море за окном, все налетала и налетала на узкую скалу, одиноко стоящую посреди всего этого безумия – на его желание. Нет, не желание, а, скорее, отчаянное стремление в кои-то веки сделать все правильно. Тогда он отрывал воспаленный взгляд от спящей Пташки и шел на балкон. Пока были сигареты – он курил, жадно затягиваясь, так, что в тишине, прерываемой лишь глухими толчками ночного моря о волнорез, он слышал, как огонь в его сигарете тихо шипит, поглощая бумагу и табак.

Луна белым холодным ликом освещала темно-серое море, и дорожка ее стерильного света морщилась от не прекращающих ни на миг свое движение мелких волн. Волны напоминали Сандору его собственные нынешние мысли и образы – беспорядочные, обрывками путающиеся между собой, в бессмысленной возне налетающие друг на друга. И над всеми ними слишком ярким и пугающим его невыносимым образом плыла Пташка – и мелкие эти волны, как ни старались, не могли ни дотянуться до нее, ни даже разбить ее лукавое отражение, змеящееся поверху, ласкающее и дразнящее: вечно вместе – всегда порознь – темная вода – и холодный свет.

Потом сигареты кончились, и спрятались в свои укрытия летучие мыши, что порой просвистывали мимо в поисках запоздалого ужина, и луна вдруг заволновалась, смутилась, запутываясь, как в простынях, в длинных обрывках ночных облаков, и постепенно уползла за крышу гостиницы, и Сандор уже не видел и ее. Вокруг было серо – небо у смутной линии горизонта почти сливалось с темной водой. Даже таинственная ночная жизнь вокруг замерла – на короткий час затишья перед рассветом. Сандор вернулся в комнату. Там, казалось, стало еще темнее – или так казалось оттого, что луна больше не смотрела своим безумным оком в их окно?

Их окно. И это была очередная его ложь. Нет никакого «их». Нет и не будет, и быть не должно. Если он не может сделать, как правильно, то хотя бы постарается не делать того, что неправильно. Но это было так трудно, порой даже невыносимо трудно.

Эта вечерняя история с рубашкой… Боги, что за игру вела эта девочка, сама того не понимая? Ее напор, какой-то странный отчаянный задор настолько ошеломили Сандора, что он чуть было не потерял над собой контроль. Этот долбаный контроль, который стоил ему таких немыслимых усилий – как над душой, так и над плотью! И она уже чувствовала свою над ним власть – инстинктивно, исподволь она подбиралась все ближе к нему – пока прятаться стало уже некуда. И начинала пользоваться этой своей силой – пока потихоньку, словно примеряясь к новому ощущению. Прямо как Серсея. Неужели и вправду все они одинаковые – старые, молодые, уродливые и красивые, желанные и не слишком – но всегда необходимые и от того обладающие странной властью, и от ее осознания жаждущие все больше и больше этой самой власти? А уж если попадется одна – та, что, в отличие от других, прошибет-таки все твои стены, непонятно как, непонятно зачем, и вдруг окажется перед тобой – вся, целиком, какой ее создало что-то там, во что Сандор никогда не верил – достаточно одного взгляда, жеста – и ты пропал.

Пока Сандор раздумывал над тем, что ему до тошноты надоело, что все эти бабы им помыкают: «езжай туда», «сделай се», «снимай рубашку», «возьми меня прямо здесь, прямо сейчас», пока не погасло солнце, пока не открылась дверь… Ее руки – боги, ее руки! – ледяные от стирки, покрасневшие, наверное, от холодной воды ладони легли ему сзади на плечи, словно она имела на это право – класть ему руки на плечи, как будто уже знала, что он давно – ее. Он стоял спокойно – в мозгу полуобгоревшим обезумевшим мотыльком билась мысль: «Только не двигайся, не моргай, не дыши, иначе – все». Тело уже почти перестало ему повиноваться. Обернуться, сжать ее плечи, чтобы они почти сломались – эти хрупкие, как у ребенка, точеные плечи – отстранить ее от себя, чтобы можно было дотронуться до груди, ощутить под ладонью ее острый девичий сосок, очертить ребром ладони мягкую линию талии – и ниже, там, где короткая ее майка открывает чуть неровную, выпуклую снизу чашечку пупка, где на плоском животе розовеет полоска от резинки шортов… И тут он почувствовал еще одно прикосновение – как будто между лопаток ему кто-то положил кусок нежного, шелковисто-теплого бархата – позвоночник щекотали ее мягкие волосы, а чуть ниже Сандор ощутил, как, словно крыльями бабочки, Пташка задела его спину пушистым ободком ресниц, закрывая глаза. В этот момент он перестал сопротивляться душой и телом – и просто стоял, и падал в вечность – вместе с ней.

Он не помнил, как вышел оттуда. Как смог от нее оторваться. Видимо, это было настолько невыносимо, что мозг просто стер эту минуту из его памяти. Он опомнился только на балконе – когда обжег себе пальцы о зажигалку, неизвестно откуда в его руке взявшуюся. Он курил до тех пор, пока не избавился от дрожи и все еще бродивших в теле ощущений. Пока его легкие не начали залипать на вдохах. Пока от переизбытка никотина не заныли виски, – головная боль стала неожиданным спасением от этого наваждения. Вместе с болью в голову вернулись здравые мысли и намерения – чем более горькие, тем более верные. Он вернётся внутрь, все ей объяснит – как сможет, не жалея себя. Лучше сейчас себя недожалеть, чем потом утонуть в ее слезах. Или в ее молчании – что было еще страшнее. Она все еще ребенок – который очень старается казаться взрослым – и, видимо, привыкла слушаться, хотя в последнее время ее подозрительно тянет на бунт. Если хорошенько ее отругать – авось, смутится (Сандор с неприязнью вспомнил самого себя в этом возрасте), испугается, пристыдится (Пташка ведь вечно чего-то стыдилась, и уж никак ему не приходило раньше в голову, что придется этой ее слабостью воспользоваться) и отстанет. По крайней мере, на какое-то время. У Пташек короткая память… А там, может, повезет, и что-то отвлечет ее внимание… Да и лету скоро конец. Она улетит себе на север (вот ведь, и тут она идет против потока: все порядочные пташки в преддверии холодов летят на юг, а она одна летит навстречу снегу), а он потащится сторожевым верным Псом за хозяевами, где будут другие проблемы, другие кабаки, наверное, шлюхи – когда сопровождаешь по вечерам Роберта, это практически неизбежно… и вино, вино, чтобы утопить все это треклятое лето, скорее бы его уже утащили Иные в свои холодные берлоги.

Полный решимости, Сандор Клиган вернулся в комнату, где Пташка запалила неизвестно откуда взявшуюся свечу. Дрожа, как осенний лист, под тремя одеялами, она неотрывно смотрела на пляшущий огонек, и неровное оранжевое пламя освещало ее профиль, то на минуту стирая с лица все признаки детскости, делая из Пташки почти взрослую строго-прекрасную женщину, какой она станет через несколько лет, то, напротив, подчеркивая игрой светотени ребяческую еще пухлость щек и наивность порхания пушистых ресниц.

Сандор глядел на эти мгновения преображения, и вся его решимость катилась куда-то в тартарары, настолько она была прекрасна. И доступна. И недосягаема.

Он что-то говорил ей – а она сжималась, как от пощечин, а он продолжал, ненавидя себя за это больше, чем когда-нибудь. От вида огонька проклятой свечи ожог на лице начал ныть, и Сандор был этому почти рад. Пташка беззвучно плакала от унижения и стыда. Его мерзкий план таки сработал – она вся горела от смущения из-за того, что натворила, и того, что ее за это пристыдили.

А он сидел в кресле, как истукан, – тогда как ему хотелось сесть у ее ног и простить прощения, как нашкодившему провинившемуся Псу. Держать в руках ее опухшее от слез лицо. Любить ее до зари – так, как она этого заслуживает. А он все сидел и смотрел на луну – и даже та глумилась над ним своей холодной усмешкой.

Теперь Пташка спала – а он смотрел на нее. Это все, что ему оставалось – все, что он мог себе позволить. Серо-розовый рассветный свет начал вползать в комнату. Пташка в который раз откинула груду одеял, у нее опять задралась майка, и обнажившаяся маленькая грудь блеснула, словно мрамор, в нарастающем отблеске рассвета. Она перевернулась на живот. Сандор тупо уставился на страшный синяк у нее на спине.

Через две минуты он встал и забрал со стола зажигалку – от вчерашнего вина в голове уже не было и следа, а в наказание самому себе после всего того, что между ними случилось, Сандор решил в эту ночь больше не пить. Теперь он был почти что трезв. Голова слегка ныла, но мысли были как никогда четкими. В комнате было странно зябко – рубашка, начисто выстиранная Пташкиными руками, на нем давно высохла, но Сандор продолжал ощущать холод справа на груди, словно кто-то касался его там всю эту ночь холодной безжалостной рукой. Стоило бы накрыть Пташку ее упавшими одеялами. Пташки всегда мерзнут, даже зимние. Но он страшился к ней подойти, поэтому тихо выскользнул из комнаты в темный еще холл, вышел на улицу и побрел на работу. Еще было время дойти до магазина, подождать его открытия и купить там сигарет.

Сандор, как и обещал, пришел в усадьбу к восьми. Джоффри еще нежился в постели: когда Клиган отворил входную дверь, он услыхал, как гадкий мальчишка кричит на горничную, что принесла, по его мнению, слишком холодный кофе: «Я вылью его тебе за шиворот! Может, так ты наконец почувствуешь, что он ледяной! Дура! Пошла прочь и принеси другую чашку – видишь, эта пролилась… И вытри все это дерьмо!»

И еще один славный денек. Длинный славный денек. Вчера плавно превратилось в сегодня, а вокруг все те же игры. К вопросу об играх: с лестничной площадки на него с интересом взирала Серсея.