Текст книги "Это было у моря (СИ)"

Автор книги: Maellon

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 101 страниц)

«Чего ж ты хотел? – горько спросил Сандор сам себя – Ты – телохранитель, а она – школьница». И с самого начала было ясно, что ничего хорошего из этого не получится. Стоило оно того? Тысячу раз – да. За вчерашний вечер (конечно, Сандор предпочёл бы обойтись без истерики и затрещин, хотя подозревал, что они входили в цену купленных билетов) он отдал бы все, что успел прожить до того, и, не особо колеблясь, то, что было впереди, до последнего дня.

Когда она – когда он почувствовал эту ее ледяную ладошку, настойчиво разворачивающую его из тьмы, в которую он хотел спрятаться после своего рассказа – к свету, к ней – навстречу ее сияющим непонятной в тот момент решимостью, прозрачным, как море на закате, глазам, навстречу ее словам – в этот момент он умер и возродился уже в другом качестве, и умер снова, когда коснулся пересохшим от всей горечи этого мира, что была у него за спиной, ртом – ее долгожданных губ. Они были солоны, как у русалки, вышедшей на берег попрощаться с солнцем, дыхание пахло терпким виноградом и сигаретами – и это показалось ему неправильным, и он тут же почувствовал вину за свою мысль – но как было бы чудесно ощутить ее без этих досадных примесей! Впрочем, через несколько секунд и это уже перестало иметь значение – весь мир кончился, и село солнце, и ночь закрыла их своим крылом – ветер, тревога, боль – все осталось снаружи – внутри были лишь они вдвоём, словно в узком коконе, скроенном точно по их мерке. Он пил с ее губ и не мог ей насытиться – и этому, по-видимому, никогда не случиться: слишком велика была его жажда, и слишком близко она теперь к нему была.

Сандор чувствовал, как она трепещет, как льнет к нему, и от этого терял голову еще больше, сжимая ее еще крепче, словно ожидая – вот, сейчас она его остановит, упрется ладошкой ему в грудь, отстранится. Но нет, она этого не сделала, только вытягивалась вверх еще сильнее, словно собиралась взлететь и разминалась перед полетом, вставая на цыпочки и выгибая спину. Сандор чувствовал ладонью через тонкую ткань рубашки край острой ее лопатки, неровности ребер, ложбинку ее позвоночника и удивительно нежную линию талии. Пташка едва слышно выдохнула ему в уголок рта – и, словно как из другой какой-то, вовсе не его жизни, пришла мысль: «у нее синяк на боку» – он отпустил ее, но она вдруг занервничала, и Сандор каким-то образом это почувствовал, хотя не было сказано ни слова – и снова обнял ее. Пташка пропустила свои тонкие лапки под его руками и обнимала его за плечи сзади – в те моменты, когда он выныривал из этой всепоглощающей пучины, что захлестывала все его существо – он ощущал, как ее хрупкие, уже согревшиеся пальцы вцепились в него так, словно она тонет, и он – ее последняя надежда.

И эта вечность тоже прошла, поцелуй прервался – Пташка расслабилась и зарылась носом ему в рубашку. Он чувствовал кожей ее теплое дыхание, сначала прерывистое, потом все более и более спокойное. Как могло быть такое, что все это было впервые – она была так непостижимо близка к нему сейчас – это одновременно и казалось странным, и не вызывало сомнения своей правильностью. В его руках Пташка казалась почти невесомой, нематериальной – и все же – вот она, вот ее плечо, ее мягкие волосы, в которых он спрятал лицо, ее непостижимой красоты шея – он провел кончиками пальцев снизу вверх по ее стриженому затылку наконец ощутив то, чем он так долго бредил – шелковистые колечки подрастающих, слегка вьющихся прядей на ее затылке…

Сандор понимал, что можно было продолжать – и можно было пойти дальше. Она бы не сказала «нет» – это он тоже ощутил, обнимая ее, словно смог прочесть, как мысли, тайнопись движений ее тела. Но сам он отчетливо понимал: сейчас не время – нельзя было разрушать абсолютную сакральность этого момента. То, другое, должно было прийти своим чередом, после – а сейчас было достаточно просто стоять вдвоем, одним целым перед ликом ночи, как перед свидетелем чуда, что свело их, как два обломка утерянного в веках целого наконец-то воедино.

В его судьбе все всегда было исковерканным, смутным, ущербным, сорвавшимся с колеи в самый неподходящий момент – и наконец впервые в жизни Сандор ощутил, как это, когда ты точно знаешь, что вот это – правильно – абсолютной истиной. И что это ощущение верности направления, целостности принадлежит только ему – как и женщина, что была в его объятьях.

Сейчас она была – его. Он принадлежал ей уже давно, но теперь она знала об этом наверняка. Ничего не надо было скрывать: все стало честно, чисто, просто. Он сказал ей об этом. Сказал что-то еще, боясь, что, нарушив тишину, разрушил то заклинание, которое сделало возможным все это волшебство. Вот, сейчас она отойдет, и через минуту все покажется сном, а через час – небытием. Но она не отошла.

Пташка гладила ладонью его спину, так спокойно и доверчиво, что на глаза наворачивались слезы. Он сморгнул и снова уткнулся в ее волосы, пропахшие сигаретами, которые она выкурила, ожидая его. Сандор был почти что рад своему кошмарному прошлому – не будь его, все это их объяснение могло отползти дальше, или вообще не состояться… Времени было так мало. Права была эта Пташкина старуха…

Он не помнил сейчас, как они расцепились – как обычно, услужливый разум тут же скрыл эту боль, оставив на поверхности в доступе только те вещи, что не вызывали сомнения. Он помнил, как Пташка ушла мыться – он сказал ей, дубина, что она все пропахла сигаретами, и она поспешила в душ – как будто можно было сыскать на всем этом свете кого-то чище нее. Он, как дурак, сидел под дверью ее ванной, слушал, как шумит вода, и как Пташка тихонько напевает что-то, словно боялся, что она просто исчезнет там, растворится во влажном пару, если он не будет знать наверняка, что она – есть. Пташка вышла, вся пахнущая зубной пастой и мылом, как маленький ребенок, опустилась возле него, скрестив ноги по-турецки, и положила ему мокрую голову на бедро, уютным, словно привычным, жестом. Так они просидели еще какое-то время.

Потом Сандор по выровнявшемуся ее дыханию почувствовал, что Пташка задремала. Он отнес ее в кровать, укрыл до самого носа, чтобы его драгоценность не замерзла. На этот раз не было ни горечи, ни страха расставания – она заснула, а он безо всякого желания выкурил одну сигарету на веранде и тоже лег – и вскоре отключился, как обычно, без сновидений.

Пташка заворочалась и чуть слышно что-то прошептала, пробуждаясь. Сандор не выдержал и, приподнявшись на локте, взглянул на нее. На этот раз она спала накрытая – с одной стороны из-под одеяла выглядывала розовая коленка, с другой – узкая ступня, словно Пташка бежала под своими покрывалами. У Сандора от этого зрелища тут же защемило под ложечкой: и это чудо теперь – его? Он чувствовал себя ребёнком, которому вчера, в Рождество подарили до невозможности желанную игрушку, а теперь, с утра, было страшно, что все это могло оказаться только сном, слившимся с мечтой, запутавшейся в суете елочного блеска и запаха мандаринов. Но нет – вот она, его греза – лежит себе, потягивается, зевает, и ее коротко стриженые по-дурацки волосы смешно топорщатся, словно рожки у бесенка.

Как было бы, наверное, приятно проснуться с ней рядом – тогда и сомнения бы не возникли. Сандор не лгал, говоря, что он никогда не спал с женщиной.

Девственности он лишился в четырнадцать на какой-то идиотской попойке с дамой лет на десять его старше. Она ему даже не нравилась, но его задевало, что другие шептались за его спиной о том, что с такой рожей даже не стоило рассчитывать на милость ровесниц. Ровесницы на подобных вечеринках тоже были весьма специфичны, возможно, та тетка, что затащила его в постель, была далеко не худшим и уж точно наименее пьяным вариантом.

Всё было недолго, как-то буднично и быстро. Его партнерша даже не стала раздеваться. Сандор представлял себе все совершенно иначе, и ночью, валяясь в тоскливом возбуждении у себя на койке, стоящей в ряд с десятком точно таких же протокольных кроватей, где маялись похожими проблемами его приятели, он думал не о самом акте, но о том, что ему предшествует и что бывает после. Спят ли люди вместе? Обнимаются? Прижимаются друг к другу, или, напротив, расползаются, утомленные, по разные стороны постели? Как это – чувствовать рядом чужое тело – и просто дремать, лежа рядом, не испытывая ненасытного желания?

Все эти вопросы так и не нашли ответа в годах, случайных встречах, минутных беспорядочных связях, через которые протащила Сандора жизнь. Провела окольной тропой – чтобы доставить к изножью слишком широкого ложа, на котором спала самая невыносимо желанная, прекрасная Пташка на свете.

– Что ты уставился? Я же вижу, что ты смотришь… Ты же обещал.

– Я много чего обещал, помнится, да и ты тоже.

– А я ничего и не делала.

– Ты не делала? Это ты-то, святая невинность, ничего не делала?

– А что? Сам ты тоже хорош…

– Это потому что ты все начала первая. Я тебе говорил: я не железный…

– А на ощупь вполне себе даже железный. Только теплее…

– Ты опять?

– Ну, немножко. Ты так смешно кипятишься… Как чайник…

– Сама ты чайник. Рыжий, с рожками…

– Какие еще рожки? Молчи!

Пташка возмущённо принялась ощупывать голову. Сандор покатился со смеху, уж больно забавно это выглядело.

– Сандор Клиган, это совершенно не смешно! Прекрати ржать, как мерин! Вот я до тебя доберусь!

– Ой, напугала! И что ты сделаешь? Опять меня побьёшь? Как вчера?

– Прости…

Пташка вся пошла пятнами от смущенья, и Сандору стало ее жаль. Он встал, присел на край ее кровати, слегка тронул ее за опустившийся подбородок.

– Это ты прости. Все хорошо. Я не обижаюсь. Наверное, я это заслужил, правда. Мне не стоило тебе лгать.

– Но ты же и не лгал. Ты просто не рассказал. А это не одно и то же. Мне хотелось верить, что оно так, но в душе я знала, что обманываю сама себя.

– Давай лучше прекратим себя и друг друга терзать, идет? Какая теперь разница? Хотя, дерешься ты больно, надо тебе заметить…

Пташка бросила на него совершенно несчастный взгляд. Сандора затопило ощущение полной беспомощности перед ее правдивостью и этой какой-то трогательной слабостью.

– Все, больше про это не говорю. Ладно? Мир?

– Есть одно условие.

– Да?

– Поцелуй. И кофе.

– Что-то много условий. Только кофе.

– Ах ты, негодяй! Теперь я точно тебя поколочу.

– Я же говорил, что тебе только дай подраться. Может, вместо поцелуев тебя научить боксировать?

– Это тоже можно. Но не вместо поцелуев. На такое я не готова пойти, даже ради бокса…

– Да и я тоже, боюсь.

Он взял ее лицо в ладони и, глядя в глаза – какое счастье, что сейчас утро, и ее всю видно, сияющую и пылающую, как первая заря мира! – поцеловал долго и нежно в сомкнутые губы. Пташка опустила длинные ресницы – их пушистые кончики коснулись его щеки, и он вздрогнул – было невозможно приятно. И еще это возбуждало. Он отстранился.

– Как, уже все? И это твое «Доброе утро!»?

Он взъерошил ее столь тщательно ранее приглаживаемые вихры.

– Доброе утро, Пташка. Правда, доброе. Которое, увы, скоро перестанет быть таковым. Потому что мне надо идти на работу и ходить хвостом за Джоффри.

– Фу! Не ходи сегодня в усадьбу.

– Ну, еще не хватало! Интересно, что придет Серсее в ее зловредную голову, если я не появлюсь на месте, а запрусь тут с тобой?

– Какая тебе разница? Ты же будешь здесь…

– Это, конечно, очень соблазнительное предложение. Но, увы, я вынужден его отклонить. Ты не представляешь, чего мне это стоит. Но надо быть осторожными, ты же понимаешь?

– Понимаю. Поэтому и отпускаю. Иди себе. Только принеси кофе.

– Что я тебе, слуга – завтраки таскать в постель? Я твой охранник, а не нянька. И не горничная…

– Ты мне не охранник. Ты – моя радость…

Сандор, было, решительно вставший, застонал и сел обратно.

– Что ты говоришь такое? Перестань, или я не смогу от тебя оторваться! Мне это и так стоит нечеловеческих мук, а ты ведешь грязную игру…

– Я не веду игру. Я на тебе вишу…

Пташка обняла его сзади за шею, скрестив тонкие кисти у него под подбородком. Это было невыносимо. Его плеча сзади касалась ее грудь. Сандор вздохнул. Не время. Совсем не время.

– Можешь… м-м-м… висеть еще две минуты. Потом я буду вынужден тебя покинуть, мое сладкое несчастье.

– Я не несчастье. Очень было надо. И я пойду с тобой.

– Куда ты пойдешь со мной, хотелось бы знать? Сторожить Джоффри? Вот он обрадуется…

– Нет, не говори мне про Джоффри, а то у меня сразу мурашки по коже: те, которые неприятные… Я тебя провожу вдоль берега, идет? Ну, хоть полпути? Мы же только вечером увидимся…

– Треть пути. И потом пойдешь обратно. Иначе – вообще не возьму.

– Хорошо. Ты – чудовище.

– Одевайся, если хочешь идти. Да не прямо здесь, седьмое пекло! Пойду принесу тебе твой кофе…

Они вышли из гостиницы в полвосьмого. На стойке, к счастью, никого не было, а то Сандор был уверен, что у них такой вид, что все сразу все поймут. Он чувствовал себя вором, укравшим из известного музея дорогую и редкую драгоценность, а теперь щеголяющим с ней на шее средь бела дня без стеснения. Пташку, казалось, такие мысли не посещали. Она бежала вперёд, что-то напевая, скакала, как девчонка, рвала какие-то мелкие придорожные цветы, обрывала им лепестки: «Любит – не любит? Цветы говорят – ты меня обманываешь! Я вчера вечером была права, ты – просто врун…».

Да, он лгал. Он любил ее больше всего на свете – спящую, дерущуюся, плачущую, прыгающую козликом по песчаным дюнам на фоне перламутрового моря. И боялся сказать ей об этом лишний раз, потому что его рот был просто не приспособлен говорить такие вещи.

Сандора все еще где-то глубоко внутри душил липкий страх, что все это – чья-то злая шутка. И если оно окажется так – он просто умрет. Вот так, на месте. И это будет лучшим для него вариантом – потому что страшнее стыда, больнее опасения быть обсмеянным, была чудовищная мысль потерять Пташку. За этот десяток часов он уже не представлял себе, какова станет его жизнь теперь, не стань ее. Слишком сильный контраст. Слишком…

– Не бери меня за руку. Что за детский сад? Нас могут увидеть…

– Вот сам ты детский сад, если боишься, что нас могут увидеть… А я хочу держать тебя за руку…

– Тогда пойдем, что ли, по берегу, сойдем с дороги. А то мало ли кто тут может проехать…

– Замечательно! Идем на берег!

– Я же сказал «идем», а не скачем…

– Какой ты нудный. Сколько тебе – семьдесят? Бабуля Тирелл и то живее.

– Вот и прыгай тогда с ней! А я пойду на дорогу.

– Нет, не пойдешь. А не то я тебя оболью.

– Пташка, седьмое пекло, что ты делаешь? Ты обрызгала мне все джинсы! Как я теперь пойду в таком виде на работу? Не возвращаться же теперь назад…

– Подумаешь! Высохнут твои драгоценные штаны, не успеешь дойти. Чувствуешь, как парит? А ведь еще и восьми нет…

Пташка остановилась на берегу, прикрывая ладонью глаза, и смотрела на невысоко еще поднявшееся солнце. В утреннем свете она была прекрасна – как и в вечернем. Сандор обнял ее сзади.

– Люблю тебя, люблю до невозможности…

Она положила мокрую ладонь сверху на его руку, обнимающую ее плечи.

– И я – всегда…

– А теперь – иди. Или плакала моя работа. А тебя отправят бандеролью к маме… То время, что у нас еще есть, – стоит его все же поберечь…

– Хорошо. Только ты первый уходи. А то я не могу. Я помашу тебе, когда ты доберешься до поворота.

– Идет.

Он чмокнул ее в затылок – прямо в мягкий рыжий пушок, который от прикосновения его губ тут же встал дыбом, – и расцепил кольцо объятий. Это загребучее светило, и вправду, грело слишком уж сильно, даже зачесался проклятый уродский ожог. Сандор вздохнул и, не оборачиваясь, побрел вверх по рассыпающимся под ногами холмикам песка, вверх – к дороге.

На повороте он оглянулся. Пташка стояла, как фарфоровая статуэтка, озаренная все выше поднимающимся солнцем, и махала ему. Она была – сам свет. Сандор повернулся и зашел в тень магнолии, росшей на повороте.

Впереди угрюмым призраком из прошлой сущности его ждала усадьба…

========== II ==========

All I know

Is everything is not as itʼs sold

but the more I grow the less I know

And I have lived so many lives

Though Iʼm not old

And the more I see, the less I grow

The fewer the seeds the more I sow

Then I see you standing there

Wanting more from me

And all I can do is try

Then I see you standing there

Wanting more from me

And all I can do is try

I wish I hadnʼt seen all of the realness

And all the real people are really not real at all

The more I learn, the more I learn

The more I cry, the more I cry

As I say goodbye to the way of life

I thought I had designed for me

Then I see you standing there

Wanting more from me

And all I can do is try

Then I see you standing there

Iʼm all Iʼll ever be

But all I can do is try

Try

All of the moments that already passed

Weʼll try to go back and make them last

All of the things we want each other to be

We never will be

And thatʼs wonderful, and thatʼs life

And thatʼs you, baby

This is me, baby

And we are, we are, we are, we are

Free

In our love

We are free in our love

Nelly Furtado. «Try»

И вот – его уже не было видно. Санса постояла еще с минутку, потом развернулась, пошла обратно к воде, лениво пенящейся вокруг мелких разноцветных камней, разбросанных там и тут вдоль кромки прибоя. Она села на влажный и прохладный еще берег – на шортах, наверняка, будет мокрое пятно, но сейчас Сансе было все равно, ей было слишком хорошо, слишком спокойно на душе, чтобы волноваться о таких вещах. Она сняла шлепки и зарыла ноги по щиколотку в песок. Ощущение было приятным, щекочущим, с одной стороны – будоражащим, с другой – море, что мерно накатывало, потихоньку смывая песчинки с ног, дарило ощущение удивительного умиротворения. Это как – Санса невольно усмехнулась, сама стыдясь своей улыбки, и вместе с тем радуясь ей – как обниматься с Сандором.

Его близость все еще пугала ее, настораживала – и все это было так непривычно: ощущать всей душой, разумом и телом эти рухнувшие навсегда барьеры и страшиться того, что это может за собой повлечь. Но в то же время, с каждым новым шагом становясь все ближе, преодолевая собственное постоянное смущение, свои комплексы, она шла ему навстречу, инстинктивно чувствуя, что его комплексы и его смущение на несколько порядков сильнее, больнее и горче, чем все ее страхи вместе взятые. Если всех этих усилий не сделает она, Санса, то они так и замрут, заморозятся – в трех шагах друг от друга – вечно вместе, вечно порознь.

Санса откинулась на спину – песок уже начал нагреваться, не защищенные слишком короткими рукавами майки плечи утонули в его мягкой влажной податливости. Санса раскинула руки – и сделала то, что не делала уже, наверное, лет восемь, а то и больше – двигая руками и ногами, нарисовала на пустынном берегу «ангела».

Когда-то, в одну из немногочисленных поездок с родителями на море (отец не любил жару и предпочитал горы) они с Арьей полдня проторчали у самой воды, перемазавшись по самые уши в песке (мать потом, смеясь и сокрушаясь, долго вычесывала все это безобразие из их волос), соревнуясь, кто сделает больше «ангелов». За ними ходил Робб и ехидно пририсовывал всем их творениям страшные рожи, уши и хвосты, и еще кое-что другое, пока на него не прикрикнул отец. Санса не помнила, кто победил. Зимой в создании таких же ангелов на снегу всегда побеждала Арья – Санса утомлялась от быстро промокающей одежды и снега, что неизбежно попадал за воротник, и сдавалась. В песке же то была совершенно другая история – было страшно приятно возить ногами и руками по горячей, иногда даже обжигающей сыпучей его поверхности, зарываться в нее пальцами, широко отводить за спину руки, как крылья – так у «ангелов» получались настоящие крылья в полете.

Арья упёрто твердила: «Это у тебя – ангелы, а у меня – призраки!». Санса, смеясь, возражала ей: «Ты – дурочка, призраки не выносят солнца, они всегда в тени». Но Арья и в пять лет была удивительно упряма, прямо как баран: «Много ты знаешь о призраках! Настоящие и самые коварные ходят и днем, только притворяются людьми. Но внутри них сидит чудовище!». «Это внутри тебя сидит чудовище!» – досадовала Санса, завидуя слишком уж хорошо и, главное, быстро работающему воображению сестры – ей всегда было что сказать, а Санса потом сидела и придумывала, что можно было еще возразить. В отличие от Арьи, она умела говорить людям приятное, то, что они хотели бы от нее услышать – но вот защищать себя не умела. Видимо, и над этим придется поработать, хотя бы для того, чтобы отстаивать вот эти все чувства, теперь проснувшиеся в ней – защищать их от всего мира…

Санса даже минимально не представляла себе, что же будет дальше. Она уже упала в пропасть – прыгнула сама, в общем-то, по доброй воле – и теперь наслаждалась полетом, еще не понимая, полет это – или падение. Все эти новые ощущения – те, что она уже пригубила, и те, что еще ждали впереди, пугая и привлекая ее – были слишком велики, необъятны, слишком пьянили, чтобы сейчас тратить время на планирование будущего. В последний период времени Санса либо жила прошлым, либо отгораживала себе крошечный отрезок времени в настоящем – и методично, шаг за шагом, проходила его с тем ощущением, какое бывает у ребенка, что ест ненавистную кашу в надежде, что завтра получит более вкусное блюдо.

И вот оно наконец – тут Санса, неожиданно для себя, поняла, про что говорят «Carpe Diem» – что раньше ей казалось весьма сомнительным лозунгом. Но впервые за небольшой кусок ее жизни, с того момента, как она начала ощущать себя принадлежащей миру взрослых, Санса жила настоящим, пыталась распробовать каждый миг до дна, до финального послевкусия, до последнего неуловимого аромата губ, шороха волос на подушке, тепла дыхания на щеке, дрожи ресниц, летящих вверх, открывая ее изумленному взгляду все это невыносимое смущенье и недоверие, и надежду, и пламень, что она видела в глазах этого непостижимого человека – ее мужчины. В такие моменты проще было довериться инстинктам, что просыпались в ней, каждый день – новым волшебным откровением, и плыть по течению, по волнам стихии, что несла их – прохладной водой, горячим воздухом, будоражащим кровь пламенем – все дальше, все глубже, все ближе друг к другу.

Санса встала, начала медленно раздеваться – она вся горела от солнца, от крупинок песка на коже, от собственных мыслей. Ей захотелось зайти в воду, что уже не отливала утренним нежным перламутром, но искрилась в почти невыносимом, ярком торжестве, отражая такое же сияющее, ослепляющее голубизной небо. На этот раз Санса была в купальнике – надеть его тоже подсказал ей инстинкт, и она радостно ему повиновалась.

Море было еще холодным и бодрило лучше любого, самого крепкого, кофе. Туда, в глубину, – лицом в прозрачную колышущуюся воду, что переливалась золотом и серебром, словно в ней плавали мириады крошечных кружащихся рыбок. И еще ниже – достать до дна, провести пальцами по скользким камням, на которые так страшно вставать, когда хочешь упереться ногам в надежное дно. И потом наверх – подставлять лицо солнцу, что плыло навстречу сквозь зеленоватую воду, зажигая лампадами прозрачные тела медуз, разрезая лучами ленивый полумрак…

Санса вынырнула, вытерла ладонями капли, что ручьем лили с волос, затекая в глаза, туманя взгляд.

– Браво, девочка, ты просто воплощение русалочьего духа! Прекрасная, манящая, сама не осознающая собственной красоты. И опасная, как бездонный омут. У тебя еще не отрос хвост? Если так, то это страшно расстроит Джоффри, я полагаю.

Санса обернулась лицом к берегу. Оттуда на нее взирал со своей вечной улыбкой Петир Бейлиш. Какой контраст – с тем, с другим, с ее – тогда, на берегу Сандор сделал все, чтобы не смотреть, смущаясь и смущая ее. Бейлиш спокойно и с интересом, как изучают какой-то редкий, незнакомый вид растения, рассматривал ее, без спешки скользя взглядом по всему ее телу. Санса вспыхнула, ее пробрала дрожь – стало вдруг холодно, словно подул прохладный ветер. Этот взгляд вызывал у нее странную смесь отвращения, брезгливости, страха, и только где-то в глубине души она вдруг поняла, что ей все же лестно, что на нее так смотрят. От всего этого хотелось спрятаться, зарыться в нору, как заблудшей зверушке, почуявшей на себе взгляд охотника.

Но Санса ничего такого делать не стала. Она, превозмогая себя, выпрямилась, отважно, не опуская глаз, встретила его взгляд, насмешливый и восхищенный, и медленно, раздвигая бедрами тяжелую гладь встречной воды, вышла на берег. Петир приподнял одну бровь, усмехнулся еще более лукаво и отвел взгляд, занявшись своей пахитоской. Санса, не спеша, отряхнула волосы, натянула шорты и майку – промокнут, ну, и ладно! – и обернулась к Петиру. Тот уже закончил прилаживать фильтр и теперь с наслаждением затягивался, выпуская краем рта ароматный дымок.

– Доброе и вам утро, Петир! Как поживаете? Что привело вас сюда, на берег?

– О, и вправду чудесное утро, дорогая! Говорят, погода скоро переменится, и начнутся дожди. Вот я и решил прогуляться, напоследок подышать морским воздухом в этом нетронутом уголке рая. И вот, наткнулся, похоже, на ангела. Или на демоническое существо? Вот смотрю на тебя, и никак не могу решить. Впрочем, в нас всех прячется и то, и другое. Нужно только давать им правильные посылы, пользоваться имеющимися ресурсами. Все это присказка, впрочем, а сказка вот какая: твоя тетя опять организовала конный выезд и ждет тебя. Ее верный Пес, похоже, где-то посеял свой телефон – не в том ли месте, где ты оставила свой, кстати? В общем, она не смогла никому дозвониться и сообщить эту приятную новость лично. Вот я и решил совместить приятное с полезным: прогуляться и сообщить тебе о приглашении. Предвидя твой вопрос – да, твоя тетка позвонила врачу, и тот подтвердил, что ты можешь выезжать, с условием, что не станешь снова падать, конечно… Вот, собственно, и все. Я надеюсь, я ответил на твой вопрос…

– Да, спасибо, теперь все понятно. Вы очень любезны. Хорошо, я дойду до гостиницы, позавтракаю и пойду к тете. Мне очень не хочется портить вам прогулку…

– Ты ничем ее не портишь, скорее наоборот. И уж, конечно, я тебя провожу до усадьбы – иначе Серсея снимет с меня шкуру, не дай боги, с тобой что-нибудь случится. Ты, моя дорогая, вечно находишь на свою голову неприятности, и я просто обязан, как истинный рыцарь, служитель света и красоты, защитить тебя от опасностей. Хотя бы ради твоей матери. Я словно вижу ее, глядя на тебя. Мы с ней тоже ходили купаться в детстве – и она была так же прекрасна, так же непосредственна, как ты сейчас. Только вот волосы другие – но ведь это дело наживное, верно. Когда-нибудь твои роскошные локоны опять отрастут – и ты станешь неотразимой.

Санса бросила на него холодный взгляд.

– Я не собираюсь менять прическу. Мне нравится ходить с короткой стрижкой.

Петир притворно тяжело вздохнул и театральным жестом воздел руки к небу.

– Dum spiro, spero.

– Что?

– Никогда не теряй надежды. Я буду мечтать о моменте, когда ты изменишь мнение. Пойдем, а то твоя тетка съест меня на завтрак. А у меня нет физических ресурсов Клигана, поэтому я опасаюсь за свою жизнь. Переодеваться не надо. Это Серсея отметила отдельным пунктом. Что-то она там нашла для тебя, а сапоги, насколько я понимаю, ты уже отнесла в усадьбу. Позавтракать ты можешь у них. Когда я выходил из дому, все семейство как раз садилось за стол…

Санса вздохнула: вот ведь обложил, не отвертишься. Она обулась и потащилась к дороге. Песок и камни залезали в шлепки и кололи ноги. Настроение внезапно испортилось. Особенно раздражало то, что, как она ни пыталась отстать и поравняться с Бейлишем, он неизменно оказывался у нее за спиной. От этого Сансе становилось не по себе.

Наконец они дошли до дороги. Солнце уже долезло до верхушек самых дальних деревьев и неуклонно пролагало свой путь наверх. «Сегодня будет дико жарко», – машинально отметила про себя Санса. Она повернулась к стоящему за ее спиной Бейлишу.

– Можно, я облокочусь на вашу руку, Петир? Эта обувь такая неудобная, что я боюсь подвернуть ногу. Я не предполагала дальней прогулки, иначе бы оделась по-другому.

– О да, я буду счастлив поддержать – для тебя, дорогая, все, что угодно. Вероятно, стоило приехать за тобой на машине. Но искушение прогулки было так велико… Да и разве смог бы я на этом ревущем чудовище подобраться так тихо, чтобы застать твой русалочий заплыв? Это разбило бы мне сердце… Сцена на берегу сделала мой день. С ее помощью я надеюсь даже выдержать этот Серсеин конный заезд. Боги, ну почему именно лошади? Почему не яхта, например? Веселее, и никаких животных, никаких запахов – только море, бриз, чайки… Ты когда-нибудь была на яхте, дорогая?

– Да, у нас была яхта. Отец никогда не любил ездить на юг, поэтому она обычно спускалась на воду летом, на северном побережье. Мы ездили на ней всей семьёй, если у отца было время, – удили рыбу, у нас были свои заповедные места…

– Боги, рыба, – по-моему, это еще хуже, чем лошади. По мне, так пусть себе остается в воде – там, где ей и место. Я думал о теплых морях – где можно сидеть на яхте, смотреть за горизонт, как садится солнце, как восходит луна… И вести свой корабль туда, куда хочешь ты – против стихии, а в руках – послушный тебе инструмент…

– А вы умеете управлять яхтой? Наш отец умел…

– Нет, я не умею – но зато знаю правильных людей, которые могут управлять ею так, как хочется мне. Люди – это тоже инструмент, в умелых руках. Вопрос в том, умеешь ли ты пользоваться этим инструментом…

– Мне не нравится мысль о том, что люди – это инструмент. Люди – это люди. И каждый делает то, что считает нужным…

– Э, дорогая, это только видимость. Иной раз человек считает, что делает то, что считает нужным ему – не понимая, что на самом деле он делает то, что нужно кому-то совершенно другому. Главное – создать людям иллюзию, что они творят свою судьбу сами. Иллюзии дорого стоят по нынешним меркам. А людям так нравится заблуждаться…

– Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду, Петир. Я слегка запуталась…

– Не забивай себе всем этим свою чудную рыжую головку – это всего лишь философия, моя вечная слабость. Люблю, знаешь ли, поболтать на отвлеченные темы… С тобой это очень приятно делать. По секрету скажу тебе, что сейчас я отдыхаю от Серсеи – она так патологически конкретна…

– Рада, что вам нравится со мной разговаривать…

– Что ты! Это незабываемое ощущение. Потом, и разговорами ты тоже очень напоминаешь Кет – та тоже всегда была вежлива, прямолинейна и наивна. Верила во всякие сказки…

– Я не верю в сказки!

– Значит, ты уже впереди нее. И это понятно: задача детей – все же обогнать родителей. И у тебя это получится, я уверен…