Текст книги "Это было у моря (СИ)"

Автор книги: Maellon

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 101 страниц)

Санса уже пятилась к воде, когда вдруг ее подхватила и потащила с берега неведомая сила, непонятно откуда взявшаяся, – по кустам, мимо дома и на дорогу. Силой оказался Пес, смоливший свои бесконечные сигареты на задней веранде, во тьме, и заметивший, что детские развлечения переходят допустимые границы.

Когда до Сансы дошло, что опасность миновала, адреналин, подпитывающий ее, схлынул, и она обмякла, рыдая в дерево у дороги, – несмотря на затуманенные мозги, утыкаться в Пса она не посмела – а ее еще более, чем обычно, сумрачный спаситель смолил цигарку, сплевывая на обочину и сверкая глазами в сторону ярко освещенного дома.

– Ну что, повеселилась, птаха? Не умеешь пить – не берись, седьмое пекло, нашла, тоже мне, подходящую компанию! Лучше бы заперлась в своем номере и пила бы одна, коли приспичило. И то веселее бы получилось…

– Я не хотела пить. Так вышло случайно. Мне и алкоголь-то не нравится.

– Оно и видно. Ты, похоже, алкоголю тоже не шибко-то нравишься. Я, знаешь ли, тебя спасать не нанимался. Я вот его, – Пес кивнул на дом, – спасать должен. Ну, будем считать и спас. От искушения изнасиловать малолетку.

Он в который раз сплюнул в сторону, словно пытаясь избавиться от горечи во рту, кривя лицо в еще более неприятную гримасу.

– Всё, кончай реветь, пошли. А то ненароком твои друзья-собутыльники сюда доберутся. А мне как-то неохота бить морду своему подзащитному. Еще работу потеряю – из-за ваших развлекух. Ты, цыпленок, больше уж с ними не пей, а то в другой раз я сам тебе сверну шею. Ради порядка.

Санса всхлипнула и содрогнулась. И все же ему было до нее дело. Ну хоть кому-то.

– Вытри сопли, они тебе завтра понадобятся. Перед хозяйкой. Хотя, на твоем месте я бы подробности оставил при себе. Лучше все равно не станет, а не стало бы хуже. Засранца она приструнить не сможет, да и не захочет, а в виноватых сама окажешься, знаешь же. Так что топай, прогуляйся, алкоголь заодно выветрится. Волочить я тебя не стану, сама иди. Быстрее протрезвеешь. Или быстрее проблюёшься…

С того вечера между Псом и Сансой установилось некое молчаливое согласие, так что даже его появление на берегу ее не сильно испугало. Пугало другое. Сколько он видел (если видел) и случайно ли пришел сюда? А если не случайно, то зачем?

Мысль, что она может привлекать его как женщина, промелькнула и скрылась, вытесненная смущением и желанием отдалить от себя такую перспективу как можно дальше. Но след эта мысль все же оставила.

Пес нарочито смотрел в другую сторону, пока Санса вылезала из воды. Впрочем, не знающая куда скрыть глаза Санса заметила, что его сигарета почти погасла, а рука, что ее держала, дрожит.

Санса неловко проскакала к своей майке и шортам, кое-как натянула их на мокрое тело, начала было влезать в кеды, которые упорно не желали надеваться на облепленные песком ступни. Проиграв сражение с кедами, Санса закинула их на плечо и кашлянула. В горле пересохло, а шансы достать воды были никакими – разве что из моря напиться. Все также не глядя на нее, Пес просипел: «Хозяйка велела тебя сопроводить в гостиницу. Идем».

Санса покорно потащилась за ним. Ноги не шли и спотыкались о камешки на тропинке. Но она не смела задерживаться и брела следом. Они вышли за калитку на дорогу, ведущую к гостинице. Пес шагал молча, периодически откашливаясь, словно и у него першило в горле. Санса тащилась за ним, как телок на заклание, и чувствовала, как мокрые от купания трусы промочили еще и шорты. Досадуя, она вспомнила, что позабыла надеть лифчик, и он так и остался валяться на берегу, -значит, завтра его обнаружит садовник, скажет тете, и Сансе придется объясняться. Углубленная во все эти важные переживания, она продолжала идти босая, не глядя под ноги, и вдруг наступила на что-то острое и, вскрикнув, остановилась.

Пес дернулся от резкого звука, как от удара, и обернулся.

– В чем еще дело, цыпленок, седьмое пекло?

Он бросил на нее взгляд через плечо. Тут Санса вдруг остро осознала, что грудь у нее все же имеется, что глупая майка с птичками слишком тесна, и что ее никак уже нельзя носить без лифчика. Что вообще пора завязывать ходить без треклятого лифчика. Майка облепила влажное еще тело и подчеркивала рельеф растущей груди и по-девичьи мягкую уже линию живота, и не скрывала мокрые шорты.

В две секунда Санса словно увидела себя со стороны, увидела глазами взрослого мужчины, стоящего перед ней в кажущемся беспристрастии. Увы, взгляд его был столь же мало беспристрастен, сколь она была к этому готова. На мгновение в его серых глазах полыхнуло что-то такое, от чего Сансе стало одновременно жутко и сладко, зашумело в ушах, кровь прилила к затылку, а в животе вдруг закружились ночные бабочки, задевая ее изнутри своими бархатными крыльями, она слышала шуршание их крыльев в ушах, словно этот звук пробежал по венам. Взгляды их встретились на долю секунды, затем Санса отвела глаза, как обычно, впрочем.

– Надень свои треклятые тапки, цыпленок, еще не хватало наступить на какую-нибудь железяку. Впрочем, порадуешь Джоффри, он любит смотреть, когда другим больно…

Пес отвернулся и закурил очередную сигарету.

– Видит Неведомый, сегодня у меня нет сил тебя тащить. Слишком длинный день, слишком длинный.

– А что вы делаете, когда закончите работу?

– Ухожу в свою берлогу. А там пью, – словно нехотя промолвил Пес. – А тебе-то что за дело, собственно? Скачешь туда-сюда, аки пташка божия. Ну вот и вперед, скачи давай… – резко оборвал он сам себя и зашагал по направлению к гостинице.

Санса, кусая губы от собственной нелепости и унизительности ситуации, потащилась, прихрамывая, за ним. Ногу саднило. Пес довел ее до отеля и было уже развернулся в обратный путь, но вдруг, словно сожалея о собственной недавней грубости, процедил в сторону: «Сядь где-нибудь, гляну твою ногу, не ровен час еще гангрена начнется». Санса присела на край цветочного горшка возле входной двери и сняла башмак с больной ноги. Двери гостиницы, почуяв движение, привычно взвизгнув, отворились и, подождав, как-то огорчённо закрыли свою пасть. Пес присел на корточки рядом, фонарь, свисающий сверху, сразу заключил их обоих, как театральную пару, в овальное четкое световое пятно, отрезая тьму, прилипшую к спящим вблизи автомобилям.

Пес взял в руки узкую девичью ступню и осторожно повернул так, чтобы на нее падал свет. Санса ожидала чего угодно, но только не такого бережного касания. Словно ее грязноватая нога была бесценной реликвией, святыней, к которой допустили странника в конце многолетнего мытарства.

Руки у мужчины были теплые, почти горячие, сухие, пальцы шершавые, но чуткие. Санса вздрогнула и, поежившись, отдернула ногу. Было щекотно и страшно приятно. Она испугалась этого своего чувства, которое словно вышибало ее из привычных рамок детства и толкало куда-то в неизвестность, во тьму, подобную той, что сейчас подбиралась к границам светового пятна от фонаря.

Пес поднялся:

– Ничего нет. Просто мелкая ссадина. В номере промой ногу теплой водой с мылом и перекисью, что ли, ее залей. Есть у тебя перекись?

– Найдется, – сказала Санса и вдруг по-взрослому усмехнулась, глядя ему в лицо, спрятанное за темными космами. – Спасибо за заботу.

– Не за что. Ты – посылка, тебя полагается доставить в целости и сохранности. Должен же я был удостовериться, что тебе завтра не придется отрезать ногу. Лети в постельку, птенчик! – Он резко развернулся и шагнул в темноту.

«Обернись, взгляни на меня, еще раз, ну!» – почему-то подумала Санса, словно пробуя на вкус эту новую для нее силу. Но он не обернулся и вскоре скрылся в южной бархатистой тьме, что поглотила стук его каблуков вслед за силуэтом.

========== II ==========

Санса вошла в номер. Хоть шагала она неспешно, сердце у нее колотилось пойманной птицей. С чего бы это? Матери звонить не хотелось, и Санса пошла на сделку с совестью, сказав себе, что вообще-то время позднее, и звонок можно отложить на завтра. Была и еще одна причина избегать звонка: мать, несмотря на и взаимную отчужденность последнего года, инстинктивно чувствовала недоговорки и ложь, хоть бы и по телефону, и, как правило, ставила себе целью во что бы то ни стало докопаться до истины. Темные закоулки души Сансы ее не пугали, по крайней мере, в меньшей степени, чем их собственную хозяйку, и, иной раз, к обоюдному огорчению, мать добиралась до совершенно феноменальных находок и открытий. Сейчас Сансе меньше всего хотелось, чтобы кто-либо копался в ее подсознании. В мыслях и так был сумбур чувств и ощущений, неведомых прежде, и она была совершенно не готова называть их какими бы то ни было именами. Имена и названия имели нехорошее свойство всё упрощать и уплощать. Обычно Санса старалась не избегать истины – она была правдивой девочкой и гордилась этим. Хотя в последнее время приходилось все больше и больше скрывать и, по большей части, от себя самой.

Вместо звонка Санса уставилась на себя в зеркало, что висело на двери в номере. В полутьме серо-голубые ее глаза казались больше, ресницы – темнее, лицо словно вытягивалось, – тени скрадывали детскую еще пухлость скул, небрежно набрасывая смутный образ будущей женщины на лице подростка. Санса, склонив голову набок, так и этак изучала своё лицо. Словно само ее восприятие – взгляд на себя со стороны – подменили. Она переставала концентрироваться на досадных деталях и несовершенствах и впервые за много лет (а, возможно, и вообще впервые) увидела себя со стороны, целиком, – так, как нас обычно видят другие. Это напугало Сансу, по крайней мере своей неожиданностью.

Шарахнувшись вампиром от отражения – не завесить ли зеркала? – Санса прошла в темную комнату и бросилась на кровать. Свет зажигать не хотелось. Задернутая до середины окна тяжелая гостиничная штора пропускала в комнату лунный луч, расчертивший пол холодными бело-голубыми квадратами, разрезанными оконной рамой. Тень от дальней магнолии казалась причудливо вычерченным тушью узором на лунном холсте. Зубы сводило от нескончаемого пения цикад. Санса лежала на спине, невидящими глазами глядя в потолок с лепниной вокруг лампы, и прокручивала в голове события последнего часа. От слишком ярких воспоминаний стало вновь неловко, все было слишком близко, слишком животрепещуще, – особенно волновала ее последняя часть пути домой. Что это было за наваждение? Нет, она сама себе все придумала, может, и не было ничего: ни дрожащих пальцев с сигаретой, ни этих ненасытных, смущающих ее и, похоже, смущающих и того, кто их бросал, взглядов. Но боги, как он смотрел! Сансу и тут пробила дрожь, стало безумно стыдно, страшно и жарко, – она вспыхнула, как сухая ветка на ветру, и в животе вновь проснулись мохнатые бабочки. Зачем, зачем на нее так смотреть? На что там вообще стоило смотреть?

Не в силах успокоиться Санса прошла в ванную, включила безжалостный свет и стала медленно раздеваться перед зеркалом. Нет, волосы определенно те же. После морского купания они слиплись и затвердели от соли, торча нечёсаной копной, как пук сена. Плечи были худы и костлявы, как всегда, – но линия ключиц и шеи стала, как будто, изящнее. Санса нечасто смотрела на себя в зеркало дома: там ее могла застукать за этим мать, что повлекло бы за собой надсадное молчание, нервы, а, возможно, и объяснения – все то, чего Санса старательно избегала. В ее детской комнате было маленькое зеркальце на стене, прямо над коробкой с изрядным количеством ее мягких игрушек (после смерти отца все игрушки были изгнаны с кровати в коробку – детство кончилось). Обзора в зеркальце хватало ровно на то, чтобы определить, не слишком ли много прыщей на носу и не торчат ли волосы рожками перед походом в школу. Зеркало в ванной доходило только до плеч и, к облегчению Сансы, скрывало все, что было ниже: грудь и так далее. А ходить для сомнительного удовольствия самобичевания в спальню матери Сансе претило. Но сейчас без всяких душевных усилий ей открывалась бездна возможностей познакомиться с собственным обликом.

Санса сняла влажную одежду и уставилась на себя. Зеркало в полный рост, ничего не скрывает, да еще и другое зеркало, напротив, висящее над умывальником, дает возможность посмотреть на себя со стороны. И вот Санса увидела свое отражение: чужую, незнакомку. Темно-рыжие волосы курчавятся на висках от моря и влажного воздуха, открывая длинную шею. Спина худая. От торчащих лопаток смешно и грустно, – так по-детски смотрятся они на ее взрослеющем теле. Но и живот, и нежный изгиб талии, и то, что ниже – были совсем уже не детскими, но девичьими, как у других, что она видела в душевой после спортзала, только изящнее, строже. Непостижимо уму, что это – она сама.

Незнакомка в сказочном стекле шевельнулась. Тонкие руки были особенно хороши, привычным жестом взлетая к волосам – убрать от лица длинный рыжий локон, давно уже состриженный в далекой парикмахерской.

После смерти отца Санса, чувствуя смутную потребность как-то окольцевать внутренние изменения, отрезала свои длинные, до пояса, рыжие косы – собственноручно. Потом над ней долго охала парикмахер ее матери – и сотворила из торчащих обрезков былой роскоши прическу в стиле «эльф». Теперь и локон было поправлять не нужно, а открытый затылок непривычно холодил воздух, и коротенькие кудряшки на шее становились дыбом от холода и душевных переживаний. Раньше – Боттичелли или любимые отцом прерафаэлиты, а теперь – даже не Климт, и не Шиле. Разве что аниме…

Санса повертелась, разглядывая ноги, для верности взяв с подзеркальника маленькое ручное зеркальце. Ноги худоваты, но стройные и длинные. С чего она решила, что торчат коленки? Коленные чашечки выступали едва заметными ровными квадратиками, подчеркивая линию икр и щиколоток, и ничем не портили хозяйку. На икрах налип песок, а на бедре – листочек жимолости, Санса густо покраснела при мысли о том, что все это время не замечала этот дурацкий листик, а другие – вернее, другой – наверняка заметил. Эта мысль окончательно спугнула в ней нимфу. Теперь из зеркала таращил глаза олененок – одни глаза и коленки.

Санса вздохнула и полезла мыться. Но и тут ее преследовали мятежные мысли. Теплая вода коснулась кожи и ступней. Санса вдруг вспомнила мужскую руку на своей стопе, зажмурилась, словно отгоняя морок, и подставила пылающее лицо под горячую струю воды. И мокла, по обыкновению, с полчаса под душем, но так и не смогла смыть тревожащих ее воображение мыслей из головы, а щемящей истомы – с тела.

После душа Санса в пижаме пошла на балкон. Вдоль стены гостиницы шла сплошная длинная невысокая бетонная полоса, разделенная перегородками по номерам, но не скрывающая от любопытных глаз соседей. Сейчас, впрочем, никого не было. Санса вдохнула лунный свет, смешанный с запахом близкого моря, песка, ракушек. А еще в этот букет вливалась тонкой струей нота магнолий.

Хор цикад на короткое мгновение затих, словно по мановению палочки неведомого дирижера, и запел с новой силой. Ночь была неправдоподобно хороша. Вот бы день никогда не приходил, не приносил с собой придирки родственников, новые переживания, стыд и боль, вечное желание зарыться с головой в какую-нибудь тесную нору. Вокруг было так спокойно, так гармонично, так целостно. Почему же у нее, у Сансы, такой мятеж во всей ее сущности – и ни намека на потребность покоя? Где он, этот покой?

Кровать ничем не тянула, мысль о подушке под щекой вызывала содрогание. Хотелось бежать в ночь, лететь, познать что-то, скрывавшееся в темноте, еще неведомое. Сансу тянуло во все стороны сразу зудящим под кожей ожиданием, – оно затопило ее волю, порабощая разум, блокируя мысли и прежние точки зрения и ощущения. Все это было так глупо – и так сладко, и, наверняка, новое это самоощущение было неправильным, ложным, и уж точно не доведет ее до добра.

Но что сделано, то сделано – слов из песни не выкинешь. Изменения, что происходили с Сансой были реальными и они, казалось, начинали менять и реальность вокруг нее. Они были – и как отражение в зеркале, и как взгляды мужчин.

Сансе было несвойственно приукрашивать реальность, скорее, наоборот. Но вот, наконец, в мыслях она расставила основные положения по местам: она взрослеет, она, возможно, недурна собой и, возможно, желанна, – не в пьяном угаре озверевших подростков, но в оценке зрелого мужчины, глядящего на нее беспристрастно.

Джоффри было бы приятно, если бы она была уродиной. Или чтобы считала себя таковой. Что может быть лучше для садиста, чем убедить неуверенного в себе человека в несоответствии и потом смотреть, как он мучается? Почти так же весело, как давить кузнечиков или надувать лягушек. И она, дурочка, поверила мерзкому мальчишке. Непостижимые взгляды Пса… Сандора – о, да, Сандора! – казалось, после долгой зимней спячки встряхнули ее.

Впервые за последние полтора года Санса Старк хотела жить!

========== III ==========

Длинный день. Проклятуще длинный день. Казалось, он тянулся до тошноты бесконечно. Наползла тягучая, влажная жара. Рубашка липла к вспотевшему телу и весила, казалось, полтонны. Не говоря уже о пиджаке и брюках. Костюм был его проклятьем и, как любая неудобная одежда, был чужеродным и нелепым, да и сидел дурно, сковывая движения. Идиотский порядок – правила для кретинов, чтобы не быть – казаться. Все вечно хотят казаться. Джофф хочет казаться умным и всесильным – этакий демиург. А сам, по сути, – жесток и слаб. Всегда ли слабость сопутствует жестокости? Видимо, нет. Пес неосознанно почесал спаленную бровь.

Мысли о брате были с ним постоянно – как и его отражение. Достаточно в зеркало глянуть. Наверное, поэтому Пес не выносил зеркал – они вечно говорили ему правду и вечно лгали.

Вон, Пташка тоже хочет казаться. Или, напротив, хочет исчезнуть: стать незаметной; вжимается попой в стул за ужином, словно ей это поможет. Ее рыжие осенние волосы пламенеют, как пожар – отовсюду видно. Всем видно, кто хочет ее заметить. А значит, Джоффу. И ему самому. В те моменты, когда должность заставляла его бдить, Пес старался глядеть куда угодно, но только не на нее.

Другим не было дела до того, куда Пес смотрит и куда не смотрит. Как и любая прислуга, он был чем-то вроде вещи. Очень опасной, с которой надо уметь обращаться, но все же вещи. Его хозяева думали, что они умеют. На самом деле Сандор, он же Пес, сам не умел с собой обращаться.

Сегодняшний день тому типичный пример. Жара, похмелье и этот нелепый костюм, забери его Неведомый. Для его работы важна реакция, движение. А как тут двигаться молниеносно, если проклятущая рубашка жмет в подмышках, брюки все время врезаются в задницу, а мест для ношения оружия нет и в помине – такого это адское орудие пыток не предусматривает? Приходилось носить с костюмом еще и портупею: «Нате, смотрите, я адский Пес, телохранитель-нянька!» Хозяйка настаивала, чтобы во всех выездах с Джоффри Пес надевал костюм. Пес в душе полагал, что даже в платье выглядел бы менее нелепо. Но правила есть правила. В конце концов ему платили, и немало, за то, чтобы он делал то, что надо в любой ситуации. Хотя бы и с похмелья, и в жару.

Вчера вечером Пес здорово перебрал, по большей части же голова болела от того, что местное кислое молодое винцо, купленное на розлив, неожиданно кончилось в самый разгар вечера, и пришлось догоняться элем, припасенным про запас. К тому моменту, когда вино решило иссякнуть, Пес еще не успел впасть в то состояние мрачного, но спокойного отупения-медитации, что давало ему возможность рухнуть в постель с пустой от мыслей головой. Оплетенная соломкой бутыль вводила в заблуждение своей тяжестью, – она всегда казалась полной. Сосуд, похоже, весил больше, чем его содержимое. Однако в тот самый момент, когда благодать начала сходить на усталую Песью голову, из предательской бутылки вместо вина вдруг закапал мутный осадок, а потом и вовсе ничего. Пес со злости хватил чертову хреновину о подоконник, о чем тут же пожалел. Тару полагалось сдавать взамен новой, наполненной. Порой даже, не имея готовых, старик в местной винной лавке наливал ему новую порцию в ту же емкость. Вдобавок, теперь придется собирать осколки. Горничная редко заглядывала в берлогу Пса на ее же, надо полагать, счастье. Грязь на полу Пса волновала мало, но вот стекла могли стать помехой в передвижении по комнате – еще не хватало пропороть ногу.

Хотя, ходить в этом закутке, в общем-то, было негде. Койка у стены, на которой боязливая горничная меняла-таки раз в неделю белье, морщась от винных и прочих пятен на простынях. В шаге, под окном – маленький стол и стул.

Выпивку он покупал в винной лавке, что была недалеко от усадьбы. По вторникам у Пса был выходной: Джоффри сидел дома, а сам он бродил по округе, закупался алкогольной заправкой и навещал всякие другие места. Вино было кислое, едкое, как уксус, – и отлично! – а самое главное, быстро, опустошало голову, унося в небытие дневные впечатления и разговоры.

У Пса была хорошо развита зрительная память, и вечерами она играла с ним злые шутки, подсовывая его усталому, воспаленному воздержанием и неумеренным никотином мозгу мерзкие картинки, вроде лица Джоффа на концерте, когда тот привычно кривит рот в ухмылке после песни.

Боги, что это были за песни! Хотелось запихать голову в ведро с водой. Седьмое пекло, хоть бы в песок с окурками, лишь бы не слышать это приторное мяуканье про любовь! Пес поймал себя на мысли, что странным образом Джофф говорит – или старается говорить – басом, а поет почти как девчонка. Впрочем, когда Джоффри злится, его ломающийся юношеский басок переходит на истерический фальцет. Это было смешно, в особенности в сочетании с красными пятнам, которыми мальчишка покрывался в гневе. Почти как его мать в коротких порывах страсти.

Хозяйка… Пес никогда не звал ее по имени. В их альковных встречах не звал вообще никак, а при людях обращался исключительно «хозяйка». Она, впрочем, звать ее по имени не просила, держала на строгом расстоянии, – и расстояние это увеличивалось до размеров бездны в их интимные встречи. Во время них Пес особенно отчетливо ощущал свое положение, – и отдавал себе отчет, что имеют-то как раз его. Но было ли резонно отказываться? Хозяйка – не проститутка с задворок местной дискотеки, что за копейки сделает минет, а за более приличную сумму даст себя отыметь у грязной стены – экспресс-служба по вторникам – нет, эта железная леди знает себе цену. И знает цену другим.

Оба они понимали, в какую игру играют, но Пес дошел до правильных выводов отнюдь не сразу. Какой-нибудь пластиковый заменитель-вибратор вышел бы для нее дешевле и безопаснее. Но не было бы запретного плода, не было бы интриги, и не было бы вечного торжества хозяина над слугой – тонких, изысканных радостей садо-мазо: отдаваясь – забираешь, унижаясь – владеешь. Поначалу Пес было подумал, что его приблизили, как бывало у других: официальным фаворитом, постоянным вариантом. Постоянным он, конечно, был, но совершенно не вариантом. Роберт был никчемным мужем, но имелось также несколько любовников в столице: все скрыты друг от друга, но не настолько, чтобы не догадываться, что попали в милость, которая отнюдь не эксклюзивна. А он во всей этой истории был лишь цепным псом, которого звали небрежным посвистом в минуты пустоты, и так же небрежно пинали ногой за ненадобностью, зная: никуда он не денется, ляжет в углу и будет ждать, подвывая на луну.

Луной была не хозяйка. Луной была та, другая. Даже еще не женщина. Чистая, грустная девочка с недетским взглядом прозрачных, как вода в осеннем пруду, глаз. Пес, как мог, гнал ее из своей головы.

Собственно, девочек вокруг было немало. Джоффри никогда не водил одних и тех же поклонниц к себе дважды. То ли забавы были слишком нетипичными, то ли Джоффри утомляло однообразие: этого никто не ведал. Девочки, тщательно отбираемые на концертах, или, на худой конец из тех, что почти всегда толпились до темноты возле наглухо запертой калитки в трехметровом заборе, приходили и уходили, некоторые даже уползали после веселых развлечений Джоффри и его золотых мальчиков. Иногда Пес вынужден был смотреть, наблюдать со стороны с плохо скрытым отвращением и недоумением на тему: что за мания влечет этих удачливых недорослей так неумно издеваться над красивыми, к тому же по уши влюбленными в своего кумира барышнями? Даже со своими пьяненькими проститутками Пес обращался куда менее жестоко. Он платил им – они принимали его. Жестокость была тут не при чем, – просто такая жизнь, плоская и банальная в своей обыденности. Если бы ему дали приказ, вероятно, он смог бы убить любую из них – без эмоций, не думая.

А в развлечениях Джоффри не было ни жизни, ни логики. Казалось, красивое женское тело его не манило, как манило оно самого Пса. Или все же манило, но мальчишка уже был испорчен до такой степени, что и проявить-то свое вожделение толком не мог – все уходило в какую-то мелочную злобу и никуда не ведущую жестокость.

В глубине своей оборванной, опаленной души Пес жалел мальчишку: что могло из него получиться путного, при таких-то родителях? Отец по большей части не обращал на парня ровно никакого внимания, а если обращал – то чтобы дать ему оплеуху: словесную ли или материальную, что уже не имело значения. Отца Джоффри боялся чуть больше, чем матери, – как вожака стаи, от которого, в общем-то, зависит его благосостояние, до какой-то степени. В последнее время мальчишка стал задирать нос, краем уха прислушиваясь к разговорам матери с продюсерами, – даже будучи не бог весть какого ума, нетрудно было понять, что денег он, как удачное вложение, приносит немало. Но отца здесь не было – оттого-то Джоффри так и разбирало. В присутствии родителя он сдерживал все свои садистские наклонности: в меру возможностей, разумеется.

Пес почти жалел, что хозяина не было. Отчасти из-за Джоффри: тот был вне контроля матери, которая, как все матери, была слепа к любым огрехам сына и половину из того, что он, плохо скрывая и почти не таясь, творил у нее за спиной, просто не замечала. А на другую половину его делишек не реагировала.

Поступки Джоффри чем дальше, тем больше вызывали опасения, и Пес угрюмо размышлял, не поставит ли вскоре мальчишка его в такую ситуацию, когда придется выбирать между здравым смыслом и защитой самого Джоффри. Не мог же он защищать Джоффри от него же самого.

Поэтому Пес пил по вечерам и молил в душе, чтобы скорее уже кончалось это душное лето, и вся семейка убралась бы подальше от этого райского местечка без каких бы то ни было серьезных проблем. С кислым вином в стакане конец лета казался чуть ближе.

Второй – и наиболее нудно-саднящей – причиной была она. Пес не мог защищать ее от Джоффри. Если бы тут был хозяин, Джофф наверняка держался бы паинькой. Он умел притворяться и довольно искусно, когда хотел: годы выучки перед журналистами, на виду, на слуху у всех давали о себе знать. Свои мелкие пакости он творил исключительно в свойском кругу, подальше от основного места обитания и с минимумом свидетелей. И, чаще всего, – когда поблизости не было отца. Хозяин, вероятно, бы не позволил обижать девочку, дочь своего друга. Расклад был бы совершенно другим.

Но когда в доме правила бал хозяйка, акценты смещались. Вакантная мужская роль делилась на части: формальное бремя ложилось на хозяйкины красивые белые плечи, а защиту и надзор за Джоффри, в том числе улаживание и заглаживание его мелких пакостей, грязную работу, вроде выволакивания использованных не по назначению девочек после вечеринок и доставки их, если не домой, то уж хотя бы подальше от усадьбы, приходилось брать на себя Псу. Запугивать девочек, чтобы не болтали, приходилось тоже ему.

Это получалось, впрочем, вполне естественно, хоть и претило Псу до невозможности. Его страшная физиономия наводила на рыдающих барышень такой ужас – да и слухи, вероятно, в городке о нем ходили самые разнообразные – что девочки, даже раздраконенные Джоффри и его друзьями, предпочитали держать язык за зубами. Тем, которым досталось особенно жестоко, приходилось совать деньги. Был даже специальный ящик, где лежали финансы, отведенные на случай «срочной необходимости». Туда Пес и залезал, когда считал, что запугиванием дело не обойдется. Потом сухо упоминал об этом хозяйке. Та поднимала свою идеальной формы бровь, но вопросов предпочитала не задавать.

На этом забытом богами курорте хозяйка не успела озаботиться любовником: дел с Джоффри и его концертами хватало, поэтому времени на одиночные выходы в свет у нее не было. Спать с продюсерами и всякими импресарио ей претило: они, чего доброго, могли и проболтаться, кому не надо. Пес с тоской наблюдал привычные ужимки и игры, понимая, что роль жеребца в этом скверном спектакле тоже отведена ему. К счастью, времени на интим у хозяйки было мало, а часто и сил уже не оставалось. Пес же вечерами старался побыстрее слинять к себе и там побыстрее догнаться: авось и не позовет, а позовет – ей же хуже.

Ситуацию портила неизбежная надобность каждый вечер провожать девчонку Старк в гостиницу. После его возвращения хозяйка часто требовала от Пса отчет, все ли прошло гладко, – а там уже и не отвертишься. Псу уже порядком надоела эта сомнительная роль героя-любовника. Тем более, чем дальше, тем больше он ощущал смутную похожесть того, как он использовал дешевых дискотечных шлюшек с тем, как используют его самого. В шлюхи Пес пока не спешил записываться – были у него и другие умения, которые ценились выше и за которые его и рекомендовали на эту треклятую работу.

Со шлюхами, безусловно, было проще: ни намека на интим. И все же возникало между ними и клиентом какое-то человеческое понимание – вроде того, что возникает со случайным собутыльником, который, незнамо зачем, – из человеколюбия? – тащит тебя, не стоящего на ногах, на себе в горку до порога твоей берлоги. Странная взаимовыручка среди парий.

От хозяйки даже в самые сокровенные моменты веяло таким холодом, что Пес невольно содрогался и внутренне бил себя по затылку, продолжая исполнять то, что от него требовалось. Здоровый мужской организм брал свое – и Пес справлялся, но чем дальше, тем хуже. Он предпочёл бы горничную. Или даже сухую, как урюк, гувернантку, но не этот какой-то змеиный холод.

По ночам Пес порой просыпался в холодном поту и срывал с себя простыни, накрутившиеся до самого подбородка на шею. Ему снились гигантские гладкие змеи, обвивающие его, сжимающие до хруста костей – и глядящие ему в лицо бездонными зелеными, как изумруд, глазами. И в такие моменты Пес не знал, что хуже: змеи, что притаились за дверью, или всеобъемлющий пожирающий тебя изнутри огонь?