Текст книги "Память, Скорбь и Тёрн"
Автор книги: Тэд Уильямс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 162 (всего у книги 200 страниц)
ИСПОВЕДЬ
К невесте юноша пришел
Весь в золоте кудрей,
Откинул черный капюшон
И улыбнулся ей.
– О леди милая, скажи,
Что сделать должен я,
Чтоб стала ты невестой мне,
Прекрасная моя.
Сказала девушка в ответ,
Надменности полна:
– Таких даров на свете нет,
Чтоб стоили меня.
– Ну что ж, – ответил он тогда,
– Уйду я до поры.
Но пожалеешь ты еще,
Что не взяла дары.
Сегодня гонишь ты меня,
Но знай: когда-нибудь,
Уже согласья не спрося,
Я за тобой вернусь.
Я Смерть зовусь,
И не забудь:
Я за тобой вернусь.
Это было бесполезно. Ее песня не могла заглушить звуков странного причитания, которое, казалось, предвещало столько несчастий.
Песня тянулась, и Мегвин пристально смотрела в огонь. Ее губы так потрескались от холода, что было больно петь. Уши горели, голова болела.
Сначала казалось, что все идет как надо. Она была послушной дочерью богам – не было ничего удивительного в том, что после смерти она вознеслась на небеса, чтобы жить среди них – не как равная, конечно, но как преданная дочь, любимая служанка. И во время их странного путешествия все было именно таким, каким она и ждала: боги сверкали дивными глазами, их одежда и оружие переливались всеми цветами радуги. Земля богов даже превзошла ее ожидания: она была очень похожа на ее родной Эрнистир, но прекраснее, чище, ярче. Небо здесь казалось выше и синее, чем вообще может быть небо, снег белее, а трава такая зеленая, что больно становилось глазам. Даже граф Эолейр, который тоже умер и пришел в эту прекрасную вечность, каким-то образом стал здесь более открытым и близким; без страха и смущения она сказала ему, что всегда любила его. Эолейр, как и она избавленный от тяжкого бремени смертных, выслушал ее с глубоким участием – и сам был подобен богу.
Но потом все переменилось.
Мегвин думала, что когда она и другие живые эрнистирийцы привлекали богов на свою сторону, они тем самым решили исход дела. Однако сами боги тоже участвовали в войне, как и эрнистирийцы, и эта война еще не была выиграна. Худшее еще ожидало их впереди.
И боги скакали по бескрайним белым полям небес в поисках Скадаха, дыры в вечную тьму. И они нашли его. Он был огражден камнями, добытыми в самых темных глубинах вечности, так ее учили наставники, и полон самыми страшными врагами богов.
Она никогда не думала, что такое может существовать: порождения чистого зла, блестящие сосуды пустоты и отчаяния. Но она видела, как одно из них стояло на древней стене Скадаха, слышала его безжизненный голос, предрекающий гибель богов и смертных. Весь этот ужас таился за стеной… и теперь боги собирались разрушить ее.
Мегвин догадывалась, что пути богов неисповедимы, но и представить не могла, что они настолько темны для разума смертных.
Она снова повысила голос в песне, надеясь заглушить заунывные звуки, но через некоторое время сдалась. Боги и сами пели, их голоса были гораздо сильнее, чем ее.
Почему они не остановятся? – безнадежно думала она. Почему не перестанут?
Но спрашивать было бесполезно. У богов были свои планы. Так было всегда.
Эолейр давно уже потерял надежду понять ситхи. Он знал, что они не боги, как думала несчастная, потерявшая разум Мегвин, но ситхи и в самом деле были не намного ближе и понятнее истинных небесных богов. Граф отвернулся от огня и сел спиной к Мегвин. Она напевала что-то про себя. Когда-то у нее был приятный голос, но по сравнению с пением мирных он казался слишком высоким и резким. Ни один смертный не может состязаться в пении с…
Граф Над Муллаха вздрогнул. Ситхи запели громче. Эту музыку невозможно было игнорировать, так же как и их кошачьи глаза, когда они смотрели прямо в лицо. Песня пульсировала, то увеличиваясь, то уменьшаясь, напоминая тайную пульсацию океана.
Уже три дня ситхи пели под снегопадом, собираясь у каменных стен Наглимунда. Норны не оставляли их без внимания: несколько раз белолицые защитники появлялись наверху и выпускали залп стрел. Несколько ситхи были убиты во время этих нападений, но у них были и свои стрелки. Каждый раз норны были вынуждены уйти со стен, и ситхи продолжали пение.
– Не знаю, долго ли я выдержу, Эолейр. – Изорн появился из пурги, борода его заиндевела. – Я был вынужден поехать на охоту, только для того чтобы не слышать, но этот звук преследует меня повсюду, где бы я ни был. – Он бросил у костра убитого зайца. Кровь текла из раны, оставляя на снегу красные пятна. – Добрый день, леди, – сказал молодой риммер Мегвин. Она перестала петь, но не ответила. Казалось, она не в состоянии видеть ничего, кроме прыгающего пламени.
Эолейр перехватил задумчивый взгляд Изорна и пожал плечами.
– Не такой уж страшный звук.
Риммер поднял брови.
– Нет, Эолейр, наоборот, он в чем-то даже прекрасен. Но слишком прекрасен для меня, слишком силен, слишком странен. Он причиняет мне боль.
Граф нахмурился:
– Знаю. Мои люди тоже не находят себе места. Больше того – многие напуганы.
– Но зачем они это делают? Они же жизнями рискуют! Вчера двоих убили! Если это какой-то обряд, который им обязательно нужно выполнить, почему они не могут петь за пределами досягаемости стрел?
Эолейр беспомощно покачал головой:
– Не знаю. Убей меня Багба, я не знаю, Изорн.
Немолкнущие, как шум океана, голоса ситхи омывали лагерь.
Джирики пришел перед рассветом. Розоватый отсвет тлеющих углей выхватил из темноты его острые черты.
– Этим утром, – произнес он и сел на корточки, неподвижно глядя на угли. – До полудня.
Эолейр протер глаза, стараясь окончательно проснуться. Он спал урывками, но ему казалось, что сна давно уже не было.
– Этим… этим утром? Что ты имеешь в виду?
– Начнется битва. – Во взгляде Джирики, обращенном к Эолейру, было что-то, что можно было бы принять за сожаление, если бы это лицо принадлежало смертному. – Это будет страшная битва.
– Почему ты думаешь, что она начнется именно сегодня?
– Потому что мы готовы начать ее. Мы не можем осаждать крепость – нас слишком мало. Тех, кого вы называете норнами, еще меньше, но они скрыты в огромной каменной раковине, а у нас нет ни машин смертных, созданных для штурма, ни времени, чтобы их построить. Поэтому мы идем нашим путем.
– Это как-то связано с пением?
Джирики кивнул со странной торжественностью.
– Да. Подготовь своих людей. И объясни им следующее: что бы они ни увидели, что бы ни думали, наши враги в крепости – живые существа. Хикедайя такие же, как мы, и такие же, как вы, – из плоти и крови. Они тоже умирают. – Его спокойные золотые глаза не мигая смотрели на Эолейра. – Ты скажешь им это?
– Скажу. – Эолейр поежился и пододвинулся ближе к огню, протянув руки к остывающим углям. – Утром?
Джирики снова кивнул и встал.
– Если удача улыбнется нам, это закончится до темноты.
Эолейр не мог себе представить, как можно взять Наглимунд за такое короткое время.
– А если не закончится? Что тогда?
– Тогда будет… тяжело. – Джирики отступил на шаг и исчез в пурге.
Эолейр посидел еще немного перед остывшими углями, стискивая зубы, чтобы они не стучали. Когда он понял, что одному ему не справиться, он встал и пошел будить Изорна.
Под ударами ветра серый и красный шатры, оседлавшие вершину холма, казались парусниками, поднятыми взметнувшейся волной. Еще несколько шатров расположились чуть ниже, множество других теснились по всему склону и заполняли долину. За ними лежало озеро Клоду – широкое сине-зеленое зеркало.
Тиамак стоял перед шатром и медлил входить, несмотря на холодный ветер. Сколько людей, сколько движения, сколько шума! Страшно было смотреть на это людское море, страшно чувствовать себя так близко к жерновам истории, но убежать нельзя. Его собственная маленькая история была поглощена величественным эпосом, завладевшим Светлым Ардом. Иногда казалось, что его кладовые, полные дивных мечтаний и ночных грез, теперь опустошились. Собственные мелкие надежды, страхи и свершения Тиамака теперь утратили свое значение, и это было для них лучшим исходом. Второй, не менее вероятной возможностью было то, что все это жестоко растопчут в самом ближайшем будущем.
Поколебавшись еще мгновение, он наконец приподнял край шатра и вошел.
Это не был военный совет, чего так боялся Тиамак с того самого момента, как Джеремия принес ему приглашение принца. Такие вещи заставляли его остро чувствовать свою беспомощность и бесполезность. Его ждали только несколько человек: Джошуа, сир Камарис и Изгримнур сидели на скамьях, Воршева полулежала в постели, рядом с ней на полу, скрестив ноги, устроилась Адиту, женщина-ситхи. Кроме них в шатре присутствовал только юный Джеремия, которому, очевидно, пришлось попотеть этим утром. Сейчас он стоял рядом с Джошуа, пытаясь выглядеть готовым к дальнейшим поручениям, в то же время стараясь восстановить дыхание.
– Спасибо за поспешность, Джеремия, – сказал Джошуа. – Я понимаю, ты устал. Но пожалуйста, пойди и попроси отца Стренгъярда прийти, как только он сможет. После этого будешь свободен.
– Да, ваше высочество. – Джеремия поклонился и направился к выходу.
Тиамак, по-прежнему стоявший в дверях, улыбнулся подошедшему юноше.
– У меня не было возможности спросить тебя раньше. Как Лилит? Есть ли изменения?
Джеремия покачал головой. Он старался говорить спокойно, но в его голосе слышалась боль:
– Все как прежде. Она не просыпается. Пьет воду, но ничего не ест. – Он сердито потер глаза. – Никто ничего не может сделать.
– Мне очень жаль, – мягко сказал Тиамак.
– Вы тут ни при чем. – Джеремия неловко переминался с ноги на ногу. – Мне нужно идти и привести отца Стренгъярда.
– Конечно.
Тиамак сделал шаг в сторону. Юноша проскользнул мимо него и исчез.
– Тиамак, – позвал принц, – прошу тебя, подойди и присоединись к нам.
Когда вранн сел, Джошуа оглядел собравшихся и заговорил.
– Это очень трудно. Я собираюсь сделать одну ужасную вещь и в первую очередь хочу попросить прощения за это. Ничто не может послужить мне оправданием, только крайняя необходимость. – Он повернулся к Камарису: – Друг мой, умоляю, прости меня. Если бы я мог сделать это как-то по-другому… Адиту считает, что нам следует знать, был ли ты в городе ситхи, Джао э-Тинукай, и что ты там делал, если был.
Камарис устало посмотрел на Джошуа.
– Могут ли быть у человека секреты, которые он не хочет предавать гласности? – тяжело спросил он. – Я заверяю тебя, мой принц, что это не имеет никакого отношения к Королю Бурь, клянусь моей рыцарской честью.
– Но тот, кому не известна долгая история нашего народа – а Инелуки был одним из нас когда-то, – может и не понять истинного смысла событий, порожденных узами крови и старинными легендами. – Адиту, в отличие от Джошуа, говорила без стеснения, спокойно и твердо. – Все здесь знают, что ты честнейший из смертных, Камарис, но ты ведь просто не знаешь, что из того, что ты видел или слышал, может оказаться полезным.
– Не мог бы ты рассказать это хотя бы мне, Камарис? – спросил Джошуа. – Ты знаешь, я ставлю твою честь так же высоко, как свою. Разумеется, никто не заставляет тебя выдавать твои секреты в комнате, полной народа, даже если все это твои друзья и союзники.
Камарис пристально посмотрел на него. В какой-то момент его взгляд смягчился, словно он боролся с внутренним порывом, но потом он яростно замотал головой.
– Нет, простите, принц Джошуа, но, к моему стыду, я не могу. Там есть такие вещи, рассказать которые я не мог бы даже под давлением Рыцарского канона.
Изгримнур стиснул огромные руки, явно болезненно переживая за старого друга. Тиамак не видел риммера таким несчастным с тех пор, как они покинули Кванитупул.
– А мне, Камарис? – спросил герцог. – Я знаю тебя дольше, чем кто-либо из присутствующих. Оба мы служили старому королю. Если твоя тайна как-то связана с Престером Джоном, ты можешь разделить ее со мной.
Камарис выпрямился, казалось, он сопротивлялся чему-то, давившему на него изнутри.
– Я не могу, Изгримнур. Это ляжет непосильным бременем на нашу дружбу. Пожалуйста, не проси меня.
Тиамак почувствовал, как растет общее напряжение. Старый рыцарь казался пойманным в ловушку, которую не видел никто, кроме него самого.
– Неужели вы не можете оставить его в покое? – жалобно спросила Воршева. Она положила руки на живот, как бы защищая ребенка от непостижимой жестокости большого мира.
Зачем я здесь? – изумлялся Тиамак. Я путешествовал с ним, когда память еще не вернулась к нему, и я носитель свитка. Но какое унылое сборище представляет собой Орден теперь, когда умерла Джулой и ушел Бинабик. И где, собственно, Стренгъярд?
Неожиданно ему пришла в голову мысль.
– Принц Джошуа?
Принц посмотрел на него.
– Да, Тиамак.
– Прости меня, если я ошибусь. Это не моя страна, и я не знаю всех ваших обычаев… – Он колебался. – Но мне кажется, у вас, эйдонитов, существует обряд исповеди?
Джошуа кивнул:
– Да.
Тот, Кто Всегда Ступает По Песку, взмолился Тиамак, проведи меня верным путем!
Вранн повернулся к Камарису. Старый рыцарь, образец изысканнейших манер, сейчас был похож на раненого зверя.
– Не могли бы вы рассказать вашу историю священнику, – сказал вранн, – может быть отцу Стренгъярду, если он действительно святой человек? Тогда, если я правильно понимаю, все это останется между вами и Богом. Но Стренгъярд знает о Великих Мечах и нашей борьбе больше, чем любой смертный. Он сможет, по крайней мере, сказать остальным, нужно ли нам продолжать поиски ответов на вопросы.
Джошуа хлопнул рукой по колену.
– Ты истинный носитель свитка, Тиамак. У тебя острый ум.
Тиамак отложил комплимент Джошуа, решив, что оценит его позже, и сосредоточился на старом рыцаре.
Камарис задумчиво смотрел вдаль.
– Не знаю, – медленно сказал он. – Я никому не рассказывал этого, даже на исповеди. Это, безусловно, часть моего позора, но не самая большая часть.
– У всех есть чего стыдиться, все мы ошибались. – Изгримнур явно нервничал. – Мы не собираемся это из тебя вытаскивать. Мы только хотим знать, не могут ли твои дела с ситхи как-то ответить на наши вопросы. Черт возьми! – добавил он в заключение.
Холодная усмешка исказила лицо Камариса.
– Ты всегда умел уговаривать, Изгримнур. – Улыбка исчезла, оставив страшную безнадежную пустоту. – Хорошо. Пошлите за священником.
Камарис и Стренгъярд ушли далеко вниз по холму. Тиамак стоял у шатра Джошуа и глядел им вслед. Несмотря на всеобщие похвалы его мудрости, он не знал, правильно ли поступил. Может быть, Мириамель была права: они не принесли Камарису добра, вернув ему память, и заставлять его заново переживать болезненные воспоминания было жестоко.
Высокий рыцарь и священник долго стояли на ветреном склоне холма – так долго, что бесконечная вереница облаков наконец прошла, освободив бледное полуденное солнце. Потом Стренгъярд повернулся и пошел вверх по холму; Камарис остался стоять, глядя на серые воды озера Клоду. Рыцарь казался высеченным из камня, величественной глыбой, которая может превратиться в груду облаков, но все равно останется на том же месте еще целый век.
Тиамак заглянул в шатер.
– Отец Стренгъярд идет.
Священник с трудом карабкался на холм, сгорбившись то ли от холода, то ли от тяжести страшной тайны Камариса. Однако одного взгляда, брошенного на его лицо, после того как он преодолел последние шаги, было достаточно, чтобы понять, что священник услышал такие вещи, которых предпочел бы не знать.
– Мы все ждем вас, отец Стренгъярд, – сказал Тиамак.
Архивариус отрешенно кивнул. Глаза его были опущены, как будто он должен был внимательно смотреть под ноги, чтобы не упасть. Тиамак пропустил его вперед и зашел сам в относительно теплый шатер.
– Мы рады твоему возвращению, отец Стренгъярд, – сказал Джошуа. – Прежде чем ты начнешь, скажи мне: как Камарис? Может быть, стоит послать кого-нибудь за ним?
Священник выглядел изумленным, как будто не ожидал услышать человеческий голос. В его глазах был ужас.
– Не… не знаю, принц Джошуа. Я не знаю больше… ничего.
– Пойду взгляну на него, – проворчал Изгримнур, поднимаясь со скамьи.
Отец Стренгъярд предостерегающе поднял руку.
– Я думаю, он… хочет побыть один. – Священник нервно поправил повязку на глазу, потом запустил пальцы в поредевшую шевелюру. – О всемилостивейший Узирис! Бедняги!
– Бедняги? – спросил Джошуа. – Что ты говоришь, Стренгъярд? Ты можешь объяснить что-нибудь?
Архивариус сжал руки.
– Камарис был в Джао э-Тинукай. Это все… о Боже!.. это все, что он сказал мне, прежде чем попросил хранить тайну исповеди. Но то, как он туда попал и что там произошло, скрыто за Дверью Искупителя. – Его взгляд блуждал по комнате, как будто ему было больно подолгу задерживать его на чем-то одном. – Но это все, что я могу сказать. Я думаю, что эти воспоминания ничем не помогут нам в нашем положении, и в них нет ничего о Короле Бурь, или о Трех Великих Мечах, или о чем бы то ни было, что важно для нас в этой войне. О всеблагой Узирис! О Боже! – Он снова взъерошил редкие рыжие волосы. – Простите меня. Иногда трудно помнить, что я лишь ключник, страж у Двери Искупителя, и это бремя носить не мне, а Господу. Сейчас это кажется мне непосильной ношей.
Тиамак испуганно смотрел на него. Его друг, носитель свитка, выглядел так, как будто его посетили грозные мстительные духи. Вранн придвинулся поближе к Стренгъярду.
– Это все? – Джошуа казался разочарованным. – Ты уверен, что его знания ничем не могут помочь нам?
– Я не уверен ни в чем, кроме боли, принц Джошуа, – сказал архивариус тихо, но с неожиданной твердостью. – Но я действительно думаю, что мы поступили плохо и что расспрашивать этого человека еще о чем-то было бы неоправданной жестокостью, и не только по отношению к нему.
– Как это не только по отношению к нему? – спросил Изгримнур. – А к кому еще?
– Довольно, прошу вас. – В голосе Стренгъярда была злость. Тиамак и вообразить не мог, что такое возможно. – Я сказал вам все, что вы хотели знать. А теперь позвольте мне уйти.
Джошуа явно был сбит с толку.
– Конечно, отец Стренгъярд.
Священник кивнул:
– Бог да хранит всех вас.
Тиамак пропустил Стренгъярда к выходу из шатра.
– Могу я что-нибудь сделать для вас? – спросил он. – Может быть, погулять с вами?
Священник поколебался, потом кивнул:
– Это было бы хорошо.
Камарис ушел с того места, где стоял. Тиамак поискал его взглядом, но не нашел.
Когда они прошли вниз по холму, Стренгъярд задумчиво проговорил:
– Теперь я понимаю… как человек может хотеть напиться до бесчувствия. Я и сам почти хотел бы этого. – Тиамак поднял брови, но ничего не сказал. – Может быть, только пьянство и сон помогают нам забыть что-то, данное Богом, – продолжал священник. – А иногда забвение – единственное средство облегчить боль.
Вранн подумал.
– Однажды Камарис заснул на четыре десятка лет.
– А мы разбудили его, – грустно улыбнулся Стренгъярд, – или, как я бы сказал, Господь позволил нам разбудить его. Может быть, это было необходимо. Может быть, в конце концов это принесет что-нибудь, кроме неизмеримой скорби.
Не похоже, чтобы он в это верил, подумал вранн.
Гутвульф остановился, по еле заметному движению воздуха пытаясь определить, который из двух туннелей ведет наверх – туда, куда звала его песня меча. Его ноздри раздувались, вдыхая сырой воздух, в надежде обнаружить хоть малейший знак, куда ему теперь надо двигаться. Его пальцы ощупывали каменные стены по обе стороны от него, беспорядочно, как слепые крабы.
Чужая бестелесная речь снова звучала вокруг – незнакомые слова он не слышал, а скорее ощущал. Он мотнул головой, пытаясь заглушить их. Он знал, что в туннелях есть привидения, но верил, что они не могут ни навредить, ни коснуться его. Болтливые голоса только переплетались со звуком, который он действительно хотел услышать. Они не были реальными. Реальным был меч, и теперь он звал.
Впервые он почувствовал его возвращение за несколько дней до этого.
Он проснулся в безумии слепого одиночества, и нить призывной, подчиняющей себе мелодии протянулась через его темное бодрствование. Это не было очередным жалким сном: могучее властное чувство, такое жуткое, такое приятно знакомое; песня без слов, звеневшая в голове и окутывавшая паутиной грез и желаний. Она тащила его за собой с такой силой, что он бежал, неуклюже падая на колени, словно молодой пастушок на зов своей возлюбленной. Меч! Он снова здесь, он рядом!
Только когда последние цепкие щупальцы сновидений оставили его, он вспомнил, что меч был не один.
Он никогда не был один. Он принадлежал Элиасу, когда-то бывшему ему другом, а теперь – злейшему врагу. Хотя Гутвульф страстно желал быть рядом с мечом и греться его песней, как теплом от костра, он знал, что должен приближаться очень, очень осторожно. Какой бы безрадостной ни была его жизнь, он предпочитал ее тому, что сделал бы с ним Элиас или – еще хуже – что он позволил бы сделать с ним этой змее Прейратсу, если бы схватил.
Ему не приходило в голову, что лучше всего было бы просто оставить меч в покое. Его песня была для Гутвульфа словно плеск ручья для умирающего от жажды путника. Она звала, и ему ничего не оставалось, кроме как подчиниться зову.
До сих пор он еще не утратил некой звериной хитрости. Нащупывая дорогу по хорошо знакомым проходам, он понимал каким-то образом, что ему нужно не только найти Элиаса и меч, но и приблизиться к ним осторожно, чтобы его не схватили, – как ему это уже удалось однажды, когда он приблизился к королю в туннеле над литейной. До того он покорно следовал повелительному зову меча, но остановился так далеко, как это было возможно, точно ястреб, на длинной веревке кружащий вокруг хозяина. Но теперь пытаться противостоять этому зову было безумием. В первый день следования зову меча Гутвульф совсем забыл подойти к тому месту, где женщина каждый день оставляла ему еду. На следующий день, приход которого для слепого Гутвульфа означал просто конец очередного периода сна, зов меча, стучащий в нем, словно второе сердце, почти совсем стер из его памяти, где это место, собственно, находилось. Он ел ползучих тварей, которых нащупывали его ищущие пальцы, и пил из редких струек текущей воды. Он помнил свои первые недели в подземных коридорах и то, что случилось с ним, когда он пил стоячую воду.
Теперь, после того как в третий раз его сны были полны зовом меча, он зашел гораздо дальше всех известных ему коридоров. Камни, которые он ощупывал, никогда не попадались ему раньше; в самих туннелях не было ничего знакомого, кроме призрачных голосов и песни Великого Меча.
Он плохо понимал, сколько времени уже ушло на поиски меча в этот раз, и в один из редких моментов просветления с удивлением спросил себя, что король делает так долго в тайных подземельях замка.
Мгновением позже дикая, победная мысль блеснула в его воспаленном мозгу.
Он потерял меч. Он потерял его где-то здесь. Меч лежит и ждет, кто найдет его. Ждет меня! Меня!
Мысль о том, что меч может полностью принадлежать ему, что можно будет трогать его, слушать, любить и поклоняться, была так ошеломляюще прекрасна, что он сделал несколько шагов и упал на пол, где лежал, дрожа, пока не притупилась острота его смятения.
После того как сознание вернулось к нему, Гутвульф встал и побрел дальше, потом снова заснул. Теперь он проснулся и стоял перед разветвлением туннелей, пытаясь решить, какой из двух скорее может вывести его наверх. Он точно знал, что меч находится над ним, подобно кроту, который роет свои ходы, прекрасно представляя, где поверхность земли. В другие моменты прояснения он боялся, что стал так восприимчив к песне меча, что выйдет вслед за ней даже в Тронный зал, где и будет схвачен, как тот же крот, прокопавший проход прямо в лисью нору.
Но даже если он движется прямо наверх, его движение началось очень глубоко. Подъем никогда не был таким крутым, чтобы этого следовало бояться; кроме того, Гутвульф знал, что всегда двигался наружу, от сердца замка. Нет, то прекрасное и пугающее, что звало его за собой, должно быть где-то здесь, под землей, погребено в каменной могиле, как и он сам. Он найдет это и не будет больше так одинок. Нужно только решить, по которому из двух туннелей идти…
Гутвульф поднял руку и машинально протер слепые глаза. Он очень ослабел. Когда он ел в последний раз? Что будет, если женщина махнула на него рукой и перестала класть еду? Было чудесно съесть хоть немного настоящей пищи…
Но если я найду меч, если я один буду владеть им, ликовал он, ни о чем таком не надо будет больше беспокоиться.
Он поднял голову. Что-то царапалось прямо над ним, как будто замурованное в камне. Он слышал это и раньше – в последнее время все чаще и чаще, – но ничего не мог с этим поделать.
Царапанье прекратилось, а он по-прежнему в болезненной нерешительности стоял перед развилкой. Он уже положил у края камень: было так легко заблудиться, но один из этих туннелей наверняка ведет вверх к источнику песни – монотонной, сосущей, тянущей душу мелодии Великого Меча. Он не хотел выбрать неправильный путь и потратить бесконечное количество времени на поиски обратного пути. Он чувствовал себя совсем ослабевшим от голода и онемевшим от усталости.
Он мог бы стоять так и час, и день. Наконец, начинаясь мягко, как нежное прикосновение, из правого туннеля пришло легкое дуновение ветра. Чуть позже теплая волна проплыла мимо него – это были духи, которые жили в темных нижних подземельях. Их неясные, безнадежные голоса эхом отдавались в его голове.
…Бассейн. Мы должны искать его в Бассейне. Он будет знать, что делать. Скорбь. Они навлекли последнюю скорбь.
Как только щебечущие призраки улетели назад, слепой Гутвульф медленно улыбнулся. Кто бы они ни были – духи мертвых или уродливые порождения его собственного больного воображения, – они всегда являлись ему из самых глубоких, самых старых частей лабиринта. Они приходили снизу… а он пойдет наверх.
Он повернулся и двинулся в левый туннель.
Остатки массивных ворот Наглимунда были завалены булыжником; но все же они были заметно ниже неповрежденных стен, а неровности камня создавали хорошую опору для ног. Графу Над Муллаха это казалось достаточным основанием для того, чтобы начать приступ именно здесь, так что он был удивлен, когда увидел, что ситхи собираются у стены.
Он оставил Мегвин и эрнистирийских солдат на попечение Изорна и пробежал по заснеженному склону к полуразрушенному срубу в нескольких сотнях футов от стен Наглимунда, где находились Джирики и его мать. Ликимейя лишь бегло взглянула на него, а Джирики кивнул.
– Время почти подошло, – сказал ситхи. – Мы позвали мион-раши – разрушителей.
Эолейр посмотрел на стоявших перед стеной ситхи. Они перестали петь, но не двигались с места. Граф не понимал, зачем они рискуют жизнью под стрелами норнов, если их жуткое пение, кажется, закончилось.
– Разрушителей? Ты имеешь в виду таран?
Джирики покачал головой, едва улыбнувшись.
– У нас нет опыта в таких вещах, граф Эолейр. Я думаю, мы могли бы сделать такую машину, но было решено штурмовать при помощи тех средств, которыми мы уже обладаем. – Его взгляд потемнел. – Или, вернее, способом, который узнали от тинукедайя. – Он протянул руку. – Мион-раши идут.
Четверка ситхи подходила к стене. Эолейр не знал их, но подумал, что они ничем не отличаются от сотен других мирных, расположившихся в тени Наглимунда. Все четверо были стройными и золотокожими. Одежда и струящиеся из-под шлемов волосы были разных, не гармонирующих друг с другом оттенков; мион-раши сверкали на снегу, как неуместные здесь тропические птицы. Единственным различием между ними и прочими представителями народа Джирики, которое сумел заметить Эолейр, были темные жезлы длиной с дорожный посох в руках у всех четверых. Они были сделаны из того же странного серо-черного материала, что и меч Джирики, концы их венчали шарообразные навершия из синего граненого камня.
Джирики отвернулся от эрнистирийца и дал команду. Его мать поднялась и добавила несколько слов от себя. Стрелки ситхи вышли вперед и плотным кольцом окружили странную группу под стеной. Лучники натянули тетивы и вложили стрелы, после чего замерли, напряженно вглядываясь в пустые стены.
Предводительница мион-раши, женщина с волосами цвета травы, в чуть более темной одежде, подняла посох и медленно развернула его к стене, как бы сопротивляясь течению реки. Когда синий камень с треском ударился о стену, все мион-раши издали громкий звук. Эолейр почувствовал, как содрогаются его кости, как будто что-то невероятно тяжелое ударилось о землю в нескольких шагах от него. На мгновение ему показалось, что земля зашевелилась у него под ногами.
– Что? – Он задыхался, пытаясь удержать равновесие.
Джирики поднял руку, призывая к молчанию.
Трое остальных разрушителей шагнули вперед и присоединились к женщине в зеленом. Продолжая петь, они по очереди наносили удары своими посохами, сложив неровный треугольник вокруг первого; каждый удар, волной прокатившись по земле, отзывался в ногах Эолейра и других наблюдателей.
Граф Над Муллаха смотрел во все глаза. На дюжину эллей вверх и вниз по стене от того места, где стояли разрушители, с камней слетал снег. Вокруг украшенных синими камнями наконечников четырех посохов камень подернулся серыми тенями, словно менял свой цвет под воздействием неизвестной болезни или опутанный тонкой паутиной трещин.
Теперь ситхи снова отвели свои жезлы от стены. Их пение стало громче. Предводительница ударила еще раз, уже сильнее. Неслышный для человеческого уха гром разнесся по мерзлой земле. Трое остальных последовали ее примеру; каждый удар сопровождался громко пропетым странным словом. После того как они ударили в третий раз, обломки камней посыпались со стены, падая и исчезая в глубоком снегу.
Эолейр не мог сдержать изумления:
– Никогда не слышал ни о чем подобном!
Джирики повернулся к нему, его худое лицо прояснилось.
– Теперь иди к своим людям. Это продлится недолго, и они должны быть готовы.
Эолейр боялся пропустить даже самую малую часть удивительного зрелища. Он спускался со склона, взмахивая руками, чтобы сохранить равновесие всякий раз, когда земля начинала колебаться, угрожая сбить его с ног.
После четвертого удара большой кусок стены раскрошился и упал внутрь, оставив наверху выемку, словно какое-то гигантское чудовище откусило кусочек. Эолейр наконец понял, как близко подошли они к тому, о чем говорил Джирики, и помчался вниз, к Изорну и взволнованным эрнистирийцам.
– Пора! – закричал он. – Приготовьтесь!
Последовал пятый удар, самый сильный. Эолейр потерял равновесие, упал и покатился вниз по склону. Когда он остановился, его нос и губы были разбиты и онемели от снега. Он ожидал взрыва смеха среди своих воинов, но они молчали, потрясенно глядя на холм за его спиной.